Он не сделал ему замечания.
- Характер народа, - сказал он, - познаете" в опасных обстоятельствах,
и римляне по справедливости заслужили в сие время имя великого народа.
Среди всеобщего смятения и ужаса Рим представил зрелище, какое
девятый-надесять век видит ныне в нашем отечестве: каждый римлянин
предлагает свое имущество и самого себя в жертву отечеству, честь и
чувство мщения воспламеняли всех. Карфагеняне желали заключить мир, но
римляне не хотели и слушать о нем. Карфагенский полководец при всем
великом уме сделал великую ошибку: он вошел в Кампанию и решился провести
холодное время в Капуе. И вскоре Маркелл со славным Сципионом принудил
ужасного воителя оставить Италию...
Тут, ухмыльнувшись и скрестив руки на груди, подобно герою, Кайданов
посмотрел на Пушкина, бесенка по проказам и понятливости, на
Данзаса-животину и с бесстрастным видом, как если бы сам он был
Кунктатором, который всех перехитрил, сказал, не торопясь:
- А теперь после окончания сей лекции пройдите в залу для
внимательного прочтения реляции: в годовщину основания сего лицея, вчера,
девятнадцатого сего октября. Наполеон Буонапарт ушел из Москвы.
Они никуда не уехали.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Взрывая снаряды и ящики с порохом, чтоб не достались русским войскам,
зарывая пушки в землю, бросая их по всем дорогам, бежала Наполеонова
армия. Из четырехсот тысяч осталось сорок тысяч. Кавалерия бежала пешею,
потому что лошади пали первыми.
Солдаты бросали обледенелые ружья наземь. Гвардия брела в рубищах;
гренадеры ковыляли в рваных
[372]
женских телогреях, в юбках всех цветов, завернувшись в рогожи, шкуры,
мешки. Головы были укутаны в мундиры, снятые с убитых товарищей, распухшие
от холода, помороженные ноги обернуты в сукно, увязаны в старые пуховые
шляпы. Они брели по дорогам, мерзли, грабили и погибали. Армию, разбитую
русскими войсками, добивал мороз. Русские почернелые деревни не жгли огня
и встречали их вилами. То была еще одна война, крестьянская. Все знали о
русских холодах, но надеялись победить до их наступления. Осень в Москве
была теплая. Полководец говорил, что в Москве теплее, чем в Фонтенебло, и
что о русской зиме лгут путешественники. О деревнях русских знали меньше и
меньше думали.
Куницын говорил об этом лицейским, и глаза у него блестели. Он не
сомневался, что рабство будет отменено месяца через два-три.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Кошанский прочел им реляцию: Париж взят русскими войсками. Сегодня
целый день скакали всадники из Петербурга в Царское Село и Павловск и
обратно. Весна еще не наступила, но дни становились дольше, закаты
медленнее.
Все изменилось - враг, казавшийся непобедимым, бежал, судьба всего
мира решалась. И все они стали вдруг не по годам старше. Средоточие всего
оказалось близко, здесь, под рукою.
Били вдали зорю на гауптвахте. Он стоял у окна в арке; он слушал
прилежно, внимательно привычный звук, живой и бедный. Книгу, томик
Лагарпова "Лицея", он давно выронил.
Он прошел в келью к Корсакову. Миша Яковлев сочинял теперь музыку к
его стихам, а Корсаков пел их и играл на гитаре. Миша Яковлев оказался
славным музыкантом, а Корсаков - певцом. Детские потасовки кончились.
Детство вдруг ушло, и у всех оказались таланты. Миша Яковлев был
подражатель до такой степени смешной, что обещал быть некогда славным
актером.
Даже у Данзаса открылся талант: почерк. Он затмил
[373]
Корсакова. Всегда готовый ко всяким бессмысленным поступкам, Данзас,
который, казалось, был .прост и туп, писал почерком столь ровным, мелким и
прекрасным, что Калинич долго смотрел на листки, им написанные, и говорил,
улыбаясь:
- Живет!
Он переписывал теперь единолично журнал "Лицейский мудрец", и тот же
Калинич, почти никогда не читавший журнала, листал его внимательно и
отзывался:
- Не хуже печатного!
Однажды он нарисовал Мясоедова в виде осла и Кюхельбекера, мучимого
страстью стихотворства, - и всем стало ясно: Данзас - художник. Он много
теперь рисовал. Самого себя изображал он медведем, весьма похоже.
