самого начинала действовать сия легкость, развязность, воз-
[377]
душность, механическая подвижность, общежительность, болтливость нового
стиха. Новый стих ему нравился, и он негодовал.
И он отправился к директору Малиновскому, который был болен и которому
по всему осталось недолго жить. Тайное честолюбие, в котором он сам боялся
себе признаться, снедало его: он сам надеялся быть директором.
2
Директор Малиновский не сознавался в том, что болен. Париж был взят,
новая эпоха начиналась. Он хотел устроить праздник в лицее.
Он оделся в свой форменный сертук и вышел. Короткое пространство от
своего дома до лицея, царскосельскую улочку, он перешел шаг за шагом,
преодолевая пространство, как некогда учение. Дядька Леонтий дожидался на
лестнице и проводил директора до зала. Бледный, тощий, с горящими глазами,
задыхаясь, директор, как привидение, обошел все здание, и лицейские
разбежались при виде его. Он заметил, что холодно, и отдал приказание
исправно топить печи. Озноб бил его. Потом подписал прошение о ремонте.
После многократных унижений от министра, делавшего ему выговоры, он
предпочитал заботы хозяйственные. Подписав прошение, он устал, и его
проводили домой. А он пришел распорядиться о празднике, торжестве, от
которого ждал многого. Он хотел положить новое начало всей лицейской жизни
и приготовился сказать большую речь воспитанникам, наставникам и гостям на
будущем празднике Он хотел сказать речь о победе. Теперь все говорили об
этом, но он хотел сказать по-другому.
"Враги думают, что страх - главное побуждение россиянина, -
приготовился он сказать, - бесстрашные его дела доказывают тому
противное". Дальше о достоинстве русского человека, упорно отрицаемом
Европою, себялюбивою и мелочной, и о том, что в будущем воспитанники
должны, каждый в своей области, доказать его, как ныне доказали русские
войска на поле брани. Он не сомневался, что после того, как народ русский
завоевал славу, рабство отменится. Проходя по залу, он заметил, что
лицейские смотрят на него
[378]
с каким-то испугом, и забыл, какие именно приготовления к празднику хотел
начать первыми.
Придя домой, он тотчас занялся приведением в порядок дел. Новая эра
должна была застать все в полном порядке. Он помнил свою речь при открытии
лицея и стыдился ее. Все было тогда в унижении и страхе. Ныне победа
давала новое значение народу русскому. Несчастное правление Михаила
Михайловича было только начало, и вскоре начнется новая эра - соберутся
российские генеральные штаты. Если же не сбудется, он оставит эту пустую
деятельность и удалится в уфимские степи для трудов иных, более строгих,
как он уже давно собирался. Праздник лицейский многое покажет. Следует его
соединить с экзаменом, дабы показать собравшимся успехи воспитанников. В
успехах этих он и сам немного сомневался, но не сомневался в одном: в
лицейском духе.
Порядок был его страстью. Он мечтал в течение десяти лет о порядке
государственном и начертал обширный проект о двух палатах депутатов, об
общем духе, воспитании граждан, проект вечного мира и составил обширный
алфавит всем важным статьям, над коими размышлял всю жизнь, от А до Я.
Усевшись за стол, он теперь приводил все в порядок, как будто куда
уезжал. Все проекты, записи, выписки из турецких и еврейских книг он
перевязал бечевкой. Рука его дрогнула. "О достоинстве россиянина" он долго
перечитывал. Искоренение раболепствия и лакейского духа должно было
начаться с освобождения крестьян, ибо вызывалось рабством. Даже к
иностранцу-слуге все, заметил он, относились иначе, чем к слуге русскому.
Причина была та, что русский слуга был раб.
Воспитание граждан должно было создать общий дух, которого в России
нет. Тут он долго сидел над проектом, ослабев. Сын Иван был в лицее, дочь
Маша у тетки, никто не мешал. Заглянув в "Алфавит", он насладился
порядком: от "афеизма" до "язвительности" человеческие свойства были
описаны, и на оборотной стороне написано средство развить - если свойство
благое, уменьшить - если злое. Он покачал головой. Собственные его проекты
отвлекли его далеко в сторону. Все более тревожась, он взялся за дела
лицейские. Он давно уже хотел составить алфавитную табель ученикам, с
показанием их дарований. Быть может, эта
[379]
табель пригодится на празднике? Можно бы, не называя фамилий, нечто
огласить.
