ющиеся глаза и строгое выражение лица пугали ее.
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается говорить с
нею, промелькнули у нее в голове: "Он станет просить меня переехать к
ним гостить с детьми, и я должна буду отказать ему; или о том, чтобы я в
Москве составила круг для Анны... Или не о Васеньке ли Весловском и его
отношениях к Анне? А может быть, о Кити, о том, что он чувствует себя
виноватым?" Она предвидела все только неприятное, но не угадала того, о
чем он хотел говорить с ней.
- Вы имеете такое влияние на Анну, она так любит вас, - сказал он, -
помогите мне.
Дарья Александровна вопросительно-робко смотрела на его энергическое
лицо, которое то все, то местами выходило на просвет солнца в тени лип,
то опять омрачалось тенью, и ожидала того, что он скажет дальше, но он,
цепляя тростью за щебень, молча шел подле нее.
- Если вы приехали к нам, вы, единственная женщина из прежних друзей
Анны, - я не считаю княжну Варвару, - то я понимаю, что вы сделали это
не потому, что вы считаете наше положение нормальным, но потому, что вы,
понимая всю тяжесть этого положения, все так же любите ее и хотите по-
мочь ей. Так ли я вас понял? - спросил он, оглянувшись на нее.
- О да, - складывая зонтик, ответила Дарья Александровна, - но...
- Нет, - перебил он и невольно, забывшись, что он этим ставит в нелов-
кое положение свою собеседницу, остановился, так что и она должна была
остановиться. - Никто больше и сильнее меня не чувствует всей тяжести
положения Анны. И это понятно, если вы делаете мне честь считать меня за
человека, имеющего сердце. Я причиной этого положения, и потому я
чувствую его.
- Я понимаю, - сказала Дарья Александровна, невольно любуясь им, как
он искренно и твердо сказал это. - Но именно потому, что вы себя
чувствуете причиной, вы преувеличиваете, я боюсь, - сказала она. - Поло-
жение ее тяжело в свете, я понимаю.
- В свете это ад!- мрачно нахмурившись, быстро проговорил он. - Нельзя
представить себе моральных мучений хуже тех, которые она пережила в Пе-
тербурге в две недели... и я прошу вас верить этому.
- Да, но здесь, до тех пор, пока ни Анна... ни вы не чувствуете нужды
в свете...
- Свет! - с презрением сказал он. - Какую я могу иметь нужду в свете?
- До тех пор - а это может быть всегда - вы счастливы и спокойны. Я
вижу по Анне, что она счастлива, совершенно счастлива, она успела уже
сообщить мне, - сказала Дарья Александровна улыбаясь; и невольно, говоря
это, она теперь усумнилась в том, действительно ли Анна счастлива.
Но Вронский, казалось, не сомневался в этом.
- Да, да, - сказал он. - Я знаю, что она ожила после всех ее страда-
ний; она счастлива. Она счастлива настоящим. Но я?.. я боюсь того, что
ожидает нас... Виноват, вы хотите идти?
- Нет, все равно.
- Ну, так сядемте здесь.
Дарья Александровна села на садовую скамейку в углу аллеи. Он остано-
вился пред ней.
- Я вижу, что она счастлива, - повторил он, и сомнение в том, счастли-
ва ли она, еще сильнее поразило Дарью Александровну. - Но может ли это
так продолжаться? Хорошо ли, дурно ли мы поступили, это другой вопрос;
но жребий брошен, - сказал он, переходя с русского на французский язык,
- и мы связаны на всю жизнь. Мы соединены самыми святыми для нас узами
любви. У нас есть ребенок, у нас могут быть еще дети. Но закон и все ус-
ловия нашего положения таковы, что являются тысячи компликаций, которых
она теперь, отдыхая душой после всех страданий и испытаний, не видит и
не хочет видеть. И это понятно. Но я не могу не видеть. Моя дочь по за-
кону - не моя дочь, а Каренина. Я не хочу этого обмана!- сказал он с
энергическим жестом отрицания и мрачно-вопросительно посмотрел на Дарью
Александровну.
Она ничего не отвечала и только смотрела на него. Он продолжал:
- И завтра родится сын, мой сын, и он по закону - Каренин, он не нас-
ледник ни моего имени, ни моего состояния, и как бы мы счастливы ни были
в семье и сколько бы у нас ни было детей, между мною и ими нет связи.
