Пирона, ни на Баркова, ни на все, что было в шкапу у отца и на полках у
дядюшки, а потом стало похоже на гибель.
Он помнил все, что Парни говорил своей Элеоноре,
[419]
но и разговоры были другие: ей было некогда. Наталья убежала; она
торопилась на репетицию, а он вернулся в лицей. Он встретил Вальховского,
Корсакова и Мясоедова, которые шли ужинать. Они посмотрели на него, что-то
ему сказали, и все вместе пошли ужинать. Он был удивлен: они ничего не
заметили. Ужин тоже был такой же, как всегда. Голова его кружилась, ему ни
за что не хотелось уходить от товарищей, он смеялся и болтал без конца,
гуляя с Пущиным, Малиновским, Дельвигом, Горчаковым. Все ему казалось
лучше, чем всегда. Даже Кюхля был прекрасен. Он их любил за то, что они
ничего не знали, ничего в нем не заметили нового. Между тем вся старая
жизнь была кончена. А они все были такие же, как раньше. Он без умолку
говорил, рассказывал, смеялся. Все продолжалось, как прежде: близость,
братство, о которых он ранее не думал. Все разошлись по своим кельям,
порядок ничем не был возмущен.
Дядька Сазонов приготовил ему постель и удалился. Он походил по своей
комнате и свесился из окна. Он посмотрел поверх крыши фрейлинского флигеля
и ничего не увидел: там был воксгал Толстого. Еще сегодня он не любил ее;
он вовсе не был занят ею, ее судьбой, сегодняшним спектаклем; ему была
только мила ее неловкость. Теперь он воображал, как она появляется в этот
час на сцене, и жалел, что не отправился вместе с нею. Он хлопнул в ладоши
и пожелал ей успеха. Потом вообразил надменного Толстого, сидящего
величаво в ложе, глядящего строго на сцену и вносящего свои замечания в
толстую тетрадь, и вдруг захохотал.
- Что ты смеешься? - спросил из-за перегородки сонным голосом Пущин.
- Я вспомнил Мольерова рогоносца, - сказал Александр.
За перегородкой ничего не было слышно, но он почувствовал, как Пущин
пожимает плечами, и снова засмеялся. Наконец и Пущин смеялся, сам не зная
чему. Окно было открыто.
Назавтра, после первых лекций, Кюхля показал ему свой словарь: он
хотел прочесть ему мнение о счастии, которое ему посчастливилось отыскать
у Бернарденаде Сен-Пьера.
Александр взял Кюхлин словарь и развернул его.
"История любви: желания, старания, хит-
[420]
рости, охлаждение, отвращение, ссоры, ненависть, презрение, забвение".
Он прочел еще какой-то вздор, из Вейсса:
"Должно стараться, чтоб все, даже кошки и собаки, нам
благоприятствовали".
Кюхля ничего не понимал, видимо, в любви.
И, наконец, Стерн:
"Живейшее наше наслаждение кончается содроганием почти болезненным".
Он еще вчера не понимал этого, как Кюхля. Обоим нравилась странность
этой мысли. Теперь он был удивлен: не он один испытал это, но как можно об
этом говорить, это наблюдать, писать об этом?
К вечеру привез из города де Будри для Кюхли тринадцатую книжку
"Вестника Европы". Дельвиг, который первый завладел книгою, окликнул его.
Он был бледен и смеялся. Он ткнул ему раскрытую книжку. На девятой
странице было напечатано: "К другу стихотворцу".
Александр посмотрел на свое стихотворение, побледнел и убежал.
Сегодня у Толстого в воксгале шла опера "Американцы", и Наталья играла
в ней невесту грубого американца. Он боялся опоздать.
11
В лицей прибыл полицейский поручик с тремя солдатами. Он отдал честь
Фролову и тихонько о чем-то доложил. Фролов отшатнулся и разинул рот.
Потом двери были закрыты, и дядька Матвей с бледным лицом прошел по
галерее; они бросились к окну и увидели: полицейские солдаты, обнажив
сабли, вели высокого человека со скрученными руками. Он шел, понурясь, но,
услышав их голоса, запрокинул голову и закричал высоким голосом:
- Простите, православные!
Сторожевой солдат ткнул его тесаком в спину, и все прошли, свернув
вправо. Человек со скрученными руками был дядька, прислуживавший
Александру и ночевавший с ним в лазарете, - Сазонов Константин.