В лицее были свои художники, типографы, поэты.
Соперничество Горчакова и Вальховского занимало всех. Память Горчакова
была необыкновенная. Он смотрел в книги, почти как Калинич, как бы не
интересуясь их содержанием, и все запоминал; ровным голосом он рассеянно
их излагал, как бы читая по невидимым листам; французский язык его был
безупречен. Он был прилежен, но любил притворяться лентяем и всегда
жаловался, что ничего не успел.
- Моя старая подагра меня одолела, и я ни строчки не прочел.
Он отвечал на вопросы верно и обстоятельно, с такою небрежностью, что
одни профессоры считали его гением, другие легкомысленным, но вообще не
доверяли его знаниям. Он был первым. Вальховский все постигал с трудом и
упорством, как спартанец, не смущаясь неудачами, и ночи напролет
просиживал над учебниками. Учение было его страстью. Многие угадывали в
нем честолюбие, тихое, но опасное. Он тоже был первым. Горчаков улыбался,
встречаясь с бледным честолюбцем, но тот был всегда спокоен. Спор баловня
счастья с бедным упрямцем всех занимал. Горчаков стал показывать при
встречах с Александром, что отличает его от прочих. Александр никак не мог
устоять перед его улыбкою; они стали приятелями. Дельвига Александр любил;
при встрече они целовались. Ему одному он любил читать стихи. По выражению
бледных глаз своего друга он видел, каковы стихи. Потом Дельвиг
встряхивался, как под дождем, и говорил, подражая Кошанскому:
[374]
- Приметно дарованье.
Горчаков терпеливо переписывал все, что сочинял Александр. Глядя на
него, то же стал делать и миловидный Модинька Корф, который ненавидел
Александра, потому что боялся его насмешек.
А к нему вдруг пришла слава.
Журналисты, которых звали лицейскими мудрецами, потому что название
журнала было "Лицейский мудрец", выпрашивали у него стихи, подражая
понаслышке настоящим журналистам. Корсаков пел его песню "Измены", которую
положил на музыку Миша Яковлев.
Однажды стихи ему не давались; он написал первый куплет, стал
зачеркивать слова, потом зачеркнул все, потерял терпение, рассердился,
скомкал несчастные клочки и бросил в угол. Это было в зале. Олося
Илличевский, поэт, подобрал, разгладил листок и дописал стихи.
Кошанский попросил его прочесть ему какое-либо стихотворение, на
выбор. Он уже давно, порывшись в лексиконе, прозвал сурового критика
Аристархом и Зоилом. Он не любил читать стихи Зоилу. Все же он прочел те
же "Измены". Читал он, еще помня корсаковское пенье, и Кошанский в
удивлении смотрел на него. Пушкин читал, подвывая, ничего логически не
поясняя, повышая и понижая голос на цезурах. Впрочем, и читать сии
короткие, прыгающие или, лучше сказать, пляшущие строки, состоявшие почти
единственно из рифм, было, как полагал Аристарх, невозможно иначе. Стихи
трактовали женские измены и были скорее всего род любовной песенки или
модного пляса - вальса. Ни важности Державина и его простодушия, ни
изящества, пределом коего был Карамзин, - одна развязность и
заразительность: все начали так вот подпевать, подвывать, и стихотворцев
нынче развелось тьма. Такие стихи были доступны всем, как и модный пляс -
вальс. Живость их была неуместна. И откуда сей отрок мог знать женские
измены?
Кошанский с любопытством на него смотрел. Все с чужого голоса, заемная
страсть. Он попросил повторить чтение. Подперши лоб рукою, закрыв
припухшие глаза и надув губы, Аристарх вслушивался в стихи юнца. Он просил
почитать стихи, как просил Илличевского и даже Яковлева, - дабы сделать
замечания, которые могли бы просветить, быть полезны и проч.
