служба. Кити слушала слова молитвы, желая понять их смысл, но не могла.
Чувство торжества и светлой радости по мере совершения обряда все больше
и больше переполняло ее душу и лишало ее возможности внимания.
Молились "о еже податися им целомудрию и плоду чрева на пользу, о еже
возвеселитися им видением сынов и дщерей". Упоминалось о том, что бог
сотворил жену из ребра Адама, и "сего ради оставит человек отца и матерь
и прилепится к жене, будет два в плоть едину", и что "тайна сия велика
есть"; просили, чтобы бог дал им плодородие и благословение, как Исааку
и Ревекке, Иосифу, Моисею и Сепфоре, и чтоб они видели сыны сынов своих.
"Все это было прекрасно, - думала Кити, слушая эти слова, - все это и не
может быть иначе", - и улыбка радости, сообщавшаяся невольно всем смот-
ревшим на нее, сияла на ее просветлевшем лице.
- Наденьте совсем! - послышались советы, когда священник надел на них
венцы и Щербацкий, дрожа рукою в трехпуговичной перчатке, держал высоко
венец над ее головой.
- Наденьте!- прошептала она улыбаясь.
Левин оглянулся на нее и был поражен тем радостным сиянием, которое
было на ее лице; и чувство это невольно сообщилось ему. Ему стало, так
же как и ей, светло и весело.
Им весело было слушать чтение послания апостольского и раскат голоса
протодьякона при последнем стихе, ожидаемый с таким нетерпением посто-
роннею публикой. Весело было пить из плоской чаши теплое красное вино с
водой, и стало еще веселее, когда священник, откинув ризу и взяв их обе
руки в свою, повел их при порывах баса, выводившего "Исаие ликуй", вок-
руг аналоя. Щербацкий и Чириков, поддерживавшие венцы, путаясь в шлейфе
невесты, тоже улыбаясь и радуясь чему-то, то отставали, то натыкались на
венчаемых при остановках священника. Искра радости, зажегшаяся в Кити,
казалось, сообщилась всем бывшим в церкви. Левину казалось, что и свя-
щеннику и дьякону, так же как и ему, хотелось улыбаться.
Сняв венцы с голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил
молодых. Левин взглянул на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор та-
кою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было на ее
лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось
ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся своим добрым ртом и
тихо сказал:
- Поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа, - и взял у них из рук свечи.
Левин поцеловал с осторожностью ее улыбавшиеся губы, подал ей руку и,
ощущая новую, странную близость, пошел из церкви. Он не верил, не мог
верить, что это была правда. Только когда встречались их удивленные и
робкие взгляды, он верил этому, потому что чувствовал, что они уже были
одно.
После ужина в ту же ночь молодые уехали в деревню.
VII
Вронский с Анною три месяца уже путешествовали вместе по Европе. Они
объездили Венецию, Рим, Неаполь и только что приехали в небольшой
итальянский город, где хотели поселиться на некоторое время.
Красавец обер-кельнер с начинавшимся от шеи пробором в густых напома-
женных волосах, во фраке и с широкою белою батистовою грудью рубашки, со
связкой брелок над округленным брюшком, заложив руки в карманы, презри-
тельно прищурившись, строго отвечал что-то остановившемуся господину.
Услыхав с другой стороны подъезда шаги, всходившие на лестницу,
обер-кельнер обернулся и, увидав русского графа, занимавшего у них луч-
шие комнаты, почтительно вынул руки из карманов и, наклонившись, объяс-
нил, что курьер был и что дело с наймом палаццо состоялось. Главный уп-
равляющий готов подписать условие.
- А! Я очень рад, -сказал Вронский. - А госпожа дома или нет?
- Они выходили гулять, но теперь вернулись, - отвечал кельнер.
Вронский снял с своей головы мягкую с большими полями шляпу и отер
платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные на-
зад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно на стоявшего еще и
приглядывавшегося к нему господина, он хотел пройти.
- Господин этот русский и спрашивал про вас, - сказал обер-кельнер.
