нервничать, то и дело поглядывая на часы. В пять сорок пять выхожу из
спального корпуса и усаживаюсь на скамейку поблизости от входа. Теперь я
нервничаю уже изрядно. Вдруг извозчик завезет ее куда-нибудь не туда?
Вдруг что-нибудь помешает ей приехать? Вдруг... вообще все кончится - я
очнусъ, проснусь, и уже никогда, никогда...
В шесть часов три минуты из-за поворота дороги показался извозчичий
экипаж. Он подъехал к крыльцу и остановился. Серая, довольно породистая
лошадка скребла копытом асфальт. Усатый извозчик был неподвижен, как ис-
тукан.
На других скамейках сидели и дышали прохладным вечерним воздухом мои
коллеги-писатели, имена которых я так и не удосужился узнать, а также и
жены писателей, с которыми я и подавно не был знаком. При виде экипажа
они оживились.
Проворно подскочив к пролетке, я подал руку безупречно одетой Ксении,
и она величественно сошла. Литераторы, а также их жены, а также случайно
оказавшиеся у крыльца посторонние граждане взирали на этот спектакль
ошеломленно.
Ксюша знакомым жестом подхватила подол платья. Мы взошли на крыльцо,
миновали портик ионического ордера и вступили в полумрак вестибюля. По
устланной ковровой дорожкой лестнице поднялись на третий этаж.
- У вас тут неплохо, - заметила Ксюша. - Чисто. И мебель хорошая.
Всюду ковры. Пансион довольно богатый. А кому он принадлежит?
- Обществу писателей, - ответил я.
- Как много здесь вкусного! - воскликнула моя гостья, поглядев на
приготовленное угощение. - Накорми меня поскорее, я страшно проголода-
лась!
Я сбегал за бутылкой шампанского, мы уселись и немедля приступили к
трапезе. Ксения неустанно восхищалась.
- Прекрасное шампанское! Изумительный мускат! Чудесная курица -
ей-богу, никогда не пробовала такой! А огурчики! Где тебе купили такие
огурчики? На рынке? Неужели там продают нечто подобное? Завтра же сама
еду на рынок с огромнейшей корзиной! Но сливы, сливы! Откуда тебе из-
вестно, что я люблю именно этот сорт? Про абрикосы не скажу ни слова. Их
и есть-то даже совестно.
За окном стемнело. Я зажег свет.
- Я совсем пьяная! - прошептала Ксюша, откинувшись на спинку кресла.
- Мускат такой вкусный, такой ароматный... Я увлеклась и выпила лишнего.
У меня кружится голова... А почему ты меня не целуешь? Уже разлюбил? Я
тебе уже наскучила? Рядом с тобою сидит такая очаровательная и к тому же
такая хмельная женщина, а ты даже не пытаешься ее поцеловать! Безумец!
- Уже целую! - сказал я, касаясь губами ее виска.
- Ты меня вовсе не любишь, - говорила Ксюша, надув губы. - Ты меня
соблазнил и скоро бросишь. Я знаю.
- Да полно! - отвечал я, целуя ее волосы. - Да что ты такое говоришь!
Да как ты можешь! Да как у тебя язык-то поворачивается!
- Ну, скажи, скажи, как ты меня любишь! - шептала Ксения. - Ты ведь
еще ни разу не говорил мне об этом. Ну, расскажи, расскажи мне, милый, о
своей любви! Какая она?
- Она огромная. Она необозримая. Она безбрежная. Я пытался было доб-
раться до ее берегов, но ничего не вышло.
- А на чем ты плыл?
- Куда?
- К берегам любви.
- Я плыл на легкой, но прочной яхте под высоким, острым, треугольным
парусом.
- И ты не боялся бури?
- Боялся, конечно. Немножко боялся.
- А какая она еще, твоя любовь?
- Она нежная. Ее нежность не с чем сравнить. Она невиданно нежная.
Разве ты этого не ощущаешь?
- Ощущаю. А еще?
- Она страстная. О, какая она страстная! Все во мне кипит и клокочет,
едва я увижу кончик твоей туфли или колечко волос на твоем затылке.
- Какой кошмар! Я боюсь! Чего доброго, ты загрызешь меня в порыве
страсти!
- Но тебе же хочется, чтобы любовь была страстная?
- Натурально, хочется! А еще?
- А еще она вечная. Она навсегда. Если я умру, я буду любить тебя и
после смерти. А если ты умрешь, я буду любить тебя мертвую, будто ты жи-
ва. Только уж ты не помирай, пожалуйста, окажи мне такую любезность!