[375]
Но он молчал. Прищурясь, он посмотрел на своего ученика и в первый раз
заметил его наружность: глаза были живые, быстрые, лицо весьма осмысленно
и, кажется, лукаво. Он хотел было сказать, что трехстопный ямб не
следовало избирать мерою, потому что он дребезжит, как бубенцы лошадей,
загнанных ямщиком, - он давно уже приготовил это сравнение - и вдруг не
сказал. Поправив тугой воротник, он еще раз посмотрел на отрока, и
Александру взгляд этот показался грустным, сам Аристарх словно побледнел,
поник. Так ничего и не сказав чтецу, он вдруг тяжело вздохнул и медленно,
волоча ноги, пошел по залу. Он был трезв и угрюм. Это была новая школа
поэтов, которую он не признавал и про себя прозвал
эротико-вкусо-музыкально-верхолетной. Все они писали песни, и он не мог не
сознаться, что по сравнению с их стихами все остальные стали казаться
жестки и тяжеловаты. Музикусы тотчас клали их песенки на музыку, прочие
распевали, а там приходила слава, секрета коей он не мог постигнуть.
Батюшков ставил его в тупик: бросать в публику одно-два стихотворения,
вовсе не безупречных, возбуждать шум, удивление, потом скрываться на год и
на два - такова была слава, сорванная даром и на лету. У них был вкус -
слово, ожесточавшее Аристарха. Он сначала так уподобил этот загадочный
вкус: вкус в стихах то же, что слух в музыке, и даже записал это; однажды
он услышал, как глупец Калинич, любитель гитары, говорил Чирикову, что
первая ступень слуха - слышать, как другой фальшивит, а вторая - самому не
фальшивить, и что это гораздо труднее, чем других критиковать. Критиков
много развелось. Эти нападки глупца на критиков его чем-то раздосадовали,
и он зачеркнул свое определение. Это была какая-то новая соразмерность или
стройность, о которой нынче много толковали, уподобляя стихотворения
зданиям.
О память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
Эти строки батюшковские поражали его; грамматический смысл их был
просто неясен: кто кого здесь сильней? Сердце, память, рассудок? А между
тем они действовали на женщин неизъяснимо. Это-то, должно быть, и был
вкус, такова и была слава. А трехстопные ямбы, похожие на все эти новейшие
развинченные по-
[376]
ходки? Их можно было наделать пропасть, и всегда они нравились. У
Батюшкова были стихи, в которых сряду рифмовало по три строки вместо
обычных двух. Для чего не четыре? Это была болтовня. Между тем сей поэт
мог создавать и сильные строки.
Он пытался объяснить Пушкину, в котором видна была любовь к поэзии и
приметно дарованье, в чем действие этих строк, но не умел. Пушкин не
слушал; может быть, он и сам, без него, об этом догадывался. Внезапная
слава этого юнца была оскорбительна и ничем не заслужена. Женщины,
поистине как мотыльки, устремлялись на огоньки модных стихотворцев, будь
то мальчишки. Бакунина спрашивала его о Пушкине и Илличевском. Эти
отрочата уже пользовались вниманием слабого пола. Граф Толстой как-то при
встрече сказал, что он хотел бы слышать романс, который сочинили
лицейские. Дама, которой Кошанский втайне готовил небольшую оду,
дожидалась только какого-либо семейного праздника, чтобы пригласить
"поэтов", и спросила его о лицейских слагателях стихов. Это было
невыносимо.
Слава доставалась не тем, кто искусился в строгих правилах письма и
умудрен опытом, она, как неверная прелестница, дожидалась любого
встречного мальчишки. Более того, она как бы искала, кому поднести титло
поэта. Чем, например, Илличевский, правильно и складно изъясняющий свои
мысли и чувства в стихах, хуже Пушкина? Но нужно было произойти
случайности: другой юнец положил на музыку, третий спел - и автор "Измен"
выдвинулся. Между тем поведение его заносчивое, судит свысока,
посмеивается над Гаврилом Державиным, и все в силу {вкуса}, как будто кто
вручил ему сей вкус как власть. Дошло до него и о какой-то насмешливой
адской поэме, которую сочинил юнец, но он заставил себя не заниматься сею
мыслью: сделался бы шум, юнца, быть может, изгнали бы и на самый лицей
легла бы тень подозрения. Это было ниже его как поэта и литератора.
Мартынов, директор департамента, справлялся у него, Кошанского, о юнце
- способен ли к важному стихосложению. Он, разумеется, ответил пожатием
плеч. Директор, впрочем, и сам не одобрял верхолетства. А поди ж ты - и он
подпадал под эту моду. С удивлением Кошанский чувствовал, что и на него