Со смешанным чувством досады, что никуда не уйдешь от знакомых, и же-
лания найти хоть какое-нибудь развлечение от однообразия своей жизни
Вронский еще раз оглянулся на отошедшего и остановившегося господина; и
в одно и то же время у обоих просветлели глаза.
- Голенищев!
- Вронский!
Действительно, это был Голенищев, товарищ Вронского по Пажескому кор-
пусу. Голенищев в корпусе принадлежал к либеральной партии, из корпуса
вышел гражданским чином и нигде не служил. Товарищи совсем разошлись по
выходе из корпуса и встретились после только один раз.
При этой встрече Вронский понял, что Голенищев избрал какую-то высоко-
умную либеральную деятельность и вследствие этого хотел презирать дея-
тельность и звание Вронского. Поэтому Вронский при встрече с Голенищевым
дал ему тот холодный и гордый отпор, который он умел давать людям и
смысл которого был таков: "Вам может нравиться или не нравиться мой об-
раз жизни, но мне это совершенно все равно: вы должны уважать меня, если
хотите меня знать". Голенищев же был презрительно равнодушен к тону
Вронского. Эта встреча, казалось бы, еще больше должна была разобщить
их. Теперь же они просияли и вскрикнули от радости, узнав друг друга.
Вронский никак не ожидал, что он так обрадуется Голенищеву, но, вероят-
но, он сам не знал, как ему было скучно. Он забыл неприятное впечатление
последней встречи и с открытым радостным лицом протянул руку бывшему то-
варищу. Такое же выражение радости заменило прежнее тревожное выражение
лица Голенищева.
- Как я рад тебя встретить! - сказал Вронский, выставляя дружелюбною
улыбкой свои крепкие белые зубы.
- А я слышу: Вронский, но который - не знал. Очень, очень рад!
- Войдем же. Ну, что ты делаешь?
- Я уже второй год живу здесь. Работаю.
- А! - с участием сказал Вронский. - Войдем же.
И по обычной привычке русских, вместо того чтоб именно по-русски ска-
зать то, что он хотел скрыть от слуг, заговорил по-французски.
- Ты знаком с Карениной? Мы вместе путешествуем. Я к ней иду, -
по-французски сказал он, внимательно вглядываясь в лицо Голенищева.
- А! Я и не знал (хотя он и знал), - равнодушно отвечал Голенищев. -
Ты давно приехал? - прибавил он.
- Я? Четвертый день, -ответил Вронский, еще раз внимательно вглядыва-
ясь в лицо товарища.
"Да, он порядочный человек и смотрит на дело как должно, - сказал себе
Вронский, поняв значение выражения лица Голенищева и перемены разговора.
- Можно познакомить его с Анной, он смотрит как должно".
Вронский в эти три месяца, которые он провел с Анной за границей, схо-
дясь с новыми людьми, всегда задавал себе вопрос о том, как это новое
лицо посмотрит на его отношения к Анне, и большею частью встречал в муж-
чинах какое должно понимание. Но если б его спросили и спросили тех, ко-
торые понимали "как должно", в чем состояло это понимание, и он и они
были бы в большом затруднении.
В сущности понимавшие, по мнению Вронского, "как должно" никак не по-
нимали этого, а держали себя вообще, как держат себя благовоспитанные
люди относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со всех сторон
окружающих жизнь, - держали себя прилично, избегая намеков и неприятных
вопросов. Они делали вид, что вполне понимают значение и смысл положе-
ния, признают и даже одобряют его, но считают неуместным и лишним объяс-
нять все это.
Вронский сейчас же догадался, что Голенищев был один из таких, и пото-
му вдвойне был рад ему. Действительно, Голенищев держал себя с Карени-
ной, когда был введен к ней, так, как только Вронский мог желать этого.
Он, очевидно, без малейшего усилия избегал всех разговоров, которые мог-
ли бы повести к неловкости.
