условием, что они будут доставлять муку, водку, зерно, скот, овес и сено.
Фуража не было; началась зараза, более страшная, чем война. 17 августа
Смоленск сгорел, за ним Вязьма. Та же участь грозила в недалеком будущем
Москве. Барклай, отступавший перед врагом и не принимавший боя, был
непонятен и страшен.
10
Часто навещала сына Бакунина, толстая, важная барыня, проживавшая в
Царском Селе. Глаза у нее были живые и бегали. Бакунина подозревала сына в
тайных шалостях; когда лицеем правил Пилецкий, она часто шепталась с
иезуитом; любопытство ее было ничем не ограничено. В одно из свиданий она
сказала сыну, что Барклай - изменник, что это доподлинно известно и что
его скоро сменят.
Все заволновались. Кюхля, бледный, противился общему мнению, но,
уверясь, вдруг сорвал со своей стенки портрет Барклая, разорвал его в
клочки и растоптал ногами. Потом, с отчаянием посмотрев на растоптанные
клочья, он собрал их и положил в шкапик.
В эти дни в лицее шептались о падении Барклая, Пушкин молчал и слушал.
В нем неожиданно проявилось качество, о котором никто, при его известной
горячности, не подозревал: осторожность. Он, кажется, не одобрял
Мясоедова, который звал теперь полководца походя: "Болтай, да и только".
Он молча слушал, как бешеный Кюхельбекер говорил теперь о своем прежнем
[342]
кумире, что он заслуживает казни. Под Смоленском платовские казаки
заставили отступить французский корпус - французы понесли потери, и
отступление казалось необъяснимым. Но он не ругал военачальника, как
теперь это делали самые смирные, и даже, казалось, с некоторою
брезгливостью слушал брань. Безостановочное движение неприятеля, которого
ничто, по-видимому, не могло удержать и остановить, угрюмые лица
профессоров, всегда бледное лицо Малиновского и особая тишина, которая
была теперь везде, на всех улицах, тишина места, которое они скоро
покинут, - все кругом переменилось.
В лицее ходили теперь тихо, стараясь не шуметь, как в доме, где есть
покойник. Профессор математики Карцев, который оглушительно, бывало,
кашлял, сморкался, смеялся, - точно в рот воды набрал. География, которую
читал им Кайданов, внезапно изменилась: в самой середине страны был
неприятель.
Несколько воспитанников - Корф, Корсаков и Комовский - настолько пали
духом, что стали проситься домой, и гувернеры несколько раз должны были их
утешать. Они тосковали по матерям и обливали слезами получаемые письма.
Данзас был замечен Калиничем в том, что усмехался при виде плачущих.
Кто-то из шалунов обозвал Корсакова трусом. Пушкин неожиданно для
гувернера ничем за неделю не проявил дурного нрава. Вид плачущих его
озадачил: он притих, смотрел на них с каким-то любопытством и ничего не
говорил. В эти дни он был неразлучен с Дельвигом.
Он его любил. В беспечности и лени Дельвига была какая-то храбрость,
дерзость, и Чириков говорил о нем, что он отчаянный. И это несмотря на то,
что Дельвиг никого не задирал, ни на кого не нападал. Он учился плохо,
собственная лень доставляла ему, видимо, наслаждение; память его была тупа.
- Я успею выучить из "Маленького Грандиссона" и диалоги, - говорил он,
- у меня весь день впереди. В лени его была система.
К вечеру он говорил:
- Как время тянется! Еще вечер впереди. Я не стану понапрасну терять
времени и учить до вечера диалоги.
Вечером он говорил:
- Будри не приедет Это уж верно. Диалоги полежат.
[343]
Он никогда никого не дразнил, но Калинич говорил о нем:
- Смешлив и задирает.
Однажды после скучного карцовского класса робкий Корсаков со слезами
на глазах признался, что хочет домой: война может затянуться, и он боится
быть оторванным от родного дома.
Дельвиг сказал, смотря на него туманными глазами и немного кося:
- Это не страшно. Я уж однажды потерял и отца своего и мать и в битве
едва не был взят в плен, а потом опять всех нашел.
Все на него с удивлением посмотрели. Он не шутил. Корсаков отер слезы
и разинул рот. Пушкин был удивлен.