Через неделю стало известно, что Сазонов во время ночных отлучек из
лицея занимался грабежами и убийствами: Всего им было зарезано девять
человек. Четвер-
[421]
так, который он так несчастливо искал некогда в лазарете, был взят им тою
же ночью у извозчика, которого Сазонов нанял за полтинник; чтоб не платить
извозчику, он зарезал его и ограбил. На мертвеце нашел он четвертак.
Сазонов любил слушать стихи, спорил однажды с Дельвигом. Но он не
походил на разбойника, которого Александр воображал ранее по романам. Он
был белокур, недалек, угрюм. Если бы у Александра были деньги, злодей,
конечно, прирезал бы его. Они спали рядом, и никого кругом не было. Он
вспомнил, как поил его Сазонов чаем с блюдечка, и во всю ночь не мог
сомкнуть глаз.
12
Все, казалось, переменились. У всех ломался голос, появился пух на
подбородке, который они с гордостью подстригали; но дружба осталась все та
же. Дружили с ним Дельвиг и Кюхля, поэты; Илличевский писал те же басни,
все чище и мелочнее их отделывая, и Александру не о чем было с ним
разговаривать. Друзьями его были еще Пущин да Малиновский. Вальховский был
добродетелен и строго его осуждал. Он чтил память своего нареченного отца,
директора Малиновского, и дал клятву всю жизнь блюсти чистоту нравов. Он
жаловался Кюхельбекеру на упадок нравов и говорил, что, поживи Василий
Федорович еще, он переделал бы самых ветреных, и Пушкин не стал бы
гулякой. Кюхельбекер ему совершенно подчинялся, но отчасти оправдывал
друга страстями, с коими тот не мог совладать.
Александр пропадал теперь в парке. Стояла осень, и он бродил по
липовым аллеям. Друзья подозревали тайные свиданья. "Он отбился от рук и
свернул с доброго пути", - говорил о нем Вальховский, качая головою, и
Кюхля слушал его с отчаянием.
Театральные страсти Александра хоть сходили ему даром перед Фроловым,
но вызывали осуждения строгих праведников. Добродетельные его сторонились
и смотрели на него с сожалением, над которым он посмеивался.
Однажды Будри, глядя на Александра, рассказал им, как брат его, врач и
мудрец, хотел предохранить
[422]
его от разврата в молодых годах. Брат как раз в это время писал трактат о
жертвах Венеры. Он показал ему мучения, обнаженные язвы, полумертвых
гуляк, лишившихся рассудка и движения.
Александр слушал его с любопытством. Будри рассказывал живо, язык его
был сильный, голос хриповат; парижские гошпитали ужасны. Все не имело ни
малейшего отношения к его условленным встречам с Натальею, к ее прелестям
и к той радости, которая, по свидетельству Стерна, всегда кончалась
почему-то содроганиями, почти болезненными. Но встречи эти теперь
прекратились; театр стоял заколоченный. Он не встречался с Наталье",
друзья ошибались: он сочинял.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Он медленно взобрался по ступенькам на свой громадный диван и почти
упал на него, взлез с ногами. Белая собачка, спавшая у него за пазухою, не
проснулась. Зимний утренний блеск солнца, желтый, розовый и синий, был на
коврах; в окне пылинки инея; далее везде, на всем дворе был снег. На
диване же было тепло. Он подремал, шевеля губами. Колпак упал с головы, и
он не заметил; голова его была голая, желтая, как бильярдный шар.
Младенческий пух кое-где пробивался. Диван был его царство: здесь хранил
он все, что написал, и здесь же спал. Он взлез на диван с мыслью и
намерением: в шкапике, что налево, на котором он давеча забыл свою
аспидную доску, лежал список его трагедии "Атабалибо", обещанный
Разумовскому. Да и аспидную доску он вовсе не забыл, с этою целию и
оставил давеча. Он суеверно на нее покосился. Вдруг возьмет грифель - и
стихи пойдут: ведь так и бывало; всю жизнь бывало. Он взял, зажмурившись,
грифель, взглянул на снег, на пушистую Фонтанку, написал слово, стер;
написал другое, стер. Положил доску на шкапик. Собачка Тайка сидела у него
за пазухою смирно и грела его сердце. Звали ее Горностайка, а нежнее и
короче: Тайка.
