ник. Ты негодяй, но ты гений. Я тебе тыщу раз говорила и еще раз говорю
- ты гений!
"Хорошая все же Настя, - думаю. - Я ее бросил, а она все равно звонит
и все равно твердит, что я гений. Верная все же Настасья".
- С тебя причитается, - продолжает Настя. - Пригласил бы меня ку-
да-нибудь посидеть по старой дружбе.
"А почему бы и нет? - думаю. - Ксения где-то на Волге объедается
осетриной, утопает в цветах и строит глазки каким-то там предводителям
дворянства. Отчего же я не могу провести вечер с женщиной, которая меня
любит, которая мне предана и которая ни с кем не кокетничает?"
- Хорошо, Настасья. Я приглашаю тебя в ресторан. Выбирай любой.
Посылаю свою книжку в Воронеж с такой дарственной надписью:
"Евграфу Петровичу Обрезкову,
моему обаятельному сотрапезнику
и отважному секунданту
с пожеланием творческих удач
и с надеждой на понимание".
К книжке прилагаю записку.
"Милый Евграф Петрович!
Никогда не забуду оказанную Вами услугу. Я оценил Вашу смелость и Ва-
ше благородство. Если окажетесь в моем городе, непременно позвоните. Вот
Вам телефон - ... Буду счастлив узнать Ваше мнение о стихах.
Навеки и целиком Ваш..."
Письмо из Самары.
"Милый, я жалею, что запретила тебе писать. С какой радостью я полу-
чила бы конверт с моим адресом, написанным твоею рукой! С какой осторож-
ностью я бы его разорвала! С каким волнением я бы вытащила из конверта
твое письмо, развернула бы его, повертела бы его в руках, подержала бы
его на ладони, понюхала бы его; уселась бы поудобнее в кресле и приня-
лась читать! Сколько ласковых слов написал бы ты мне! Сколько поцелуев
послал бы вместе с клочком бумаги!
Самара - город богатый и живописный. Она мне больше нравится, чем Ца-
рицын. Но очень боюсь самарских жуликов. Когда выхожу гулять, снимаю с
себя все драгоценности. Остаюсь в одних сережках. Не будут же, думаю,
отрывать у меня серьги вместе с ушами? Местный полицмейстер приставил ко
мне для охраны двух громадных, до зубов вооруженных усачей. Но я все
равно побаиваюсь. Вот если бы ты был со мною!
Самарские купцы совсем ненормальные. Давеча, после концерта, они нес-
ли меня на руках по всему городу до гостиницы. А впереди шли музыканты и
играли мелодии моих романсов. Движение на улицах прекратилось. Всюду
стоял народ и таращил на меня глаза.
Уже устала от волжского раздолья и своих гастролей. Утомляют бесчис-
ленные переезды, тесные железнодорожные купе и унылые номера в убогих
провинциальных гостиницах. Мне посоветовали заиметь свой собственный ва-
гон и разъезжать по Российской империи в доме на колесах. А не купить ли
мне, действительно, небольшой вагончик со спаленкой, с будуарчиком, с
кухонькой, с комнаткой для прислуги и чистеньким удобным туалетом? Как
ты думаешь?
Однако холера бежит за мною по пятам - она уже достигла Царицына! Ей,
натурально, хочется меня догнать и погубить. Говорят, что жертв довольно
много и медицина почти бессильна. А народ волнуется, и еще неизвестно,
чем все это кончится. Упаси нас, Господи, от всех этих ужасов!
Напиши мне письмо, одно-единственное, но хорошее, очень, очень хоро-
шее письмо. В нем еще разочек расскажи мне, как ты меня любишь. Словом,
красиво, как это делают поэты, в письменном виде объяснись мне в любви.
Начни как-нибудь так: "Впервые я встретил тебя в вагоне пригородного по-
езда, который направлялся от станции Токсово в Петербург. Ты сидела ко
мне спиной, и лица твоего я не видел. Но я сразу догадался, что это
ты..." И так далее. Адрес простой: Нижний Новгород, гостиница "Вена".
Когда я доберусь до Нижнего, письмо уже будет ждать меня.
Целую тебя сдержанно, чтобы остались силы целовать при встрече.
Навсегда твоя К."
Буфет Клуба литераторов. Народу немного. Сезон едва начался. Литера-
торы еще нежатся на берегах покинутого мною лазурного моря или сидят в
глухих деревнях, пьют самогон и наслаждаются ароматом подлинной Руси.
