ленькая рука в высокой перчатке, державшая свечу.
Вся суета рубашки, опоздания, разговор с знакомыми, родными, их неудо-
вольствие, его смешное положение - все вдруг исчезло, и ему стало ра-
достно и страшно.
Красивый рослый протодьякон в серебряном стихаре, со стоящими по сто-
ронам расчесанными завитыми кудрями, бойко выступил вперед и, привычным
жестом приподняв на двух пальцах орарь, остановился против священника.
"Бла-го-сло-ви, вла-дыко!" - медленно один за другим, колебля волны
воздуха, раздались торжественные звуки.
"Благословен бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков", - смирен-
но и певуче ответил старичок священник, продолжая перебирать что-то на
аналое. И, наполняя всю церковь от окон до сводов, стройно и широко под-
нялся, усилился, остановился на мгновение и тихо замер полный аккорд не-
видимого клира.
Молились, как и всегда, о свышнем мире и спасении, о синоде, о госуда-
ре; молились и о ныне обручающихся рабе божием Константине и Екатерине.
"О еже ниспослатися им любве совершенней, мирней и помощи, господу по-
молимся", - как бы дышала вся церковь голосом протодьякона.
Левин слушал слова, и они поражали его. "Как они догадались, что помо-
щи, именно помощи? - думал он, вспоминая все свои недавние страхи и сом-
нения. - Что я знаю? Что я могу в этом страшном деле, - думал он, - без
помощи? Именно помощи мне нужно теперь".
Когда дьякон кончил ектенью, священник обратился к обручавшимся с кни-
гой:
- "Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение, - читал он кротким
певучим голосом, - и союз любве положивый им неразрушимый; благословивый
Исаака и Ревекку, наследники я твоего обетования показавый: сам благос-
лови и рабы твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое дело
благое. Яко милостивый и человеколюбец бог еси, и тебе славу воссылаем,
отцу, и сыну, и святому духу, ныне и присно и во веки веков". -
"А-аминь", - опять разлился в воздухе невидимый хор.
"Расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивый", - как
глубокомысленны эти слова и как соответственны тому, что чувствуешь в
эту минуту! - думал Левин. - Чувствует ли она то же, что я?"
И, оглянувшись, он встретил ее взгляд.
И по выражению этого взгляда он заключил, что она понимала то же, что
и он. Но это было неправда; она совсем почти не понимала слов службы и
даже не слушала их во время обручения. Она не могла слушать и понимать
их: так сильно было одно то чувство, которое наполняло ее душу и все бо-
лее и более усиливалось. Чувство это была радость полного совершения то-
го, что уже полтора месяца совершилось в ее душе и что в продолжение
всех этих шести недель радовало и мучало ее. В душе ее в тот день, как
она в своем коричневом платье в зале арбатского дома подошла к нему мол-
ча и отдалась ему, - в душе ее в этот день и час совершился полный раз-
рыв со всею прежнею жизнью, и началась совершенно другая, новая, совер-
шенно неизвестная ей жизнь, в действительности же продолжалась старая.
Эти шесть недель были самое блаженное и самое мучительное для нее время.
Вся жизнь ее, все желания, надежды были сосредоточены на одном этом не-
понятном еще для нее человеке, с которым связывало ее какое-то еще более
непонятное, чем сам человек, то сближающее, то отталкивающее чувство, а
вместе с тем она продолжала жить в условиях прежней жизни. Живя старою
жизнью, она ужасалась на себя, на свое полное непреодолимое равнодушие
ко всему своему прошедшему: к вещам, к привычкам, к людям, любившим и
любящим ее, к огорченной этим равнодушием матери, к милому, прежде
больше всего на свете любимому нежному отцу. То она ужасалась на это
равнодушие, то радовалась тому, что привело ее к этому равнодушию. Ни
думать, ни желать она ничего не могла вне жизни с этим человеком; но
этой новой жизни еще не было, и она не могла себе даже представить ее
ясно. Было одно ожидание - страх и радость нового и неизвестного. И те-
перь вот-вот ожидание, и неизвестность, и раскаяние в отречении от преж-
ней жизни - все кончится, и начнется новое. Это новое не могло быть не
страшно по своей неизвестности; но страшно или не страшно - оно уже со-
вершилось еще шесть недель тому назад в ее душе; теперь же только освя-
щалось то, что давно уже сделалось в ее душе.