Пока лошадей запрягают, перед одеванием надо бы исправить две строки в
трагедии. И вдруг ему не захотелось их править и тем портить
великолепнейший
[423]
экземпляр. Более того: ему жалко стало отдавать его. И он решил не
отдавать. Последнее свое творение считал он самым лучшим: гибель
императора Перуанского, затмение солнца удались ему. Все, что он написал в
течение своей жизни, многочисленные оды, были безделки, пустошь по
сравнению с "Атабалибо" и, насколько он помнил, не стоили такого труда.
Иногда ему казалось, что он только начинал. Сегодняшнее путешествие
несколько пугало его. В жизни пришлось ему много ездить: ездил по Волге,
скакал по Оренбургским степям, в Петрозаводск и обратно, в Могилев и
обратно и в Калугу. Но это путешествие в Царское Село его всего более
затрудняло: надевать сенаторский мундир, ленту; ноги в валенки, руки в
варежки; лезть в шубу, ставить ворот и мчаться по снегу, нарушать день. Но
нельзя иначе: все ждут его явления, ободрения, чай, далеко высматривают по
дороге - едет ли. Когда была служба, никогда он присутствиями не
пренебрегал, старался быть пораньше, сидеть подольше, вникать и всегда
негодовал на удачи людей вертопрашных и быстрых, которые, дома сидя, все
знают, роскошествуют и успевают.
Экзамены в губернской гимназии всегда посещал. Лицей миновать нельзя
было: это быстрое заведение шумело. Малиновский, который был директором,
был ему хорошо известен, да вдруг нечаянно умер; кто там теперь - он не
знал. Множество смертей со всех сторон не огорчало его уже давно, но
сильно раздражало. Словно назло, все сверстники поумирали, за ними и кто
помоложе, все начиналось, да не кончалось. Он привык к этой неразберихе
времен, да не согласен был с тем, что новизна - это главное, а он в
отставке. Он не хотел бы встретить на экзаменах поэта Жуковского;
почтительнейший в письмах, приятный в стихах, он обольстил его: попросил
стихов в свой альманачный сборник, искусил, а потом взял да напечатал все
главные его стихи в своей книжке. Теперь никто не хочет покупать настоящие
издания, все берут сборник Жуковского, и он без трудов, сидя дома, клюет
золотые зерна. Песнь его на двенадцатый год сомнительна: все на мотив
романса, и заставил вальсировать героев. Впрочем, есть талант.
Всю жизнь у него с людьми было беспокойство, младшие теперь все его
почитали, кажется, а на деле были двойственны. Смеялись, кажется, также
многие маль-
[424]
чишки. Такова жизнь. Он теперь, кроме своих сочинений, которые лежали у
него в шкапиках, составлявших обе стенки дивана, заботился и о людях. У
него часа свободного не было; хлопоты о сочинениях, к которым только
раздобыть гравюры хорошего художника - уже и разорение и огорчение,
хлопоты о доме, о Званке, о наследниках.
У него детей не было, в этом было его горе. Он ни в коем случае не
хотел, чтоб прекращалась фамилия Державина: выбрал младшего племянника,
наладил просить высочайшего изволения присовокупить к его фамилии свою, да
тот отказался, будто бы чувствуя себя недостойным: не по плечам. Он не
остановился: был у него родственник и земляк, полковник конногвардеец, -
наладил женить его на племяннице и передать фамилию - племянница
отказалась. С женским норовом совладать нельзя. Предлагал свою фамилию
одному казанцу, хорошему - опять неуспех. Стал ходить к нему Блудов
молодой, и ловкий, и умный, и хорошей родни. Хотел ему передать, Дарья
Алексеевна, супруга, которую он обессмертил Миленою, - выжила Блудова из
дому.
Старость была хлопотлива и печальна. Он ни за что и ни в коем случае
не соглашался: во-первых, забыть женщин, во-вторых, не соглашался на
смерть, или, иначе, полное уничтожение. Милена с ним еще года два назад
вздорила: он не мог видеть без биения сердца, как у женщин розовеет кровь
сквозь голубые жилки. Он на все был согласен для красавиц. У них были
права верховные. И когда женщины смотрели на него подолгу, он опять
забывался, а если еще красавица играла на арфе или на тихогроме, Баха или
Крамера, - он тут же, бывало, начинал писать на аспидной доске за
столиком, что у окна. Все его покидали - он не замечал; только задерживал