Написав о Броглио, что он простосердечен, крайне упрям, чувствителен с
гневом и признателен, а о Дельвиге, что он в полезном медлен, а в шалостях
скор, насмешлив, нескромен и добродушен, - он растревожился. В свойствах
получались противоречия разительные, привести табель в порядок не было
сейчас никакой возможности. Он надеялся три года назад создать новую
породу людей. Почем знать? Раболепства ни в ком, кажется, не было. Он
вдруг зачеркнул графу "характеры", а оставил только "дарования". Тут он
вздохнул с облегчением. Горчаков был чрезвычайных успехов и легок в
памяти, Вальховский - многих способностей, Пущин - твердых успехов и
осторожен, Корф - скромен, как дитя, и отлично прилежен, но искателен,
Данзас - не видно было никаких способностей, кроме рисунков. О сыне его
его же рукой было написано: редкое простосердечие и неосторожность.
Кюхельбекер - под знаком nota bene: пылких чувств, честолюбия и труда в
словесности ненасытного, Пушкин - под тем же знаком: вкус холодный,
проницательность совершенная, с насмешливостью, любовь к словесности
уединенная и к славе - тайная. "Холодный" и "насмешливость" вписано вскоре
после посещения Пилецкого, и директор вспомнил о безверии. Взволновавшись,
он походил по своему кабинету и уселся писать две речи: к воспитателям и
воспитанникам. Он хотел указать первым, что важные времена, которые
застигли воспитание в самом почти начале, представили много испытаний, но
при умелом водительстве пошли на пользу: отвлекая от мелочных интересов,
указывая важный смысл дел государственных и воинских, они готовили
возрастающих к будущему поприщу. Остальное он решил сказать Куницыну на
словах, лично: холодность двора к добру. Раболепствия среди воспитанников
не замечается. В речи это можно упомянуть с осторожностью. На Куницына он
решил возложить распоряжение всем праздником и вместе с ним составить
список лиц приглашаемых. Старое, давно им забытое чувство довольства
охватило его. Голова его пылала, перед глазами плыло, но он все писал и
писал, позабыв обмакнуть перо в чернильницу: перо скрипело; он тяжело
дышал. Наконец он расписался, поставил точку, засыпал лист песком и
свалился.
[380]
Очнулся он поздно, велел позвать сына Ивана и Вальховского, сказал им
что-то незначащее и с тоскою на них посмотрел.
Прибывшему Куницыну он сказал, что ныне, по благополучном исходе
войны, в которой русский народ доказал свое достоинство, приступлено будет
к созванию депутатов, что, жаль, птенцы лицейские не готовы, а впрочем,
тем временем подрастут. Глас народа - глас божий. Он попросил Куницына
сделать все необходимые приготовления для праздника всенародного. Куницын
подумал, что директор опять предался своей несчастной слабости, и
насупился. Малиновский вздохнул, посмотрел в окно: был уже март на дворе.
Ему становилось все труднее дышать, мысли его путались, и он с трудом,
сбиваясь, сказал Куницыну о сыне Иване и дочери и о их дружбе с
Вальховским.
- Он мне как сын нареченный.
План Михаила Михайловича, по его мнению, несмотря ни на что, сбывался:
отсутствие семейств помогло новой общежительности, которая их сильно и
дружно свяжет. Только бы не через меру: Пушкин в крайнем, насмешливом
роде, да и Яковлев тоже, - я за них тревожусь.
Помолчав, он заговорил о врагах: Разумовском и Аракчееве, которые
будут сильно противиться, и о генеральных штатах российских. Он был
взволнован, впал в забытье, и вскоре Куницын распорядился всех удалить из
комнаты больного.
Больной бредил долго и быстро говорил на незнакомом языке, видимо
по-турецки, и спросил, очнувшись, Куницына о башкирском старосте, сказав
твердо, что вещи уже отправлены и что он едет в Уфимскую губернию, где
будет заниматься отныне земледелием и просвещением жителей Теперь уже
весна, путь скоро откроется, и все готово. Он просил Куницына остаться в
лицее и взять его под свое попечение после его отъезда Тоска мучила его,
он ломал худые руки и плакал.