Сижу в уголке, что-то ем, что-то пью, о чем-то думаю, что-то припоми-
наю, ни на кого не гляжу, ни с кем не заговариваю - сижу скромно. Ко мне
кто-то подходит. Не вижу кто, потому что сижу не подымая глаз. И не хо-
чется мне подымать глаза, не хочется мне сейчас никого видеть, и досадно
мне, что кто-то подходит.
- Салют! - произносит подошедший хриплым, лающим, не предвещающим ни-
чего хорошего и, увы, довольно знакомым голосом. Это Просто знакомый ли-
тератор. Он вечно торчит в этом буфете. Сначала сидит один. После к ко-
му-нибудь подсаживается. Затем к ним присоединяются третий, четвертый,
пятый... И так они сидят, пьют, рассказывают анекдоты, и снова пьют, и
опять рассказывают анекдоты. А потом кто-нибудь из них идет занимать
деньги у буфетчика, и они все сидят и уже очень громко рассказывают не
очень пристойные анекдоты, и кто-то затягивает "Виноградную косточку в
теплую землю зарою", и буфетчик выходит из-за стойки, чтобы сообщить им,
что "у нас не поют", и поющий, устыдясь, замолкает, но вскоре они начи-
нают петь хором "В далеких степях Забайкалья", и буфетчик им уже не вы-
говаривает, потому что это бесполезно.
- Привет! - отвечаю я Просто знакомому, попрежнему на него не глядя,
а он садится напротив меня и кладет локти на стол.
- Что за дрянь ты лакаешь, старик? У тебя печень или сердце? Или ты
не при деньгах? Брось ты жаться! Ты же именинник, триумфатор, миллионер!
Третья книга - это не семечки. Ты уже матерый стихотворец. Ты уже мемуа-
ры можешь писать, старик. Можешь вспоминать о своих творческих порывах и
делиться опытом с литературными щенками. Давай коньячку хлопнем за твою
очередную победу!
Я встаю, направляюсь к стойке, беру бутылку коньяку и возвращаюсь на
место. Просто знакомый наливает коньяк в рюмки. Пьем. Он снова наливает.
Пьем. Он опять наливает. Пьем. Он произносит длинный и очень содержа-
тельный монолог.
- Знаешь, старик, я давно хотел тебе сказать. Ты вроде не дурак и пи-
сать умеешь. Но не то ты что-то пишешь, не туда тебя все заносит. Муд-
ришь ты, куролесишь, колесом ходишь, на голове стоишь. Хочешь всем уте-
реть нос - вот, мол, какой я своеобычный! А зачем тебе это, старик? По-
чему ты норовишь всех оттолкнуть и от всех отколоться? Почему ты на всех
глядишь свысока? Почему ты никого не признаешь, никого в грош не ста-
вишь? Вечно ты в сторонке, вечно сам по себе - ни с кем ты не пьешь, ни
с кем ты не дружишь, ни с кем ты даже и поругаться не желаешь. Не скучно
ли тебе, старик, одному-то? Не боязно? Не тоскливо? Пред тобою прямая
дорога, первоклассное шоссе со всеми указательными знаками, с раздели-
тельной полосой и километровыми столбами. Нажми на педали и дуй вперед!
Ты же можешь, я знаю. А тебя все тянет на грязные проселки, а ты все
трясешься по ухабам, все ищешь чего-то в чащобах и на болотах. Зря!
Выпьем еще, старик! Я же тебе друг, я тебя люблю! Честное слово, люблю!
И я вижу, как тебе плохо. Тебя почти не печатают, тебя почти не знают, о
тебе почти не пишут. У тебя небось и баб-то стоящих нет! Ради чего стра-
даешь? А вдруг не выйдет это у тебя, не утрешь ты всем нос, не обставишь
ты всех и не прорвешься в дамки? Шансы у тебя, конечно, есть некоторые.
Но риск-то, риск-то какой! Я понимаю твой принцип - пан или пропал. Кра-
сивый принцип, старик, гордый, благородный принцип. Но страшный, страш-
ный он, этот твой принцип! Ведь можешь остаться и без журавля, и без си-
ницы. Ведь можешь остаться с носом, старик, со своим собственным носом и
больше ни с чем! Нальем еще по одной! Слышал я, что хочешь ты взяться за
роман об этой ... о Бронской.
- О Брянской, - поправляю я.
- Извини, о Брянской. Похвально, похвально, старина. Пора попробовать
тебе силенки и в прозе. Вдруг выйдет! Вдруг пойдет у тебя это дело!
