красавицу: чтоб сидела тихонько и не уходила. Молоденькие племянницы были
для него всего необходимее в доме. И мысль о том, что его фамилия
уничтожится, была ему несносна. Поэтому он любил бывать на людях, любил к
ним присматриваться, примерять к ним свою фамилию. Он распорядился в
завещании всем своим имением, и, как никогда ему не давалось все сразу,
много раз его переделывал.
И еще его тяготила мысль, что прекратятся без всякого следа его стихи.
Смерть должна была их прекра-
[425]
тить. Он писал теперь важные трагедии. Со стихами было как с картами,
которые чуть в молодости не погубили, а теперь жена выдавала ему на
маленькие проигрыши, и он проигрывал. Ни имения своего, ни славы
растратить не мог.
Диван развалится, по листкам рассыплются из боковых шкапиков рукописи
и копии да тюк, что лежит в нижнем ящике. Пока живы наследники, хоть
что-нибудь да уцелеет, а коли их не станет? Нужно было хоть кому-нибудь
передать и стихи, свой гений, не только что копии. Поэтому он и сердился
на Жуковского - Жуковский мог бы ему наследовать. Ходили к нему молодые
люди, приносили свои произведения, читали, он, бывало, загорался надеждою,
да быстро гас: много теперь переводили (занятия для стариков, не смели
писать свое, что в голову войдет), и все были мельче, чем в его время,
щекотливее, бегатели. Избрал одного - забыл, избрал другого - тоже забыл.
Он не хотел прилепиться надеждою к поэту зрелому. Зрелые поэты большею
частью уже все показали, на что способны, они не давали надежды на
бессмертие, и как наследники не принимали его фамилии, так эти - не
принимали и даже не понимали его славы.
И он нетерпеливо отыскивал таких, жадно их слушал, надеялся.
К сегодняшнему приглашению Разумовского приложена была программа.
Экзамены в новом заведении были обширные: отроки переходили с младшего
курса на старший. Тому четыре дня был первый экзамен, и он на него не
поехал: закон божий, логика, география, история, немецкий язык и
нравоучение не были любопытны, потому что везде одинаковы. На второй
экзамен он тоже не поехал бы, будь там только латынь, французский язык,
математика, физика, которых он и сам не знал. Но последним поставлен был
российский язык, причем особо было отмечено, что воспитанники могут быть
спрашиваемы и посетителями. Он собирался воспользоваться этим правом. На
программу он уже сделал свои замечания, но, впрочем, остялся ею доволен:
разные роды слогов и украшения речи, а пункт последний и четвертый: чтение
собственных сочинений.
Он любил несмелые, спотыкливые, петушиные голоса юнцов, выкрикивающих
свои сочинения. И он когда-то путался в словах и покрикивал, Поэтому,
запоздав на все предыдущие, он ехал к последнему экзамену.
[426]
Он решил также остаться до самого конца, в коем будут показаны опыты
воспитанников в рисовании, чистописании, фехтовании и танцевании.
Кондратий-кучер всегда запрягал лошадей необыкновенно долго. Хотел
сребро-розовых, соловых, но всю жизнь так и не мог достать, и теперь цуг
его был серый.
Он еще подремал. Супруга вошла, окликнула его:
- Ганюшка, Ганюшка, пора тебе ехать!
Сняли с него теплый, подбитый беличьим мехом шлафор, и ему жаль стало
с ним расставаться. Натянули на ноги плисовые сапоги. Надели на него
сенаторский мундир и ленту; он стоял. Камердинер Кондратий напялил ему на
голую голову седой взбитый парик; он покачнулся. Потом завернули его в
шубу, поставили ворот, свели вниз, усадили в возок, подоткнули со всех
сторон и повезли в Царское Село.
2
Сергей Львович не любил рассказывать о Варшаве. Он с семьею жил теперь
по Фонтанке, там же, где и Державин. Впрочем, не совсем там: в самом конце
ее, в Коломне. Как в Москве, на Немецкой улице, так и здесь, в Петербурге,
везло ему на мастеровых: все кругом были мастеровые, вдовы-салопницы да
беднота. Сергей Львович говорил, что поселился здесь единственно из-за
воздуха и из-за сада, который в Петербурге не так-то легко достанешь. Он
опустился. Виною всему было честолюбие: не стремился бы за карьерою -
теперь не о чем было бы сожалеть. Растеряв приятелей, он стал теперь
тщеславиться детьми. Кто мог бы ожидать: Ольга похорошела. Он повез ее на
свиданье к Александру и в этом убедился. Ранее он этого не замечал, как и
ее. Но Александр ей обрадовался, удивился, его товарищи - Горчаков и
другие, которых он не знал, - смотрели на Ольгу тем взглядом, который он
очень знал у всей этой молодежи, которым и он сам некогда посматривал.