Вдруг он сказал Куницыну, прижимая руки к груди, смотря на него
оловянным взглядом и, видимо, принимая его за другого:
- Ваше превосходительство, в вверенном мне воспитательном учреждении
есть главное - нет духа раболепствия.
Вскоре прибыл Самборский. Голова его тряслась, его вели под руки. У
двери он спросил привычно:
[381]
- В памяти?
И тотчас, выпрямившись, твердым шагом прошел к умирающему. К вечеру
рядом с кабинетом директора собрались почти все профессоры, за исключением
Гауеншилда.
3
Все было тише, чем всегда. Они посматривали изредка в окно на домик
директора. В шесть часов вечера Чириков построил их в ряды, и все пошли в
директорский кабинет, где еще несколько дней назад директор с ними
беседовал. Отряд драгун стоял у дома. Директор лежал в мундире. Лицо его
выражало полное довольство, высокий лоб разгладился. Кошанский, Куницын,
Карцев и маленький Будри вынесли гроб и поставили на дроги.
Впереди ехали драгуны, за ними шел в трауре лицейский швейцар, перед
гробом певчие. Два ассистента несли на подушке единственный директорский
орден, дядьки вели лошадей и поддерживали гроб.
Лицейские провожали директора до заставы. Здесь они простились. Пятеро
депутатов поехали провожать его в Петербург: сын Иван, Вальховский, Пущин,
Матюшкин, Кюхельбекер - добродетельные.
4
Они расхаживали по зале, по коридорам, по арке, входили в свои кельи.
Никто их не останавливал. Александр с Дельвигом говорили о том, что теперь
с ними будет и назначат ли директором Кошанского. Оба сошлись на том, что
не назначат, потому что им этого не хотелось. И, тихонько расхаживая по
теплому коридору, они впервые посмотрели по-новому на стены, сводчатые
потолки, свечи, только что зажженные дядькою Матвеем: они были у себя дома.
Это не был более монастырь, по которому крался иезуит, не была
игрушечная "академия", которую хотел бы видеть министр Разумовский, - это
был дом, хозяин которого умер.
Александр с Дельвигом, взявшись за руки, смотрели на опустелые
директорские окна. Все менялось в этом
[382]
году со страшною легкостью. И этот дом, с лестницей, с его комнатой, где
все было старое, привычное и можно было постучать в стенку к Пущину, - был
.его родной дом, вторая родина.
Вальховский, Кюхельбекер, Матюшкин сидели в углу, не отходя от Казака,
горевавшего со всем простосердечием.
Казалось, директор еще вчера проходил по этому коридору тяжеловесною
походкой. Озабоченный, добродетельный, директор словно собирался жить
вечно, разговоры его были обдуманны, занятия прочны. Он был справедлив и
строг. Александр слышал однажды, как он делал выговор сыну и назвал его по
фамилии: Малиновский. Как плебей, он соблюдал в лицейской республике
равенство. Все светское было ему ненавистно. Шалости были ему неприятны.
Он дважды выговаривал Александру, и оба раза сурово. Только тогда - во
время войны - он однажды улыбнулся ему, широко и простодушно, и обнял его.
Теперь опустелый, вымерший стоял директорский дом, который вскоре займет
Кошанский или Гауеншилд, как жадные заимодавцы, торопливые наследники.
5
Все в лицее вдруг изменилось. После смерти Малиновского все
профессоры, одолеваемые честолюбием, стали поочередно добиваться приема у
министра, излагая свои взгляды на ведение дел в лицее. Только Будри и
Куницын не ездили к нему. Министр хмуро занимался отделкою ногтей и всех
отпускал кивком головы, а то и слабым манием руки. Он и сам недоумевал:
долго ожидал случая сменить Малиновского, а теперь, когда он умер,
заменить его оказалось некем. Чем был этот лицей, чем должен быть? Все
было неизвестно: лицей был причуда, вроде оранжереи, питомника, где ученые
