спросил его об этом, он только покачал головой.
Потом помолчал немного, мысленно прослеживая какие-то ему одному
известные ходы. На меня он больше не смотрел. Протянул руку за кубком, но
не выпил, а только поболтал в нем вино. И неопределенно сказал:
- Ему сейчас уже семь.
- На рождество исполнится восемь. Здоровый и крепкий мальчик. За него
можешь не бояться. Утер.
- Ты так думаешь? - Во взгляде, брошенном на меня, сверкнула не
злоба, а горечь. У меня тоже, при всем наружном спокойствии, сжалось
сердце: если вид обманчив и болезнь короля на самом деле смертельна, что
ждет сейчас мальчика на престоле, если половина малых властителей (я снова
вспомнил лицо Кадора) готовы перегрызть ему глотку? Даже я не мог
разглядеть в дыму и пламени, что сулит ему улыбка божества.
- Ты так думаешь? - повторил король. Я увидел, как побелели у него
суставы пальцев, сжимавших кубок, и подивился прочности тонкого серебра. -
Последний раз, когда мы беседовали с тобой, Мерлин, я просил тебя
сослужить мне службу я верю, что ты мою просьбу исполнил. Теперь, когда
служба твоя подошла к концу... Нет, ты выслушай меня! - хотя я ни слова не
произнес и даже рта не раскрыл. Он был точно человек, которого загнали в
угол и который спешит опередить удар. - Мне нет нужды напоминать тебе о
сути нашего уговора, как нет нужды спрашивать, соблюл ли ты его. Где бы ты
ни содержал мальчика, как бы его ни обучал, я не сомневаюсь, что он не
ведает о своем высоком рождении, но что он может в достойном виде
предстать перед людьми как принц и мой наследник.
Я ощутил, как вскипающая кровь хлынула мне в лицо.
- Ты что же, хочешь меня убедить, что время для этого уже наступило?
Я забыл умерить голос. Серебряный кубок со стуком вернулся на столик.
На меня сверкнули гневом светлые глаза короля.
- Королю незачем "убеждать" своих слуг, чтобы они выполняли его
повеления, Мерлин.
Я опустил глаза и медленно, с усилием разжал тиски дурного
предчувствия на сердце, как разжимают палкой сведенные мертвой хваткой
челюсти бульдога. При этом я чувствовал на себе гневный королевский взгляд
и слышал, как со свистом вырывается дыхание из его сузившихся ноздрей.
Стоит сейчас по-настоящему разозлить Утера, и дорога к мальчику заказана
мне на годы. Король повернулся в кресле, как будто ему вдруг стало
неудобно сидеть. Я два раза перевел дух, поднял на него глаза и
проговорил:
- В таком случае, государь, соблаговоли мне сказать, что послужило
причиной твоего приглашения: собственное твое нездоровье или твой сын? В
любом случае я твой слуга.
Минуту он грозно взирал на меня, но потом лоб его разгладился, рот
тронуло подобие усмешки.
- Нет, Мерлин, уж кто-кто, но не слуга. И ты прав, я хочу убедить
тебя кое в чем, одинаково относящемся и к моему здоровью, и к моему сыну.
Клянусь Скорпионом, почему у меня слова не идут с языка! Я позвал тебя не
для того, чтобы ты вернул мне сына, но чтобы сказать тебе: если твои
целительные силы меня не спасут, он должен будет стать королем.
- Ты мне только что говорил, что у тебя все зажило.
- Я сказал, что рана зажила. Яд вышел, и боль прошла, но осталась
болезнь, которую Гандар не в силах излечить. Он посоветовал обратиться к
тебе.
Мне на ум пришли слова Лукана про то, что король видит призраки,
вспомнилось кое-что, с чем я имел дело в Пергаме.
- Ты не похож на смертельно больного. Утер. Ты говоришь про душевную
болезнь?
Он не ответил на мой вопрос, но то, что он сказал, не прозвучало как
перемена темы разговора:
- После твоего отъезда королева родила мне еще двоих детей. Ты знал?
- О девочке Моргиане я слышал. А про мертворожденного узнал только
сегодня. Сочувствую вам.