Сергей Львович тоже посмотрел на Ольгу и впервые увидел, что она
похорошела.
Он смотрел на все чужими глазами. Сашка напечатал в "Вестнике Европы"
стихотворение, что никогда не случалось с Сергеем Львовичем. Он был
доволен,
[427]
показывал книжку "Вестника Европы" и жаловался на стеснительность правил
лицея:
- Вместо того чтоб подписать - Пушкин, бедный Сашка, вообразите,
принужден подписываться псевдонимом, анаграммой, шарадой, ребусом.
Пробежав Сашкино произведение, он засеменил к себе в кабинет и тотчас
сам уселся за листок бумаги: хотел припомнить свою небольшую давнишнюю
элегийку, которую при переездах потерял. Вообще и библиотека его и шкап
оскудели: при переездах он все почти растерял.
Но вскоре он получил письмо Василья Львовича, полное восклицаний:
Сашкино послание было блистательное начало, по его мнению. Сергей Львович
перечел послание и убедился: точно, оно было блистательно и было, может
быть, началом, а не просто посланием, напечатанным редакцией для поощрения.
Он получил, как и все другие родители, приглашение на экзамен. Не
торгуясь с живодером-извозчиком, он нанял его за четвертной и поехал,
пообещав на водку. Важные лица были приглашены на экзамен, и торговаться с
извозчиком Сергей Львович почел бы на сей раз мелочной скаредностью.
3
Кондратий соскочил с запяток, отворил дверцу и помог ему сойти. Его
немного укачало во время пути. Он велел Кондратию остаться, а сам
прошелся, чтоб поразмяться. Постепенно, не думая ни о чем, он пошел
знакомою дорогою и удивился, дойдя до дворца. Он часто жевал губами.
У мраморной лестницы он остановился. Громадные Геркулес и Флора стояли
у входа. Снег лежал на них. - Вишь, и ее занесло, - пробормотал он о
Флоре. Потом с опаскою взлез на ступени и еще поворчал. Темнело уже, а
освещение было бедное. Он вдруг захотел смести снег с Флоры. Потянувшись
посошком, чтоб смахнуть его с богининой крутой бедры, он не дотянулся и до
мизинца, да и снег настыл; он несколько раз постучал посошком по насту и
перестал, потом сполз по ступенькам на дорожку и, заслонив глаза,
посмотрел на колоннаду. Сквозь занесенные снегом тополя он ничего не
увидел, но почувствовал старинную сильную
[428]
зависть. Там стояли строем кумиры, мудрецы римские и греческие, все на
одно лицо, из бронзы. Оказался у них в соседстве и Ломоносов. И вот после
того, как он увидел там и Ломоносова, он месяца два дурно спал по ночам -
его мучило желание, чтобы и его кумир был рядом. В надежде, что дело
дойдет до этого, заказал он ваятелю Рашету себя и Плениру. Тот изваял,
взяв большие деньги. Но на колоннаду он не попал, и нынче его истукан
стоял у серпяного дивана Дарьи Алексеевны, бюст же Плениры вторая супруга
уже спрятала в диван. То же предстояло и его истукану, когда он умрет.
Позавидовав, он вдруг понял, что не стоит: такое равнодушие было
кругом. Верно, уже в колоннаде и не все кумиры целы. То же было бы и с
ним: посмотрели бы на его болван, пхнули бы по лестнице, и пошел бы он
считать ступени головою. На этой самой ступеньке, где он сейчас стоял, он
когда-то плакал: была неприятность, подстроенная секретарем; все обошлось,
но чего ему это стоило! А теперь это было вполне безразлично.
