садоводы должны были вырастить новые плоды. Когда участь Царского Села
была неверна, сменить Малиновского было нельзя, он должен был все охранять
и возиться с мальчишками. Но теперь, когда Париж был взят, - с одной
стороны, неуместно было затруднять государя, там находившегося, с другой
же - неизвестно было, чем быть лицею, - на какую степень возвести его. По
всему он должен был стать теперь учреждением
[383]
европейским по духу, но все большую силу прообретал теперь, с другой
стороны, Аракчеев, нимало Европы не напоминавший.
Кошанский понравился министру щегольством - и был назначен, к
неудовольствию его, не директором, но замещающим должность. Кроме того, в
правлении должны были заседать еще Куницын и недавно назначенный
надзиратель Фролов. Последнее уязвило Кошанского сверх меры. Как было в
литературе, где его уважали, но не печатали, так ныне и по службе: не
директор, но замещающий, то есть черт знает что такое. Он гордо прошелся
по залу, благосклонно ответил на поклоны, но через неделю запил горькую.
Куницын нашел его в жалком положении.
- Чту в тебе заслуги, - прохрипел Кошанский, глядя на него мутными
глазами, - признаю тебя равно-начальствующим, но что за фигура сей Фролов?
И даже фигурою не назову его, но ф'и-гу-рою!
Последнее имело свой смысл, ибо Фролов, бывший военный, часто
употреблял слово {фигура}, произнося его на особый лад.
Так лицей остался без директора, и каждый был предоставлен самому
себе. Новая {фигура} появилась в нем и заняла общее воображение: Фролов.
Надзиратель классов и нравственности, он появился в лицее, только что
сняв военную форму, прошелся грудью вперед и тотчас же распек дядьку
Леонтия Кемерского, известного ему, по-видимому, заранее: он потакал
лицейским слабостям.
Вытаращив глаза, он стал наступать на него, повторяя:
- Этта што? Этта што?
Леонтия он выгнал бы, если бы не заступился Кошанский. Зато по его
требованию был точас введен новый дядька: Сазонов Константин, молодой,
почти еще мальчишка, с глазами белесыми и блуждающими, большими руками и
угрюмый. Перед Фроловым он тянулся настолько, что тот, проходя, тихонько
говорил ему:
- Вольно!
Тотчас он ввел военные порядки: утром Сазонов Константин звонил
усердно троекратно в колоколец, затем появлялся сам полковник (он был
артиллерии подполковник, но Сазонов и все другие дядьки звали его
полковником), строил всех в три ряда и, командуя:
- С богом! -
[384]
вел на молитву, где строго наблюдал строй и шеренгу. Вообще он сразу
проявил деятельность. Сбитень был отменен, появился чай и булки. За обедом
- кислый квас.
- В армии и корпусах повсеместно принято, - прохрипел он эконому, и
тот не посмел возражать.
Ранее они свободно ходили в свои комнаты, занимались там чем хотели -
Фролов стал пускать туда только по билетам, выдаваемым им самим, за своею
подписью.
Подпись его была подписью воина - черна и кругла. Всему он предпочитал
военную службу и кадетов ставил в пример.
- У нас в корпусе, - говаривал он, - строй! Здесь - одна поверхность.
Он сожалел и презирал лицейские вольности. Газеты и реляции Сазонов
приносил ему на прочтение, и все излишнее полковник удалял ножницами.
- Магомет недаром говорил, - хрипел он, - лишнее удали.
Он охотно ссылался на Магомета и Алкоран. Уступая светскому
направлению обучения, он при случае затевал разговоры с воспитанниками.
Фролов любил Руссо. Так, он сказал Кюхельбекеру:
- Эмилия его бесподобна. Эту Эмилию у нас в корпусе наизусть знали.
Эмилией называл он Эмиля, принимая героя за героиню.
Фролов был строг к дядькам. Они, по его мнению, все потеряли
дисциплину. Он выгнал одного из Матвеев, и теперь Александру прислуживал
Сазонов Константин. С белесым взглядом, длинными руками, он был вечно
погружен в задумчивость. Иногда он улыбался по-детски. По утрам он обычно
ходил сонный.
- Константин - человек верный, - говорил Фролов, - недалек, да верен.
Фролов мечтал о верховой езде.
- Конный строй! - говорил он задумчиво. - Манеж недалеко, удивляюсь,
почему бы не ввести: развязность и осанку дает только конный строй.