- На то будет Божья воля. Ежели Господу захочется взять меня к себе,
я не посмею противиться.
Около полуночи мы вышли из дверей спального корпуса. На скамейках у
крыльца еще сидели писатели. Завидя нас, они перестали разговаривать и
застыли в неподвижности. Потом они зашептались за нашими спинами. Спус-
тившись по дорожкам парка на улицу, мы взяли извозчика и вскоре подъеха-
ли к калитке Ксюшиной дачи. Открытые окна гостиной были освещены. В од-
ном из окон стоял человек. На его плечах поблескивали погоны. Лицо его
время от времени освещалось огоньком папиросы. На лице явственно обозна-
чались темные усы.
- Явился! - жалобно вздохнула Ксения. - Теперь мне не будет покоя.
Послезавтра ровно в полдень жди меня у входа на мол!
Стоял у входа на мол. Как раз на том месте, где теперь стоит морской
вокзал. К молу только что причалил пароход "Тирасполь". Он был не очень
велик и не очень красив. У него была только одна высокая черная труба с
белой полосой. На палубах толпилась публика. На верхних - почище, пона-
ряднее, на нижней - попроще, погрязнее. Портовые рабочие катили по молу
бочки. "Небось вино, - подумал я. - Небось из подвалов господина Леван-
довского". Неподалеку от меня стояло десятка полтора извозчичьих колясок
и несколько автомобилей. Они поджидали прибывших на "Тирасполе". Из-за
ближайшего автомобиля появилась Ксения. Как и прежде, вся в белом. Как и
прежде, в большой шляпе. Приблизилась. Я поцеловал ей руку. Отошли в
сторонку, в тень, под деревья.
- Думал обо мне?
- Нелепый вопрос! О ком же мне еще думать, радость моя?
- Женщины любят задавать нелепые вопросы, милый, и надо иметь терпе-
ние на них отвечатъ.
- Терпения у меня предостаточно. Спрашивай дальше.
- И что же ты обо мне думал?
- Я думал о загадочности твоего обаяния. Ты, разумеется, красива. Ты
очень красива. Ты феноменально хороша. И еще от тебя исходит сияние сла-
вы. Оно опьяняет и ослепляет. Но это не все. В тебе есть нечто непонят-
ное, неуловимое, не поддающееся осмыслению. Я немножко боюсь тебя.
- Ха-ха-ха! Не бойся, миленький мой, не бойся! Я сама тебя побаива-
юсь. Иногда мне кажется, что ты послан мне Господом. А иногда... Ты у
меня тоже чуточку таинственный.
- Жду дальнейших вопросов и готов ответить на них с полнейшей откро-
венностью.
- Больше вопросов пока нет. Можешь и сам о чем-нибудь спросить, я
разрешаю.
- Ну, что Одинцов?
- Одинцов ужасен. Он кидается на меня, как смертельно раненный носо-
рог. Я чудом жива. Кто-то из прислуги выследил нас с тобой, и ему из-
вестно о твоем ночном визите. Он сказал, что мы все трое погибнем, что
участь наша уже решена. Сначала он убьет тебя, после меня, а напоследок
и сам застрелится. Вчера утром он упражнялся в стрельбе - продырявил в
трех местах мою любимую картину. Как бы и впрямь не выкинул какую-нибудь
штуку. Кажется, нам будет полезно на время расстаться. Через неделю я
уезжаю на гастроли по городам Поволжья: Астрахань, Царицын, Самара, Ниж-
ний. Натурально, буду писать тебе отовсюду. А ты не пиши мне попусту -
твоим письмам за мной не угнаться. В конце августа вернусь в Питер и
сразу же буду тебе телефонировать.
Я погрустнел и умолк. Гастроли ей нужнее, чем я. Не увижу ее два ме-
сяца!
- Не печалься, милый! - Ксюша положила руку мне на грудь. - Так будет
лучше. У Одинцова есть серьезные основания для того, чтобы тебя убить. И
суд его оправдает: он совершит преступление, побуждаемый жгучей рев-
ностью. Но он может убить тебя и вовсе безнаказанно - на дуэли.
- Ну, положим, на дуэли я и сам его застрелю.
- Не храбрись, милый. Одинцов военный и стреляет лучше тебя. Его рука
не дрогнет, и он с наслаждением отправит тебя на тот свет. Я этого не
перенесу. Пожалей меня ради Христа и пречистой Богородицы!
