писи он упорно молчал и так же упорно молчал, когда ему показали картину
Вронского, и, очевидно, тяготился разговорами Голенищева и не возражал
ему.
Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным, от-
ношением очень не понравился им, когда они узнали его ближе. И они рады
были, когда сеансы кончились, в руках их остался прекрасный портрет, а
он перестал ходить.
Голенищев первый высказал мысль, которую все имели, - именно, что Ми-
хайлов просто завидовал Вронскому.
- Положим, не завидует, потому что у него талант: но ему досадно, что
придворный и богатый человек, еще граф (ведь они вс° это ненавидят), без
особенного труда делает то же, если не лучше, чем он, посвятивший на это
всю жизнь. Главное, образование, которого у него нет.
Вронский защищал Михайлова, но в глубине души он верил этому, потому
что, по его понятию, человек другого, низшего мира должен был завидо-
вать.
Портрет Анны, - одно и то же и писанное с натуры им и Михайловым,
должно бы было показать Вронскому разницу, которая была между ним и Ми-
хайловым; но он не видал ее. Он только после Михайлова перестал писать
свой портрет Анны, решив, что это теперь было излишне. Картину же свою
из средневековой жизни он продолжал. И он сам, и Голенищев, и в особен-
ности Анна находили, что она была очень хороша, потому что была гораздо
более похожа на знаменитые картины, чем картина Михайлова.
Михайлов между тем, несмотря на то, что портрет Анны очень увлек его,
был еще более рад, чем они, когда сеансы кончились и ему не надо было
больше слушать толки Голенищева об искусстве и можно забыть про живопись
Вронского. Он знал, что нельзя запретить Вронскому баловать живописью;
он знал, что он и все дилетанты имели полное право писать, что им угод-
но, но ему было неприятно. Нельзя запретить человеку сделать себе
большую куклу из воска и целовать ее. Но если б этот человек с куклой
пришел и сел пред влюбленным и принялся бы ласкать свою куклу, как влюб-
ленный ласкает ту, которую он любит, то влюбленному было бы неприятно.
Такое же неприятное чувство испытывал Михайлов при виде живописи Вронс-
кого; ему было и смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно.
Увлечение Вронского живописью и средними веками продолжалось недолго.
Он имел настолько вкуса к живописи, что не мог докончить своей картины.
Картина остановилась. Он смутно чувствовал, что недостатки ее, мало за-
метные при начале, будут поразительны, если он будет продолжать. С ним
случилось то же, что и с Голенищевым, чувствующим, что ему нечего ска-
зать, и постоянно обманывающим себя тем, что мысль не созрела, что он
вынашивает ее и готовит материалы. Но Голенищева это озлобило и измуча-
ло, Вронский же не мог обманывать и мучать себя и в особенности озлоб-
ляться. Он со свойственною ему решительностью характера, ничего не
объясняя и не оправдываясь, перестал заниматься живописью.
Но без этого занятия жизнь его и Анны, удивлявшейся его разочарованию,
показалась ему так скучна в итальянском городе, палаццо вдруг стал так
очевидно стар и грязен, так неприятно пригляделись пятна на гардинах,
трещины на полах, отбитая штукатурка на карнизах и так скучен стал все
один и тот же Голенищев, итальянский профессор и немец-путешественник,
что надо было переменить жизнь. Они решили ехать в Россию, в деревню. В
Петербурге Вронский намеревался сделать раздел с братом, а Анна повидать
сына. Лето же они намеревались прожить в большом родовом имении Вронско-
го.