И вскоре он завел верховую езду. Они ездили в манеже. Александром,
Вальховским, Броглио он был доволен:
- Над лукою склоняются, коня не боятся, и конь их понимает.
[385]
О Горчакове он отзывался с легким презрением:
- Езда хороша, но дамская. Стремя на носке. Кюхля, который с
превеликим трудом раздобыл себе шпоры, вызывал его негодование:
- Пророк разрешит: конь ли его боится, он ли коня?
6
Теперь на Розовом Поле они не слушали Чирикова. Боролись, да так
отважно и дерзко, что Чириков удалялся в беседку и, махнув на все рукою,
набрасывал строфы поэмы, которою был занят всецело. Но шума не было: они
пыхтели, падали, ворочались, извивались змеею - пока один из них,
торжествуя, не попирал коленом падшего противника. Тогда общий шум
начинался. Александр ввязывался в борьбу с любым противником, но часто
несчастливо. Броглио был силен, руки у него были стальные. Однажды он
предложил Александру бороться. Тот не отказался, но сразу же был схвачен в
объятия, лишен возможности двинуть рукою - и побежден. Он побледнел, был в
бешенстве, но больше с ним не боролся. Он стыдился своего роста: меньше
Броглио, Малиновского, Данзаса, и завидовал им.
Комовский был еще меньше. Однажды Комовский боролся с Броглио. Они
клубком катались по лугу. Все дело было в том, чтобы высвободить правую
руку, - рукою можно было схватить противника за шею, отвести его руку,
неожиданно разомкнуть объятия и вскочить на ноги. Маленький, тщедушный
Комовский угрем вился в сильных руках, и вдруг, неожиданно силач Сильвер
выпустил Комовского из рук, и все опомниться не успели, как тот уже сидел
на нем верхом.
Александр крикнул:
- Браво!
Он любил в этот миг Комовского, хитрого, маленького, верткого, столь
ничтожного, что Яковлев, изображавший в лицах двести нумеров, никогда не
изображал его.
Зато Александр любил фехтовать. Проволочные маски, рапиры, тяжелые
перчатки - здесь Броглио мог и не устоять. Он был силен, высок,
широкоплеч, но неподвижен и отступал перед комариным жалом Александровой
рапиры.
[386]
Вальвиль, старый француз с крашеными усиками, был в восторге от
Александра.
- Вотр кор труа! (1)
- Авансе!
- АН кар! (3)
Рапиры сгибались, звенели, хлопали, каблуки топали. У Александра не
хватало терпенья ждать выпада, и Вальвиль его останавливал.
Броглио бывал побежден.
- Дьявол тоже небольшого роста, господа, - говорил довольный Вальвиль,
- тут рост не имеет значения. Почему Пушкин хорошо фехтует? - спрашивал
он. - Никто не знает? Тогда я объясню: он бьется всерьез, как в настоящей
дуэли. Однажды, когда я в году семьдесят девятом был вызван...
Фролов посещал занятия Вальвиля. Воодушевляясь, он хрипел тихо:
- Не туда! Права!
Пушкин неожиданно завоевал его расположение.
- Напорист, увертлив, неожидан и быстр, - говорил он о нем с уважением.
Узнав, что Пушкин - поэт, и в самом насмешливом роде, он помрачнел, а
потом, однако, приободрясь, с важностью сказал:
- Пускай смеется, но только вне стен лицея. Державин был хват, рубака,
и ежели бы не стал министром, то, верно, был бы генерал. А писал в
насмешливом роде. Теперь, слышно, в отставке и, конечно, к службе более
неспособен. А у Пушкина большая ловкость: выпад хорош. Есть у него в
выпаде это чертовское стремление, воображение.
И это же воображение делало Александра предпоследним в танцах.
Последним считался Кюхельбекер. Танцам их обучал теперь толстый старичок
Гюар, который не находил в них развязности, нужной для движения.
Кюхельбекер не держал такта, махал руками, при команде долго колебался то
вправо, то влево и проч. Он был старателен, но от этого было не легче:
возбуждал смех товарищей и расстраивал фигуры. Гюар просил уволить
Кюхельбекера от танцев.
- ---------------------------------------
(1) Защищайте третью! (фр.)
(2) Шаг вперед! (фр.)