Они Каренины. Вы поймите тягость и ужас этого положения! Я пробовал го-
ворить про это Анне. Это раздражает ее. Она не понимает, и я не могу ей
высказать все. Теперь посмотрите с другой стороны. Я счастлив ее лю-
бовью, но я должен иметь занятия. Я нашел это занятие, и горжусь этим
занятием, и считаю его более благородным, чем занятия моих бывших това-
рищей при дворе и по службе. И уже, без сомнения, не променяю этого дела
на их дело. Я работаю здесь, сидя на месте, и я счастлив, доволен, и нам
ничего более не нужно для счастья. Я люблю эту деятельность. Cela n'est
pas un pis-aller, напротив...
Дарья Александровна заметила, что в этом месте своего объяснения он
путал, и не понимала хорошенько этого отступления, но чувствовала, что,
раз начав говорить о своих задушевных отношениях, о которых он не мог
говорить с Анной, он теперь высказывал все и что вопрос о его дея-
тельности в деревне находился в том же отделе задушевных мыслей, как и
вопрос о его отношениях к Анне.
- Итак, я продолжаю, - сказал он, очнувшись. - Главное же то, что, ра-
ботая, необходимо иметь убеждение, что дело мое не умрет со мною, что у
меня будут наследники, - а этого у меня нет. Представьте себе положение
человека, который знает вперед, что дети его и любимой им женщины не бу-
дут его, а чьи-то, кого-то того, кто их ненавидит и знать не хочет. Ведь
это ужасно!
Он замолчал, очевидно, в сильном волнении.
- Да, разумеется, я это понимаю. Но что же может Анна? - спросила
Дарья Александровна.
- Да, это приводит меня к цели моего разговора, - сказал он, с усилием
успокоиваясь. - Анна может, это зависит от нее... Даже для того, чтобы
просить государя об усыновлении, необходим развод. А это зависит от Ан-
ны. Муж ее согласен был на развод - тогда ваш муж совсем было устроил
это. И теперь, я знаю, он не отказал бы. Стоило бы только написать ему.
Он прямо отвечал тогда, что если она выразит желание, он не откажет. Ра-
зумеется, - сказал он мрачно, - это одна из этих фарисейских жестокос-
тей, на которые способны только эти люди без сердца. Он знает, какого
мучения ей стоит всякое воспоминание о нем, и, зная ее, требует от нее
письма. Я понимаю, что ей мучительно. Но причины так важны, что надо
passer pardessus toutes ces finesses de sentiment. Il y va du bonheur et
de l'existence d'Anne et de ses enfants. Я о себе не говорю, хотя мне
тяжело, очень тяжело, - сказал он с выражением угрозы кому-то за то, что
ему было тяжело. - Так вот, княгиня, я за вас бессовестно хватаюсь, как
за якорь спасения. Помогите мне уговорить ее писать ему и требовать раз-
вода!
- Да, разумеется, - задумчиво сказала Дарья Александровна, вспомнив
живо свое последнее свидание с Алексеем Александровичем. - Да, разумеет-
ся, - повторила она решительно, вспомнив Анну.
- Употребите ваше влияние на нее, сделайте, чтоб она написала. Я не
хочу и почти не могу говорить с нею про это.
- Хорошо, я поговорю. Но как же она сама не думает? - сказала Дарья
Александровна, вдруг почему-то при этом вспоминая странную новую привыч-
ку Анны щуриться. И ей вспомнилось, что Анна щурилась, именно когда дело
касалось задушевных сторон жизни. "Точно она на свою жизнь щурится, что-
бы не все видеть", - подумала Долли. - Непременно, я для себя и для нее
буду говорить с ней, - отвечала Дарья Александровна на его выражение
благодарности.
Они встали и пошли к дому.
XXII
Застав Долли уже вернувшеюся, Анна внимательно посмотрела ей в глаза,
как бы спрашивая о том разговоре, который она имела с Вронским, но не
спросила словами.
- Кажется, уж пора к обеду, - сказала она. - Совсем мы не видались
еще. Я рассчитываю на вечер. Теперь надо идти одеваться. Я думаю, и ты
тоже. Мы все испачкались на постройке.