XIV
Левин был женат третий месяц. Он был счастлив, но совсем не так, как
ожидал. На каждом шагу он находил разочарование в прежних мечтах и новое
неожиданное очарование. Левин был счастлив, но, вступив в семейную
жизнь, он на каждом шагу видел, что это было совсем не то, что он вооб-
ражал. На каждом шагу он испытывал то, что испытывал бы человек, любо-
вавшийся плавным, счастливым ходом лодочки по озеру, после того как он
бы сам сел в эту лодочку. Он видел, что мало того, чтобы сидеть ровно,
не качаясь, - надо еще соображаться, ни на минуту не забывая, куда
плыть, что под ногами вода и надо грести, и что непривычным рукам
больно, что только смотреть на это легко, а что делать это хотя и очень
радостно, но очень трудно.
Бывало, холостым, глядя на чужую супружескую жизнь, на мелочные забо-
ты, ссоры, ревность, он только презрительно улыбался в душе. В его буду-
щей супружеской жизни не только не могло быть, по его убеждению, ничего
подобного, но даже все внешние формы, казалось ему, должны были быть во
всем совершенно не похожи на жизнь других. И вдруг вместо этого жизнь
его с женою не только не сложилась особенно, а, напротив, вся сложилась
из тех самых ничтожных мелочей, которые он так презирал прежде, но кото-
рые теперь против его воли получали необыкновенную и неопровержимую зна-
чительность. И Левин видел, что устройство всех этих мелочей совсем не
так легко было, как ему казалось прежде. Несмотря на то, что Левин пола-
гал, что он имеет самые точные понятия о семейной жизни, он, как и все
мужчины, представлял себе невольно семейную жизнь только как наслаждение
любви, которой ничто не должно было препятствовать и от которой не долж-
ны были отвлекать мелкие заботы. Он должен был, по его понятию, работать
свою работу и отдыхать от нее в счастии любви. Она должна была быть лю-
бима, и только. Но он, как и все мужчины, забывал, что и ей надо рабо-
тать. И он удивлялся, как она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в
первые же не только недели, в первые дни семейной жизни думать, помнить
и хлопотать о скатертях, о мебели, о тюфяках для приезжих, о подносе, о
поваре, обеде и т. п. Еще бывши женихом, он был поражен тою определен-
ностью, с которою она отказалась от поездки за границу и решила ехать в
деревню, как будто она знала что-то такое, что нужно, и, кроме своей
любви, могла еще думать о постороннем. Это оскорбило его тогда, и теперь
несколько раз ее мелочные хлопоты и заботы оскорбляли его. Но он видел,
что это ей необходимо. И он, любя ее, хотя и не понимал зачем, хотя и
посмеивался над этими заботами, не мог не любоваться ими. Он посмеивался
над тем, как она расставляла мебель, привезенную из Москвы, как убирала
по-новому свою и его комнату, как вешала гардины, как распределяла буду-
щее помещение для гостей, для Долли, как устраивала помещение своей но-
вой девушке, как заказывала обед старику повару, как входила в препира-
ния с Агафьей Михайловной, отстраняя ее от провизии. Он видел, что ста-
рик повар улыбался, любуясь ею и слушая ее неумелые, невозможные прика-
зания; видел, что Агафья Михайловна задумчиво и ласково покачивала голо-
вой на новые распоряжения молодой барыни в кладовой; видел, что Кити бы-
ла необыкновенно мила, когда она, смеясь и плача, приходила к нему
объявить, что девушка Маша привыкла считать ее барышней и оттого ее ник-
то не слушает. Ему это казалось мило, но странно, и он думал, что лучше
бы было без этого.
Он не знал того чувства перемены, которое она испытывала после того,
как ей дома иногда хотелось капусты с квасом или конфет, и ни того, ни
другого нельзя было иметь, а теперь она могла заказать, что хотела, ку-
пить груды конфет, издержать сколько хотела денег и заказать какое хоте-
ла пирожное.
Она теперь с радостью мечтала о приезде Долли с детьми, в особенности
потому, что она для детей будет заказывать любимое каждым пирожное, а
Долли оценит все ее новое устройство. Она сама не знала, зачем и для че-
го, но домашнее хозяйство неудержимо влекло ее к себе. Она, инстинктивно
чувствуя приближение весны и зная, что будут и ненастные дни, вила, как
умела, свое гнездо и торопилась в одно время и вить его и учиться, как
это делать.