(3) В четвертую! (фр.) Условные обозначения различных положений -
позиций - корпуса при фехтовании.
[387]
- Как бывают немые, - говорил он, - которых должно освобождать от
пения, так бывают немые и в танцах. Кюхельбекер - такой немой.
Но и Александр, смеявшийся над Кюхлей, был не лучше: наблюдая прыжки
своего друга, он так был этим занят, что, не слушая команды старичка,
несся вперед.
7
Интерес, возбужденный Фроловым, льстил ему. Целыми днями, дежуря в
лицее, он курил длинный чубук и выпускал облака дыма.
- Сазонов, кремня! - кричал он. А когда Сазонов не откликался, он
кричал ему:
- Эй ты, фигура!
Важная черта: и полковник и ставленник его, дядька Сазонов, пропадали
по ночам, но утром являлись всегда перед звонком. Иногда по утрам
полковник был хмур и хрипел, как удавленный, иногда же был благосклонен.
Тайна полковника скоро объяснилась: однажды он распекал дядьку Матвея,
утратившего дисциплину, заложил палец за жилет, и вдруг засаленные карты
посыпались. Полковник был игрок. Побагровев, он приказал Сазонову собрать
карты, сунул их в карман и, круто повернувшись, исчез. Сазонов был всегда
трезв и скучен: взгляд его был бесстрастен. Он редко оживлялся. Однажды
движения его были особенно медленны, взгляд неподвижен, он долго стоял
перед Александром, не слыша вопроса, и Александр заметил, что руки его
дрожали. Увидев удивление Александра, он улыбнулся ему своей детской
улыбкой.
Фролов забавлял Александра своей армейской хрипотой, частыми
упоминаниями Алкорана и Эмилии. Памятуя опасную насмешливость Пушкина,
Фролов смотрел сквозь пальцы на важные упущения: незастегнутые пуговицы,
частые утери носовых платков, прогулки в непоказанное время" проч.
Впрочем, хрипун был в самом деле добродушен. С Вальховским он вел
разговоры военные:
- Из наук ваших пригодится вам одна математика - для прицела. Я сам
математиком был прежде.
По всему было видно, что статское их обучение считал он временным.
[388]
Иногда, собрав вокруг себя тех, кто поплоше: Мясоедова, Тыркова,
Костенского, он рассказывал им о Наполеоне:
- ...И вот, сударь, получаю известие: авангард виднеется. Я командую,
и что же? Оказалось, наши же. Ошибка! Прискорбно, но, как говорит Алкоран,
- человек невольно может ошибиться.
Ненавидевший Фролова Чириков говорил о нем, что он бежал из своего
именьица Лонки, под Смоленском, при первых слухах о появлении Наполеона и
в чем был.
Фролов был артиллерист, и в этом была причина неожиданного его
появления в лицее: сумев понравиться генералу Аракчееву, он был определен
в лицей как воспитатель.
8
Всегда строгий, озабоченный, хмурый Малиновский исчез, оставив долгую
память, - Вальховский, Малиновский, Матюшкин, Пущин осиротели. Кошанский,
важный щеголь, был в белой горячке. Ждали его месяц, другой, а однажды
явился заменять его человек толстый, медлительный, ничем на него не
похожий, - Галич.
Они с нетерпением ждали его первой лекции. Они привыкли к недоверчивым
взглядам Кошанского, к тому, как он постукивал пальцем по кафедре, выжидая
тишины, к его коварным вопросам и смеху, к вытью и шипению - чтению
стихов. Они приготовились ко всему.
Новый профессор медленно и удобно уселся в кресла, посмотрел сквозь
очки без подозрительности и развернул, не торопясь, учебник Кошанского.
Кошанский старался всегда поспевать за курсом и сообразоваться с
программою. Новый профессор заглянул в учебник, долго, не обращая внимания
на своих слушателей, глядел, потом вдруг усмехнулся и захлопнул учебник.
Он отложил его в сторону, и более об учебнике речи не было.
Все так же, не торопясь, он попросил кого-либо прочесть другую книгу,
которую привез с собою случайно Это была драма Коцебу. Яковлев прочел
первую сцену. Профессор остановил его и, так же не торопясь, спросил:
[389]
- Чем дурна эта сцена?
И они поняли, что он добр, ленив, лукав, не добивается быстрых
успехов, директорского места и даже не многого от них ожидает. Начались
споры о Коцебу.