Тогда Дельвиг медленно и равнодушно, смотря в разные стороны туманными
голубыми глазами, рассказал, что во время похода 1807 года он был с
матерью в обозе отца своего. Смеркалось, когда мать вспомнила, что забыла
дать отцу ладанку, по ее мнению спасающую от ран.
Она была в отчаянье и, оставив сына на попечении денщика, простилась,
и одна, с горничною девушкою и фельдфебелем, отправилась разыскивать
своего мужа. Дельвиг вздремнул. Во сне показалось ему, что кругом гремит,
лошади ржут, а он не то плывет на корабле, не то скачет в телеге.
Но как все это однажды уже ему снилось, то он не почел нужным
просыпаться, и каждый раз, когда начинало греметь, утыкался в жесткую
походную подушку. Однажды только он проснулся, но денщик сказал ему:
"Спите, ваше благородие" - и он снова заснул. Проснулся он утром в лесу -
под телегою. Рядом лежал денщик с окровавленной рукой. Оказалось,
неприятель ночью захватил часть обоза, но денщик, помня наказ - не бросать
маленького Дельвига и никуда далеко не отлучаться, счел за лучшее
понестись вместе с несколькими другими телегами вскачь до ближнего леса и
здесь, сняв сонного Дельвига, залег вместе с ним под телегою и так
переждал бой.
- И ты проспал весь бой? - спросил его ошеломленный Вальховский.
- Проспал, - ответил Дельвиг, разводя руками. И правда, Дельвиг спал
необыкновенно крепко. По утрам отчаянные вопли дядьки Фомы: "Господа,
[344]
вставать! Господи, помилуй!" - едва могли пробудить его. Спал он,
случалось, и на лекциях и, несмотря на это, мог с точностью повторить
последние слова профессора, впрочем их не понимая. Рассказывал он о своем
приключении медленно и без малейшей болтливости. Все молчали, пораженные.
Вальховский попросил Дельвига рассказать новые подробности о походе.
Дельвиг рассказал о денщике своем, о его проворстве, удальстве, храбрости,
пьянстве и любимых поговорках:
"Воевать - не горевать", "Служи сто лет, не выслужишь ста реп" и проч.
Робость Корсакова и других заметно рассеялась. Все разошлись, толкуя о
странных приключениях Дельвига. Пушкин догнал его. Он сказал ему тихонько:
- Ты все выдумал.
- Нет, ей-богу, - сказал Дельвиг, - клянусь, черт меня побери.
Вечером, ложась спать, Александр услышал, как дядька Матвей,
прислуживавший Дельвигу, ворчал в коридоре на эконома, с которым и он и
Фома враждовали:
- Служи здесь сто лет, выслужишь сто реп. Он засмеялся. Приятель его
не врал. Просто он был поэт - в самом неторопливом и приятном роде.
11
Директор Малиновский все чаще теперь по вечерам приглашал их к себе.
Он приглашал не всех, с выбором. Чаще других бывали у него Вальховский,
Пущин, Матюшкин. Это были его любимцы.
Вальховский был мал, узкогруд и справедлив. Голос его был тих. На
уроки, еду и сон он смотрел как на долг, иногда неприятный. Он был готов
жертвовать собою с хладнокровием, в котором никто не сомневался. В лицее
звали его спартанцем. Когда изгоняли Пилецкого, он переносил насмешки
товарищей за бездействие, как древний стоик, - он стоял за порядок.
Директор нашел в нем второго сына. Пущин был рассудителен, все подвергая
испытанию и ничего не принимая на веру. Ум его был здрав, сам он шаловлив,
но умерен. Матюшкин был скромен, прилежен и жаден к путешествиям.
Директор, живший в Турции
[345]
и Англии, любил вспоминать страны, в которые более не надеялся попасть.
Внимание Матюшкина ему льстило. Кюхельбекер был вспыльчив, безрассуден,
сумасброден, косноязычен в поэзии, подвержен крайностям; впрочем,
добродушен и необыкновенно жаден к справедливости. Сын Иван обещал быть
помощником. Всех их директор как бы избрал из среды лицейских. Они
собирались у него теперь по вечерам. Жена умирала - добрая дочь Анна
угощала молодых чаем с хлебом, иногда черствым. Вальховский воображал
бивак; он находил особую приятность в простоте и скудости теперешней
жизни. Они не были баловни фортуны, искатели счастья, любители большого
света. Директор молча признавал таланты Горчакова и охотно их
преувеличивал, но как бы избегал его общества.