Он вдруг позабыл об экзаменах и о том, что его ждут. Ему захотелось
хоть что-нибудь в этом саду оттягать по тяжбе со временем, которого всегда
боялся и которое теперь его со всех сторон обступило. Он не желал смотреть
ни на монументы, ни на беседки, ни в сторону Китайской Деревни, все еще не
достроенной, он не хотел воспоминаний. Он знал сад, как свой дом. Там
встретил он Безбородку, шедшего в сильном гневе, здесь Орлов любил гулять
и хвастал, как остановил на бегу падающую с горы колесницу, - все, в чем
полагал он жизнь, вдруг ушло. Не стало более азиатских прохлад, ни
роскошей, был голый и умственный Александров век. Да и победы были другие,
и он их не понимал, как, бывало, понимал Суворова. Его "Гимн
лиро-эпический на прогнание французов" был без огня, и его никто не
заметил рядом с "Певцом" Жуковского. Он всегда писал о времени и смерти, о
непрочности всего, но он никогда не ждал, что это в самом деле сбудется в
кратчайший срок. Если б не ноги, он пошел бы сейчас на озеро, где в
лодочке катался когда-то с Пленирою, и, хоть озеро замерзло, он постучал
бы в него посошком.
Он пошел к лицею; новые жильцы были теперь в фрейлинском флигеле.
[429]
Он очень устал и почувствовал, что даром и совсем даром поехал в
Царское Село. Впрочем, директор Малиновский обиделся бы.
Войдя в двери и скидывая швейцару на руки свою кунью шубу, он
посмотрел на него задумчиво и стал сомневаться: точно ли жив директор
Малиновский. Уже бежали опрометью вниз люди в мундирах встречать его и
бережно подхватили под руки. Он осердился и вырвал руку. Помешкав,
взобрался он старательно по лестнице. В зале он вспомнил, что и директор
этот умер.
Его усадили в кресла. Потом, тряся головою, он посмотрел кругом и
посвежел: много молодых глаз смотрели на него, как на диво. Он вздремнул,
но слышал все отчетливо, только как бы за дымкою и не придавая всему
особого значения. Объявили чтение. Он подумал о том, что на фехтованье и
танцы не останется, а завтрак отведает.
Вдруг стали произносить его имя, читать его стихи. Он повернулся в
креслах и, покачивая головою, слушал. Читали его старые стихи, которые уж
много лет, как зачитали. Но он все стал забывать, и собственные стихи
тронули его, как чужие.
Потом звонкий голос раздался. Он вгляделся. Голос был звонкий,
прерывчатый, гибкий, словно какую-то птицу занесло сюда ветром. Он стал
шарить, беспокойно ища лорнет. Не было лорнета. И этот голос вдруг сказал
ему, и никому другому:
- Воспоминания в Царском Селе.
Он вдруг задрожал, повторяя отвислыми, грубыми, солдатскими губами,
без звука, без голоса, эти слова. Он всматривался в школяра, и школяр,
казалось ему, смотрел на него. Зрение давно стало его предавать, но он все
же видел его как бы в тумане: у школяра глаза были быстрые, горячие. Так
никто не читал стихов: подвывая, на пресечениях медля. Так только
музыканты играли. И, как слушая Бахову музыку, он протянул, не обращая
внимания ни на кого и вполне от всех отрешась, указательный палец,
жилистый, старый, и еле заметно стал отмечать такту. Он слушал
воспоминания этого птенца, которому еще нечего было вспоминать, но который
вспомнил все за него в этом саду: и старые победы и новые.
Чтец назвал его в стихах. В забвенье потянулся он за аспидной доской,
и рука его повисла в воздухе. Он был не у себя дома, а на публичном
заседании.
[430]
Аспидной доски не было, да она, видно, и не нужна была более. Он хотел
написать:
Навис покров угрюмой нощи...
...Не се ль Элизиум полнощный -
Прекрасный царскосельский сад?
Когда Александр кончил, только некоторые смотрели на него: большая
часть смотрела на Державина.
Старик, костлявый, согнутый в три погибели, все выпрямлялся и теперь,
откинув голову, стоял; лицо его было в бессмысленном старом восторге,
который из сидящих здесь помнил только старик Салтыков. Слезы текли по его
морщинистому грубому лицу. Вдруг он с неожиданною легкостью отодвинул
кресла и выбежал, чтоб обнять чтеца.
Он не нашел никого: Александр убежал.
И все еще держась, не впадая в дремоту, которая обычно им в этот час
поминутно овладевала, он стал с живостью разговаривать с Разумовским.
Разумовский ничего не разумел. Он сказал, что хотел бы образовать