Вдруг обрушишь ты на нас бесценные шедевры! Пиши, старик, пиши! А кто
она была, эта Брянская? Она, кажется, пела? Романсы вроде бы пела цы-
ганские? А почему ее позабыли, ты не знаешь?
К нашему столику подсаживается третий.
- Познакомьтесь! - говорит Просто знакомый.
- Мы уже знакомы, - говорю я и удаляюсь.
- Ты неисправим, старик! - кричит мне вслед Просто знакомый. - А мо-
жет, тебе не стоит браться за роман? А, старик?
Я на службе. Сегодня у меня лекция о Древнем Египте, о начале Нового
царства, о времени правления великой Хатшепсут. Всякий раз, когда я чи-
таю эту лекцию, на меня находит странное волнение. Почему? Царица жила в
пятнадцатом веке до нашей эры. Нас разделяют тридцать пять веков. В об-
щем, конечно, пустяк, но однако... Волнение немножко мешает мне гово-
рить.
- Хатшепсут была умна и красива. Она не любила войны. Ее царствование
было мирным и счастливым. На Египет никто не нападал, Египту никто не
угрожал, Египет благоденствовал. Строились храмы, воздвигались обелиски,
вырубались в скалах обширные гробницы, высекались из гранита величест-
венные статуи. Искусство процветало. Его цветы были утонченны и
женственны, как сама Хатшепсут. Царица послала корабли в страну Пунт.
Корабли вернулись и привезли неведомые благовония, невиданные бесценные
каменья, неслыханных диковинных животных, а также священные деревья в
кадках. Деревья посадили у храма, самого удивительного из всех храмов
Египта. Его построил для царицы зодчий Сен-Мут. Он почитал ее, как боги-
ню, и любил, как женщину. Вот этот храм. Плоские его террасы подымаются
к подножию грандиозных отвесных скал, как бы являясь для них пьедеста-
лом. А вот и сама Хатшепсут! Поглядите, какие у нее глаза - они доходят
до висков! Поглядите, какой красивый у нее нос - с легкой горбинкой! А
какой у нее рот - вы только поглядите! Ее пасынок Тутмос Третий ненави-
дел свою мачеху. Он рвался к власти, он мечтал о войнах, он жаждал крови
и славы полководца. Когда царица умерла, он повелел разбить все ее ста-
туи и стереть ее имя со всех обелисков. Но не все удалось разбить и сте-
реть.
После лекции меня окружают студенты.
- Скажите, пожалуйста, почему она стала властительницей Египта? Ведь
по закону трон должен был занять Тутмос?
- Это тайна, которую поглотило время.
- А правда ли, что Хатшепсут была единственной женщиной-фараоном?
- Да, это правда. За три тысячи лет только этой женщине воздавали
царские почести, только ей не смели глядеть в глаза, только ее одну боя-
лись называть по имени. Позже была еще Клеопатра, но тогда Египет был
уже иным.
- А гробница ее сохранилась?
- Сохранилась. Но останки царицы исчезли бесследно.
- А гробница Сен-Мута?
- И гробница Сен-Мута найдена, но его мумии в ней не оказалось.
- А Хатшепсут умерла молодой?
- Да, молодой. Но обстоятельства ее смерти не выяснены.
Выйдя из лекционной аудитории, я встречаю Л.
- Почему у вас сегодня такое необычное лицо? - спрашивает она с тре-
вогой. - Вы здоровы?
- Не вполне, - признаюсь я. - Когда я читаю одну из лекций о Древнем
Египте, мне почему-то всегда нездоровится.
- А, понимаю! - улыбается Л. - Это ваша божественная Хатшепсут! Вы
смешной. Влюбились в покойницу. А кругом столько живых красавиц!
...Ночью мне снится Древний Египет. Сон яркий, четкий, цветной. Он
запоминается целиком, со всеми подробностями.
Я бос. Идти трудно. Ноги по щиколотку утопают в мелком песке. Он еще
негорячий - солнце едва взошло и круглой оранжевой дыней лежит на кромке
пустыни. Предо мною движется длинный синий треугольник моей тени. Своим
острием он устремлен на Запад. Там, впереди, на западе, розовеет гряда
невысоких гор. Останавливаюсь. В пяти шагах от меня у самого края тени
лежит желтовато-серый диск размером с тарелку для супа. Делаю шаг впе-
ред. Диск подпрыгивает и, распрямившись, как пружина, превращается в по-
лутораметровую змею. Подняв голову, змея смотрит на меня. В ее маленьких
желтых глазках угроза и решимость. Ее хвост, извиваясь, зарывается в пе-