После завтрака дежурная по спальному корпусу вручает мне конверт без
марки и без адреса. На нем энергично, по-мужски написана лишь моя фами-
лия в дательном падеже. В конце вместо точки стоит небольшая клякса. Пи-
савший был явно неспокоен. Писавший несомненно нервничал. Вскрываю кон-
верт, читаю:
"Милостивый государь!
Известные Вам обстоятельства оскорбляют меня как мужа, как дворянина
и как русского офицера. Возникшую коллизию может разрешить только дуэль.
Завтра, двадцатого июня, ровно в пять утра я буду ждать Вас с Вашим
секундантом на Рыночной площади, откуда мы направимся к месту поединка.
Мои дуэльные пистолеты к Вашим услугам.
Подполковник Гвардии Е. И. В.
А. Г. Одинцов".
Ну вот, допрыгался. Не все коту масленица. Любишь кататься, люби и
саночки возить. Как веревочка ни вейся... Умница А. Будто в воду глядел.
Какое это красивое, легкое, певучее слово - дуэль! Его хочется произ-
носить нараспев: дуэ-э-эль! В нем есть что-то манящее, призывное, неот-
разимо обольстительное и несказанно поэтичное. Буква "э" придает ему
аристократическую утонченность. Его хочется рифмовать со словами "сви-
рель" и "колыбель", которые столь же музыкальны. А сколько реминисценций
оно вызывает! И какая бездна романтики в нем заключена! Для поэта так
естественно быть убитым на дуэли! Для поэта прямо-таки почетно погибнуть
на дуэли! Стало быть, он не бездарь, если кому-то хочется всадить ему
пулю в живот. Значит, он чего-то добился, если кому-то не терпится про-
дырявить ему голову. Ксения, конечно, будет рыдать и долго-долго станет
носить траур. А после она будет говорить: "Из-за меня он стрелялся и был
убит наповал. Я любила его безумно". Или: "Я сделала все, чтобы дуэль не
состоялась. Но он был горд и упрям, а судьба была жестока". Или: "Я зна-
ла, что это должно случиться, и это случилось. О, как он любил меня!"
Но где же мне взять секунданта? Как назло, в Ялте и на всем побережье
сейчас ни одного знакомого. Да и в Доме отдыха я ни с кем не успел сдру-
житься. Разве что Евграф Петрович? Но он испугается, но он, конечно, от-
кажется наотрез. Дело-то щекотливое. Если кто-нибудь будет серьезно ра-
нен, придется воспользоваться услугами больницы. А рана-то окажется пу-
левой - тут же сообщат в милицию. Но другой кандидатуры попросту нет.
В столовой за моим столом кроме меня сидят еще двое. Один из сотра-
пезников отнюдь не литератор. Кто он, не разберешь. Мрачен, молчалив.
Ест быстро, жадно, будто долго голодал и все никак не может насытиться.
Все съев, тут же встает и уходит, буркнув: "Приятного аппетита!" Второй
- Евграф Петрович. С ним мы потихоньку познакомились.
Евграфу Петровичу за семьдесят, но выглядит он молодцом - не страдает
ожирением, не сутулится, не втягивает голову в плечи, не волочит ноги. К
тому же он не плешив, хотя две глубокие залысины несколько уменьшили его
волосяной покров, возымевший от легкой седины благородный платиновый от-
тенок. Даже мешки под глазами у него невелики и кажутся не столько
следствием старости, сколько печатью весьма распространенного, но не
смертельно опасного недуга почек. Словом, больше шестидесяти двух ему не
дашь. Когда он хмурится, когда он чем-то озабочен, можно предположить,
что ему шестьдесят четыре. Но не шестьдесят пять - упаси бог! Голос у
него негромкий, мягкий, довольно высокий, но скорее баритон, нежели те-
нор. Любит Евграф Петрович употреблять давно уже вышедшие из употребле-
ния словечки. Говорит "дабы" вместо "чтобы", "понеже" вместо "поэтому",
"зело" вместо "очень", "тем паче" вместо "тем более". И, надо сказать,
это не выглядит у него пошловатым кокетством, этакой ставшей ныне модной
игрой в старину. Обликом и повадками своими Евграф Петрович напоминает
скромного, небогатого помещика конца прошлого века из какой-нибудь там
Воронежской губернии или скромного же провинциального актера, допустим,
из того же Воронежа.
Из двух-трех бесед, которые были у нас с ним за столом, я успел по-
нять, что он недурно знает как старую, так и новую отечественную прозу,