- А не открыл тебе твой знаменитый дар прозренья, что больше их у
меня не будет?
Он вдруг стукнул кубком о столик, и я заметил, что на серебре все же
остались вмятины от пальцев. Он рывком вскочил с кресла, словно брошенное
вверх копье. Теперь я увидел, что им движет не сила, как мне показалось
вначале, а страшное напряжение, жилы и нервы натянуты, будто тетива, на
щеках под скулами обозначились провалы, точно что-то точит его изнутри.
Как может быть королем тот, кто даже и не мужчина? - Он бросил мне этот
вопрос и, не дожидаясь ответа, быстрыми шагами отошел к окну и там встал,
прислонив лоб к камню и глядя на летнее утро.
Теперь я наконец понял, что он пытался мне сказать. Он уже однажды
призывал меня вот в эту же самую комнату, чтобы поведать о сжигающей его
страсти к Игрейне, жене герцога Горлойса. Тогда, как и теперь, он был вне
себя от того, что вынужден обращаться за помощью к моему искусству; тогда,
как и теперь, в нем было то же лихорадочное напряжение, как тетива,
готовая лопнуть. И причина была та же. Амброзии однажды сказал про него:
"Если бы он хоть иногда думал рассудком, а не плотью, ему было бы гораздо
лучше". До сих пор бурные плотские страсти шли Утеру на пользу, принося
ему не только удовольствие и облегчение, но также и уважение подчиненных,
таких же солдат, как и он сам, - перед ними он если и не похвалялся своими
подвигами, то, во всяком случае, секрета из них не делал. Его талантам
дивились, завидовали, даже восхищались. Да и для самого Утера это было
больше чем просто удовольствие - это был еще и способ самоутверждения, и
предмет гордости, из таких вещей не в последнюю очередь складывалось его
представление о самом себе как о доблестном полководце.
Он не отходил от окна и хранил молчание. Я сказал:
- Если тебе трудно говорить со мною, может быть, мне сначала
потолковать с твоими лекарями?
- Они не знают. Кроме Гандара.
- Значит, с Гандаром?
Но в конце концов он все-таки рассказал мне сам, расхаживая из угла в
угол своей стремительной, прихрамывающей походкой. Когда он поднялся, я
тоже встал было с кресла, но он нетерпеливым жестом велел мне остаться на
месте, и я откинулся на спинку и отвернул голову к теплу жаровни, понимая,
что он потому и мечется по комнате, что не хочет встречаться со мной
взглядом. Он рассказал мне о набеге на Вагниации и о том, как он возглавил
заградительный отряд и как у них завязалась горячая схватка на прибрежной
гальке. Острие копья угодило ему в пах, рана неглубокая, но рваная, и
лезвие было нечистым. Рану перевязали, и, поскольку она не причиняла
особых страданий, он не придал ей значения; по новой тревоге в связи с
высадкой саксов в Медузе он снова ринулся в бой, не давая себе передышки,
пока опасность не миновала. Сидеть в седле было неловко, но почти не
больно, он и не чаял худа, а тут вдруг рана начала воспаляться и гнить.
Даже сам Утер вынужден был в конце концов признать, что не может больше
ездить верхом, и его в повозке отвезли назад, в Лондон. Послали за
Гандаром, он тогда был не при войске, и его стараниями яд постепенно
вышел, воспаленный рубец зажил. Осталась небольшая хромота от
неправильного сращения мышц, но боль уже не чувствовалась, и дело шло,
казалось бы, на полную поправку. Королева была на сносях и все это время
находилась в Тинтагеле, Утер, как только окреп, собрался к ней туда. Он
уже считал себя совсем здоровым и верхом доехал до Винчестера, где они
остановились и стали держать совет. И в ту же ночь... там была одна
женщина...
Утер оборвал свою речь и снова прошелся по комнате от очага к окну.
Он, может быть, думал, что я ожидал от него верности королеве? Но у меня и
в мыслях этого не было. Там, где Утер, всегда была какая-нибудь женщина.
- И что же? - спросил я.
Тут наконец правда вышла наружу. Там была одна женщина, и Утер уложил
ее к себе в постель, как укладывал многих других, побуждаемый минутной, но
неодолимой похотью. И оказался бессилен.