Повернувшись опять к аналою, священник с трудом поймал маленькое
кольцо Кити и, потребовав руку Левина, надел на первый сустав его
пальца. "Обручается раб божий Константин рабе божией Екатерине". И, на-
дев большое кольцо на розовый, маленький, жалкий своею слабостью палец
Кити, священник проговорил то же.
Несколько раз обручаемые хотели догадаться, что надо сделать, и каждый
раз ошибались, и священник шепотом поправлял их. Наконец, сделав, что
нужно было, перекрестив их кольцами, он опять передал Кити большое, а
Левину маленькое; опять они запутались и два раза передавали кольцо из
руки в руку, и все-таки выходило не то, что требовалось.
Долли, Чириков и Степан Аркадьич выступили вперед поправить их. Прои-
зошло замешательство, шепот и улыбки, но торжественно-умиленное выраже-
ние на лицах обручаемых не изменилось; напротив, путаясь руками, они
смотрели серьезнее и торжественнее, чем прежде, и улыбка, с которою Сте-
пан Аркадьич шепнул, чтобы теперь каждый надел свое кольцо, невольно за-
мерла у него на губах. Ему чувствовалось, что всякая улыбка оскорбит их.
- "Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, - читал священник
вслед за переменой колец, - от тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в
восприятие рода человеча. Сам убо, господи боже наш, пославый истину на
наследие твое и обетование твое, на рабы твоя отцы наша, в коемждо роде
и роде, избранныя твоя: призри на раба твоего Константина и на рабу твою
Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и люб-
ви..."
Левин чувствовал все более и более, что все его мысли о женитьбе, его
мечты о том, как он устроит свою жизнь, - что все это было ребячество и
что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее
понимает, хотя это и совершается над ним; в груди его все выше и выше
поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.
V
В церкви была вся Москва, родные и знакомые. И во время обряда обруче-
ния, в блестящем освещении церкви, в кругу разряженных женщин, девушек и
мужчин в белых галстуках, фраках и мундирах, не переставал прилично-ти-
хий говор, который преимущественно затевали мужчины, между тем как жен-
щины были поглощены наблюдением всех подробностей столь всегда затроги-
вающего их священнодействия.
В кружке самом близком к невесте были ее две сестры: Долли и старшая,
спокойная красавица Львова, приехавшая из-за границы.
- Что же это Мари в лиловом, точно черное, на свадьбу? - говорила Кор-
сунская.
- С ее светом лица одно спасенье... - отвечала Друбецкая. - Я удивля-
юсь, зачем они вечером сделали свадьбу. Это купечество...
- Красивее. Я тоже венчалась вечером, - отвечала Корсунская и вздохну-
ла, вспомнив о том, как мила она была в этот день, как смешно был влюб-
лен ее муж и как теперь все другое.
- Говорят, что кто больше десяти раз бывает шафером, тот не женится; я
хотел десятый быть, чтобы застраховать себя, но место было занято, - го-
ворил граф Синявин хорошенькой княжне Чарской, которая имела на него ви-
ды.
Чарская отвечала ему только улыбкой. Она смотрела на Кити, думая о
том, как и когда она будет стоять с графом Синявиным в положении Кити и
как она тогда напомнит ему его теперешнюю шутку.
Щербацкий говорил старой фрейлине Николаевой, что он намерен надеть
венец на шиньон Кити, чтоб она была счастлива.
- Не надо было надевать шиньона, - отвечала Николаева, давно решившая,
что если старый вдовец, которого она ловила, женится на ней, то свадьба
будет самая простая. - Я не люблю этот фаст.