Эта мелочная озабоченность Кити, столь противоположная идеалу Левина
возвышенного счастия первого времени, было одно из разочарований; и эта
милая озабоченность, которой смысла он не понимал, но не мог не любить,
было одно из новых очарований.
Другое разочарование и очарование были ссоры. Левин никогда не мог се-
бе представить, чтобы между им и женою могли быть другие отношения, кро-
ме нежных, уважительных, любовных, и вдруг с первых же дней они поссори-
лись, так что она сказала ему, что он не любит ее, любит себя одного,
заплакала и замахала руками.
Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор
и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею дорогой и заб-
лудился. Он ехал домой, только думая о ней, о ее любви, о своем счастье,
и чем ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней. Он
вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он
приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное,
никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она от-
толкнула его.
- Что ты?
- Тебе весело... - начала она, желая быть спокойно-ядовитою.
Но только что она открыла рот, как слова упреков бессмысленной ревнос-
ти, всего, что мучало ее в эти полчаса, которые она неподвижно провела,
сидя на окне, вырвались у ней. Тут только в первый раз он ясно понял то,
чего он не понимал, когда после венца повел ее из церкви. Он понял, что
она не только близка ему, но что он теперь не знает, где кончается она и
начинается он. Он понял это по тому мучительному чувству раздвоения, ко-
торое он испытывал в эту минуту. Он оскорбился в первую минуту, но в ту
же секунду он почувствовал, что он не может быть оскорблен ею, что она
была он сам. Он испытывал в первую минуту чувство подобное тому, какое
испытывает человек, когда, получив вдруг сильный удар сзади, с досадой и
желанием мести оборачивается, чтобы найти виновного, и убеждается, что
это он сам нечаянно ударил себя, что сердиться не на кого и надо пере-
нести и утишить боль.
Никогда он с такою силой после уже не чувствовал этого, но в этот пер-
вый раз он долго не мог опомниться. Естественное чувство требовало от
него оправдаться, доказать ей вину ее; но доказать ей вину значило еще
более раздражать ее и сделать больше тот разрыв, который был причиною
всего горя. Одно привычное чувство влекло его к тому, чтобы снять с себя
и на нее перенести вину; другое чувство, более сильное, влекло к тому,
чтобы скорее, как можно скорее, не давая увеличиться происшедшему разры-
ву, загладить его. Оставаться с таким несправедливым обвинением было му-
чительно, но, оправдавшись, сделать ей больно было еще хуже. Как чело-
век, в полусне томящийся болью, он хотел оторвать, отбросить от себя
больное место и, опомнившись, чувствовал, что больное место - он сам.
Надо было стараться только помочь больному месту перетерпеть, и он пос-
тарался это сделать.
Они помирились. Она, сознав свою вину, но не высказав ее, стала нежнее
к нему, и они испытали новое, удвоенное счастье любви. Но это не помеша-
ло тому, чтобы столкновения эти не повторялись и даже особенно часто, по
самым неожиданным и ничтожным поводам. Столкновения эти происходили час-
то и оттого, что они не знали еще, что друг для друга важно, и оттого,
что все это первое время они оба часто бывали в дурном расположении ду-
ха. Когда один был в хорошем, а другой в дурном, то мир не нарушался, но
когда оба случались в дурном расположении, то столкновения происходили
из таких непонятных по ничтожности причин, что они потом никак не могли
вспомнить, о чем они ссорились. Правда, когда они оба были в хорошем
расположении духа, радость жизни их удвоялась. Но все-таки это первое
время было тяжелое для них время.
Во все это первое время особенно живо чувствовалась натянутость, как
бы подергиванье в ту и другую сторону той цепи, которою они были связа-
ны. Вообще тот медовый месяц, то есть месяц после свадьбы, от которого,