- Знаю, знаю, - остановил он меня, видя, что я порываюсь что-то
сказать. - Это и раньше случалось, даже со мной. Случается с каждым. Но в
тот раз не должно было случиться. Я желал ее, и она знала свое дело, но
говорю тебе: ничего не получилось - ничего... Я подумал, что устал с
дороги, что неудобство, которое я испытывал, сидя в седле - это было не
более чем неудобство, - чересчур раздражило меня, потому я и решил
остаться в Винчестере на ночь. И снова лег с этой женщиной, и с ней, и с
другими. И снова ни с одной ничего не вышло. - Он оторвался от окна и
подошел ко мне. - А тут прибыл гонец с известием, что королева до срока
разрешилась от бремени мертвым принцем. - Он глядел на меня сверху вниз
почти с ненавистью. - Этот бастард, которого ты от меня прячешь, ты ведь с
самого начала знал, не правда ли, что он будет после меня королем? Похоже,
что ты не ошибся, ты и этот твой проклятый дар прозрения. У меня больше
детей не будет.
Соболезнования здесь были бы неуместны, да он и не ждал их от меня. Я
сказал только:
- Гандар владеет искусством врачевания не хуже меня. У тебя нет
причины в нем сомневаться. Я готов осмотреть тебя, если тебе угодно, но
мне хотелось бы прежде потолковать с Гандаром.
- Он хуже твоего разбирается в снадобьях. Кто может в этом с тобой
сравниться? Я хочу, чтобы ты составил мне снадобье, которое вернуло бы
силу моим чреслам. Что тебе стоит? Все старухи, послушаешь их, умеют
варить такие зелья...
- А ты их испробовал?
- Как же я могу их испробовать, не открыв всем солдатам в моем
войске, да и всем женщинам Лондона, если на то пошло, что их король
бессилен? Представляешь себе, какие песни они будут обо мне распевать,
какие истории рассказывать, если узнают?
- Ты - хороший король, Утер. Люди над этим не издеваются. И солдаты
не издеваются над полководцами, под чьим началом идут в бой и одерживают
победы.
- Долго ли еще я смогу вести их в бой в теперешнем моем положении?
Говорю тебе, я страдаю не только телом, но и духом. Эта немощь точит
меня... Я - полчеловека, и жить так мне невмоготу. А что до солдат, то ты
бы согласился биться с врагом, сидя на мерине?
- Они пойдут за тобой, даже если ты поедешь в паланкине, как женщина.
Ты потерял голову, иначе бы ты в этом не усомнился. Скажи, а королева
знает?
- Я поспешил из Винчестера в Тинтагель. Думал, что, может быть, с
ней... но...
- Понятно. - Я не стал вдаваться в дальнейшие подробности. Король
сказал мне довольно, и я видел, что он страдает. - Ну что ж. Если
существует снадобье, которое может тебя исцелить, верь, я его отыщу. На
Востоке я узнал об этом немало нового. Думаю, что здесь нет ничего такого,
что время и врачебное искусство не могли бы превозмочь. Такие вещи
случаются достаточно часто, и нет нужды отчаиваться. У тебя еще, глядишь,
родится сын и займет то место, что ты так не хотел бы отдать "бастарду",
которого я для тебя ращу.
- Ты сам в это не веришь! - резко оборвал меня он.
- Не верю. Я верю тому, что говорят мне звезды, если я правильно их
прочел. Но можешь мне довериться, я сделаю все, что в силах, чтобы тебе
помочь; а что из этого выйдет, на то воля богов. Иной раз они поступают с
нами жестоко, кому и знать это, как не тебе и мне. Но еще я прочел по
звездам. Утер, что, кто бы ни унаследовал после тебя трон, свершится это
не теперь, а позже. Ты еще не один год будешь сам сражаться и побеждать.
И тут по его лицу я увидел, что он опасался не только бессилия. При
моих словах взгляд его просветлел, и я понял, что исцеление его духа и
тела уже началось. Он снова опустился в кресло, осушил кубок и поставил
его обратно.
- Добро, - сказал он и впервые за весь наш разговор улыбнулся. - Я