Сергей Иванович говорил с Дарьей Дмитриевной, шутя уверяя ее, что обы-
чай уезжать после свадьбы распространяется потому, что новобрачным всег-
да бывает несколько совестно.
- Брат ваш может гордиться. Она чудо как мила. Я думаю, вам завидно?
- Я уже это пережил, Дарья Дмитриевна, - отвечал он, и лицо его неожи-
данно приняло грустное и серьезное выражение.
Степан Аркадьич рассказывал свояченице свой каламбур о разводе.
- Надо поправить венок, - отвечала она, не слушая его.
- Как жаль, что она так подурнела, - говорила графиня Нордстон Льво-
вой. - А все-таки он не сто'ит ее пальца. Не правда ли?
- Нет, он мне очень нравится. Не оттого, что он будущий beaufrere,
-отвечала Львова. - И как он хорошо себя держит! А это так трудно дер-
жать себя хорошо в этом положении - не быть смешным. А он не смешон, не
натянут, он видно, что тронут.
- Кажется, вы ждали этого?
- Почти. Она всегда его любила.
- Ну, будем смотреть, кто из них прежде станет на ковер. Я советовала
Кити.
- Все равно, - отвечала Львова, - мы все покорные жены, это у нас в
породе.
- А я так нарочно первая стала с Васильем. А вы, Долли?
Долли стояла подле них, слышала их, но не отвечала. Она была растрога-
на. Слезы стояли у ней в глазах, и она не могла бы ничего сказать, не
расплакавшись.Она радовалась на Кити и Левина; возвращаясь мыслью к сво-
ей свадьбе, она взглядывала на сияющего Степана Аркадьича, забывала все
настоящее и помнила только свою первую невинную любовь. Она вспоминала
не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них
в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Ки-
ти, стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь
от прошедшего и вступая в таинственное будущее.В числе этих всех невест,
которые приходили ей на память, она вспомнила и свою милую Анну, подроб-
ности о предполагаемом разводе которой она недавно слышала. И она также,
чистая, стояла в померанцевых цветах и вуале. А теперь что?
- Ужасно странно, - проговорила она.
Не одни сестры, приятельницы и родные следили за всеми подробностями
священнодействия; посторонние женщины, зрительницы, с волнением, захва-
тывающим дыхание, следили, боясь упустить каждое движение, выражение ли-
ца жениха и невесты и с досадой не отвечали и часто не слыхали речей
равнодушных мужчин, делавших шутливые или посторонние замечания.
- Что же так заплакана? Или поневоле идет?
- Чего же поневоле за такого молодца? Князь, что ли?
- А это сестра в белом атласе? Ну, слушай, как рявкнет дьякон: "Да бо-
ится своего мужа".
- Чудовские?
- Синодальные.
- Я лакея спрашивала. Говорит, сейчас везет к себе в вотчину. Богат
страсть, говорят. Затем и выдали.
- Нет, парочка хороша.
- А вот вы спорили, Марья Власьевна, что карналины в отлет носят.
Глянь-ка у той в пюсовом, посланница, говорят, с каким подбором... Так,
и опять этак.
- Экая милочка невеста-то, как овечка убранная! А как ни говорите,
жалко нашу сестру.
Так говорилось в толпе зрительниц, успевших проскочить в двери церкви.
VI
Когда обряд обручения окончился, церковнослужитель постлал пред анало-
ем в середине церкви кусок розовой шелковой ткани, хор запел искусный и
сложный псалом, в котором бас и тенор перекликались между собой, и свя-
щенник, оборотившись, указал обрученным на разостланный розовый кусок
ткани. Как ни часто и много слушали оба о примете, что кто первый ступит
на ковер, тот будет главой в семье, ни Левин, ни Кити не могли об этом
вспомнить, когда они сделали эти несколько шагов. Они не слышали и гром-
ких замечаний и споров о том, что, по наблюдению одних, он стал прежде,
по мнению других, оба вместе.
После обычных вопросов о желании их вступить в брак, и не обещались ли
они другим, и их странно для них самих звучавших ответов началась новая