- Он в беседах не нуждается при блестящих его дарованиях, - говорил он.
Безусловно лишены были общества его шалуны: Броглио, Данзас. Они были
слишком предприимчивы, скоры, неуемны.
- Есть надежда, что Броглио со временем переменится. Но ему нужно
время, - говорил он, - много времени.
Из поэтов был приглашаем Илличевский. Его прилежание, чистый вкус,
рассудительность и скромность нравились директору.
- Совершенно знает свои силы и на многое не дерзает, - говорил он.
Дельвига и Пушкина он не избегал, говорил с ними в лицее всегда
охотно, но к себе обыкновенно не приглашал, боясь насмешек. Пушкин был
умен как бес и все, казалось, понимал с самой смешной стороны. Это было
совершенною новостью для директора. По всему - на Пушкина сильно
действовала поэзия; однажды он видел, как, читая стихи Батюшкова, Пушкин
побледнел. И, однако ж, в нем словно сидел бес насмешки. Яковлева директор
понимал лучше: тот был расположен к музыке, напевал, посвистывал, был скор
на рифмы, имел легкую память, был пересмешник, но зато и не бледнел при
чтении стихов.
Теперь в лицее распространилась робость, а Пушкин с Дельвигом вели
себя изрядно.
Назавтра после посещения сплетницы Бакуниной, называвшей открыто
Барклая изменником в неделю взятия Смоленска, Дельвиг и Пушкин вместе с
Валь-
[346]
ховским, Кюхельбекером, Пущиным сидели у директора.
Горящие свечи, малолетка дочь, хозяйничающая за столом и заменяющая
больную мать, воспитанники за его скудным столом напоминали директору
английский колледж, и не верилось, что в этот час неприятель опустошает
русские села и скачет по большим дорогам, загоняя лошадей.
- Нынче у нас публика для удовольствия получения новостей негодует,
что нет громких сражений, требует побед немедленных. Но воин и гражданин
познаются и терпением. Это не игры военные, а весь народ восстал.
И, обратясь к Дельвигу, он заставил его рассказать о приключениях его
младенчества. Дельвиг этого не ждал. Как ни в чем не бывало, он повторил
рассказ свой, приведя некоторые подробности, о которых умолчал ранее, и
даже кое в чем изменив их. Так, например, он сказал теперь, что очнулся
под телегою один-одинешенек, и откровенно описал свой страх. Денщик только
позднее пришел, неся в окровавленной руке, замотанной в тряпицу, краюшку
хлеба и горсть соли. Оказалось, что, почувствовав голод, денщик пошел в
окрестную деревню за хлебом и там был ранен шальною пулею. Так, лежа под
телегою, они и позавтракали.
- А как звали денщика и каков он был нравом? - спросил директор,
улыбаясь и занятый, казалось, рассказом.
- Его звали Иваном, - сказал быстро Дельвиг и задумался. Глаза у него
стали туманные.
- Он все пел, бывало, - сказал он и зашептал скороговоркой:
Получил письмо от девушки сейчас,
Стал читать, так полились слезы из глаз
Пишет, пишет раскрасавица моя:
"Приди, батюшка, я оченно больна"
Александр смотрел на него: эту самую песню Дельвиг только вчера
переписал и показал ему. Теперь он сидел притихший, пораженный своею
собственной ложью.
- Он умер, - сказал он тихо, - в гошпитале.
Рот его перекосило. Ему стало жаль Ивана.
Возвратясь, Дельвиг рассказал Пушкину, что, на-
[347]
тирая мелом отцовскую амуницию, Иван каждый раз пел: "Не белы-то снега".
- А еще что? - спросил Пушкин, с жадностью на него глядя.
- Еще он пел про казаков, - сказал Дельвиг:
Как на грече белый цвет
Опадает,
Любил казак девчиночку -
Покидает
Он это и перед смертью еще пел.
И они взялись за руки и так походили перед сном, вспоминая: Дельвиг -
сестру, Пушкин - Арину, и оба вместе - Ивана.
12
Враг подвигался к Москве; негодование и ужас стали всеобщими. Барклай
был сменен. Кутузов, общий любимец, назначен главнокомандующим.
Через десять дней они прочли реляцию о победе бородинской. Никто еще
не смел ей верить. Бледный, в наглухо застегнутом сертуке, Малиновский
взобрался на кафедру и, прочтя реляцию, хриплым голосом поздравил их с