Он не знал прежде Анны и был поражен ее красотой и еще более тою прос-
тотой, с которою она принимала свое положение. Она покраснела, когда
Вронский ввел Голенищева, и эта детская краска, покрывшая ее открытое и
красивое лицо, чрезвычайно понравилась ему. Но особенно понравилось ему
то, что она тотчас же, как бы нарочно, чтобы не могло быть недоразумений
при чужом человеке, назвала Вронского просто Алексеем и сказала, что они
переезжают с ним во вновь нанятый дом, который здесь называют палаццо.
Это прямое и простое отношение к своему положению понравилось Голенище-
ву. Глядя на добродушно-веселую энергическую манеру Анны, зная Алексея
Александровича и Вронского, Голенищеву казалось, что он вполне понимает
ее. Ему казалось, что он понимает то, чего она никак не понимала: именно
того, как она могла, сделав несчастие мужа, бросив его и сына и потеряв
добрую славу, чувствовать себя энергически-веселою и счастливою.
- Он в гиде есть, - сказал Голенищев про тот палаццо, который нанимал
Вронский. - Там прекрасный Тинторетто есть. Из его последней эпохи.
- Знаете что? Погода прекрасная, пойдемте туда, еще раз взглянем, -
сказал Вронский, обращаясь к Анне.
- Очень рада, я сейчас пойду надену шляпу. Вы говорите, что жарко? -
сказала она, остановившись у двери и вопросительно глядя на Вронского. И
опять яркая краска покрыла ее лицо.
Вронский понял по ее взгляду, что она не знала, в каких отношениях он
хочет быть с Голенищевым, и что она боится, так ли она вела себя, как он
бы хотел.
Он посмотрел на нее нежным, продолжительным взглядом.
- Нет, не очень, - сказал он.
И ей показалось, что она все поняла, главное то, что он доволен ею; и,
улыбнувшись ему, она быстрою походкой вышла из двери.
Приятели взглянули друг на друга, и в лицах обоих произошло замеша-
тельство, как будто Голенищев, очевидно любовавшийся ею, хотел что-ни-
будь сказать о ней и не находил что, а Вронский желал и боялся того же.
- Так вот как, - начал Вронский, чтобы начать какой-нибудь разговор. -
Так ты поселился здесь? Так ты все занимаешься тем же? - продолжал он,
вспоминая, что ему говорили, что Голенищев писал что-то...
- Да, я пишу вторую часть "Двух начал", - сказал Голенищев, вспыхнув
от удовольствия при этом вопросе, - то есть, чтобы быть точным, я не пи-
шу еще, но подготовляю, собираю материалы. Она будет гораздо обширнее и
захватит почти все вопросы. У нас, в России, не хотят понять, что мы
наследники Византии, - начал он длинное, горячее объяснение.
Вронскому было сначала неловко за то, что он не знал и первой статьи о
"Двух началах", про которую ему говорил автор как про что-то известное.
Но потом, когда Голенищев стал излагать свои мысли и Вронский мог сле-
дить за ним, то, и не зная "Двух начал", он не без интереса слушал его,
так как Голенищев говорил хорошо. Но Вронского удивляло и огорчало то
раздраженное волнение, с которым Голенищев говорил о занимавшем его
предмете. Чем дальше он говорил, тем больше у него разгорались глаза,
тем поспешнее он возражал мнимым противникам и тем тревожнее и оскорб-
леннее становилось выражение его лица. Вспоминая Голенищева худеньким,
живым, добродушным и благородным мальчиком, всегда первым учеником в
корпусе, Вронский никак не мог понять причины этого раздражения и не
одобрял его. В особенности ему не нравилось то, что Голенищев, человек
хорошего круга, становился на одну доску с какими-то писаками, которые
его раздражали, и сердился на них. Стоило ли это того? Это не нравилось
Вронскому, но, несмотря на то, он чувствовал, что Голенищев несчастлив,
и ему жалко было его. Несчастие, почти умопомешательство, видно было в
этом подвижном, довольно красивом лице в то время, как он, не замечая
даже выхода Анны, продолжал торопливо и горячо высказывать свои мысли.
Когда Анна вышла в шляпе и накидке и, быстрым движением красивой руки
играя зонтиком, остановилась подле него, Вронский с чувством облегчения
оторвался от пристально устремленных на него жалующихся глаз Голенищева
