ничего. Ночь пуста, и силы мне изменяют. Даже зрение мое земное меркнет,
ночь и звездный свет расплываются, словно сквозь бегучую воду...
И самое небо как бы течет. Земля замерла, а небо в движении.
Галактика собралась в узкую струю света и застыла, будто ручей на морозе.
Луч льда - вернее, клинок - лежит поперек неба, точно королевский меч,
играя драгоценными каменьями на эфесе. Вон изумруд, топаз, сапфиры, что на
языке мечей означает власть, и радость, и правосудие, и чистую смерть.
Долго лежал в небе меч, как только что выкованное оружие, ожидающее
руки, которая подымет и понесет его в бой. Потом сдвинулся. Не взметнулся
в сражении, или в присяге, или в игре. Но скользнул легко вниз, как
скользит клинок в ножны, и скрылся внутри стоячего камня.
И опять не было ничего, только пустой луг, да свистящий ветер, да
серый стоячий камень посреди луга.
Я пробудился в темноте таверны. Надо мною в просвете между стропилами
крыши сияла маленькая яркая звездочка. Внизу шумно дышали животные, а
вокруг, со всех сторон, слышалось сопение спящих. Тепло пахло лошадьми, и
торфяным дымом, и сеном, и бараньей похлебкой.
Я лежал навзничь, не шевелясь, разглядывая яркую звездочку. И о сне
своем даже не думал. Вспоминалось что-то, были какие-то разговоры о мече,
и вот теперь этот сон... Но не стоит вспоминать. Само придет. И явятся
знаки. Ибо бог опять со мной, время мне не солгало. А через час - или два
- будет утро.
* КНИГА ВТОРАЯ. ПОИСКИ *
1
Боги, наверно, привыкли к святотатству. Ведь святотатство даже
вопрошать об их замысле, тем более подвергать сомнению их природу и самое
их существование, чем я так упорно занимался. Но теперь, удостоверившись,
что мой бог со мной и замысел его не оставлен, я, хоть ясных представлений
о том не имел, знал, однако, что в свой срок почувствую его руку и она
направит, повлечет, наставит меня, а как, в какой форме, в каком виде -
велика ли важность? Это все мне тоже откроется. Только время еще не
настало. А покамест я принадлежу себе. Нынче видения растаяли вместе со
звездами, которые их породили. Ветер утра был не более как ветер, и
солнечный свет - только свет.
По-моему, я даже ни разу не оглянулся. О Ральфе и ребенке мне нечего
было беспокоиться. Дар провидения - неудобная вещь, но зато, провидя
великую беду, не будешь изводиться по будничным пустякам. Тот, кто видел
собственную старость и свой горький конец, не боится никаких превратностей
в двадцать два года. Я знал, что ничего со мной не случится - и с
мальчиком тоже: я дважды видел его меч, сияющий, обнаженный. И потому я
был волен ничего не страшиться - кроме очередного плаванья по морю,
которое привело меня, страждущего, но живого, в порт Массилию, что на
берегу Срединного моря, в ясный февральский день, какой у нас в Британии
назвали бы летним. А там, кто меня ни увидь и ни признай в лицо, уже
неважно. Если пройдет слух, что принца Мерлина встречали в Южной Галлии
или в Италии, недруги Утера, быть может, установят за мной слежку, надеясь
через меня разыскать пропавшего королевского сына. Потом, отчаявшись,
отстанут, чтобы затеять розыски в другом месте, но к тому времени след
совсем простынет. В Керреке о появлении скромного бродячего певца будет
забыто, и Ральф, безымянный житель лесной таверны, сможет, ничего не
опасаясь, украдкой путешествовать между Коллем и Керреком и сообщать вести
королю Хоэлю для передачи мне. По всему по этому, высадившись в Массилии и
оправившись от плаванья, я стал открыто готовиться к путешествию на
Восток.
Теперь, поскольку мне не было более нужды скрываться, я намерен был
путешествовать если не по-княжески, то, во всяком случае, богато. Не для
важности - для меня важность человека не в этом, - но у меня были на
Востоке знакомцы, которых я намеревался посетить, и если у меня в мыслях
не было, что я оказываю им этим честь, то и позорить их все же не
хотелось. Поэтому я нанял себе слугу, купил лошадей, и вьючных мулов, и
раба приглядывать за ними и пустился в путь. Первой моей целью был Рим.