Долли пошла в свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что
было, потому что она уже надела свое лучшее платье; но, чтоб ознамено-
вать чем-нибудь свое приготовление к обеду, она попросила горничную об-
чистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева на го-
лову.
- Вот все, что я могла сделать, - улыбаясь, сказала она Анне, которая
в третьем, опять в чрезвычайно простом, платье вышла к ней.
- Да, мы здесь очень чопорны, - сказала она, как бы извиняясь за свою
нарядность. - Алексей доволен твоим приездом, как он редко бывает
чем-нибудь. Он решительно влюблен в тебя, - прибавила она. - А ты не ус-
тала?
До обеда не было времени говорить о чем-нибудь. Войдя в гостиную, они
застали там уже княжну Варвару и мужчин в черных сюртуках. Архитектор
был во фраке. Вронский представил гостье доктора и управляющего. Архи-
тектора он познакомил с нею еще в больнице.
Толстый дворецкий, блестя круглым бритым лицом и крахмаленным бантом
белого галстука, доложил, что кушанье готово, и дамы поднялись. Вронский
попросил Свияжского подать руку Анне Аркадьевне, а сам подошел к Долли.
Весловский прежде Тушкевича подал руку княжне Варваре, так что Тушкевич
с управляющим и доктором пошли одни.
Обед, столовая, посуда, прислуга, вино и кушанье не только соот-
ветствовали общему тону новой роскоши дома, но, казалось, были еще рос-
кошнее и новее всего. Дарья Александровна наблюдала эту новую для себя
роскошь и, как хозяйка, ведущая дом, - хотя и не надеясь ничего из всего
виденного применить к своему дому, так это все по роскоши было далеко
выше ее образа жизни, - невольно вникала во все подробности и задавала
себе вопрос, кто и как это все сделал. Васенька Весловский, ее муж и да-
же Свияжский и много людей, которых она знала, никогда не думали об этом
и верили на слово тому, что всякий порядочный хозяин желает дать по-
чувствовать своим гостям, именно, что все, что так хорошо у него устрое-
но, не стоило ему, хозяину, никакого труда, а сделалось само собой.
Дарья же Александровна знала, что само собой не бывает даже кашки к
завтраку детям и что потому при таком сложном и прекрасном устройстве
должно было быть положено чье-нибудь усиленное внимание. И по взгляду
Алексея Кирилловича, как он оглядел стол, и как сделал знак головой дво-
рецкому, и как предложил Дарье Александровне выбор между ботвиньей и су-
пом, она поняла, что все делается и поддерживается заботами самого хозя-
ина. От Анны, очевидно, зависело все это не более, как от Весловского.
Она, Свияжский, княжна и Весловский были одинаково гости, весело пользу-
ющиеся тем, что для них было приготовлено.
Анна была хозяйкой только по ведению разговора. И этот разговор,
весьма трудный для хозяйки дома при небольшом столе, при лицах, как уп-
равляющий и архитектор, лицах совершенно другого мира, старающихся не
робеть пред непривычною роскошью и не могущих принимать долгого участия
в общем разговоре, этот трудный разговор Анна вела со своим обычным так-
том, естественностью и даже удовольствием, как замечала Дарья Александ-
ровна.
Разговор зашел о том, как Тушкевич с Весловским одни ездили в лодке, и
Тушкевич стал рассказывать про последние гонки в Петербурге в Яхт-клубе.
Но Анна, выждав перерыв, тотчас же обратилась к архитектору, чтобы вы-
вести его из молчания.
- Николай Иваныч был поражен, - сказала она про Свияжского, - как вы-
росло новое строение с тех пор, как он был здесь последний раз; но я са-
ма каждый день бываю и каждый день удивляюсь, как скоро идет.
- С его сиятельством работать хорошо, - сказал с улыбкой архитектор
(он был с сознанием своего достоинства, почтительный и спокойный чело-
век). - Не то что иметь дело с губернскими властями. Где бы стопу бумаги
исписали, я графу доложу, потолкуем, и в трех словах.
- Американские приемы, - сказал Свияжский, улыбаясь.
- Да-с, там воздвигаются здания рационально...