Дорога от Массилии ровной белесой лентой пыли тянется вдоль
солнечного побережья, соединяя селения, некогда выстроенные солдатами
Цезаря и мирно дремлющие подле ухоженных оливковых рощ и аккуратных
виноградников. Мы выехали с рассветом, вытянутые тени наших лошадей падали
на дорогу позади нас. Роса прибила дорожную пыль, воздух пах навозом, и
горьким кипарисом, и дымом первых затопленных печей. Кричали петухи,
деревенские шавки с визгом бросались под копыта лошадей. У меня за спиной
переговаривались двое моих слуг - вполголоса, чтобы меня не тревожить.
Нанимая их, я сделал удачный выбор: свободный, Гай, и прежде состоял в
услужении, он поступил ко мне с отличными рекомендациями; второй, Стилико,
был сыном сицилийского лошадиного барышника, который проворовался, влез в
долги и для покрытия их продал в рабство родного сына. Стилико был живой
худощавый паренек, говорливый и неунывающий. А Гай был серьезен и ловок и
преисполнен сознанием моего величия гораздо больше, чем я сам. Узнав о
том, что я принц крови, он так заважничал, что на него было забавно
смотреть, даже Стилико, заразившись от него почтительностью, промолчал
после этого целых двадцать минут кряду. Я думаю, они без зазрения совести
пользовались моим саном, когда надо было произвести впечатление или
нагнать страху на торговцев и трактирщиков. Что бы там ни было, но
путешествие мое протекало легко и гладко, как в сказке.
Лишь только лошадь моя навострила уши в лучах утреннего солнца, я
почувствовал, как взыграла моя душа навстречу заре. Печали и опасения
минувшего года словно упали вместе с тенью у меня за спиной на дорогу.
Выступив на восток со своей маленькой свитой, я впервые в жизни
почувствовал себя свободным, свободным и от мира, лежащего передо мной, и
от обязанностей, оставшихся позади. До этой минуты я постоянно подчинял
мою жизнь какой-то цели: сначала разыскивал отца, потом служил ему, потом
оплакивал его смерть и ждал, когда, с рождением Артура, возобновится мое
служение. И вот теперь половина дела сделана: мальчик находится в
безопасности, и, если можно доверять моим богам и звездам, останется живой
и невредимый. Сам я еще молод, еду навстречу солнцу, и как ни назвать это
- одиночеством или свободой, - но впереди меня ждет неизведанный мир в
некий срок, когда я смогу наконец побывать в странах, про которые так
много слышал и которые давно мечтал увидеть.
Итак, я со временем прибыл в Рим, и гулял по зеленым холмам среди
кипарисов, и беседовал с человеком, который знал моего отца в том
возрасте, в каком сейчас был я. Я остановился в его доме и не уставал
дивиться, как мог я раньше дом моего отца в Керреке считать дворцом, а
Лондон - большим городом. Затем из Рима - в Коринф и дальше по суше
долинами Арголиды, где на опаленных солнцем холмах пасутся козы и обитают
люди, дикие, как козы, среди развалин городов, некогда возведенных
великанами. Здесь я впервые воочию увидел камни, еще огромнее тех, что у
нас - Хороводе Великанов, и они были подняты и установлены именно так, как
о том поется в песнях. И дальше, на восток, продвигался я и видел земли,
еще более голые, и там тоже стояли гигантские камни под палящим солнцем
пустыни и жили люди неприхотливыми ордами, будто волки в стаях; но они
умели петь легко, как поют птицы, и дивно, как движутся звезды. Там
понимают движение звезд лучше, чем где-либо еще во всем свете, - верно,
этим людям пустые пространства небес и земли одинаково знакомы и доступны.
Восемь месяцев я прожил в Меонии близ Сардиса у человека, который умел
вычислять толщину волоса; с помощью его науки можно было бы поднять камни
Хоровода Великанов вполовину быстрее и проще, чем это делал я. Потом я
шесть месяцев прожил на побережье Мазии, близ Пергама, и работал в большом
лазарете, куда стекаются за исцелением больные, равно и бедные и богатые.
Здесь я узнал многое, мне прежде неведомое, в искусстве врачевания: так, в
Пергаме одновременно с усыпительными снадобьями лечат музыкой, которая
врачует грезами душу, а через то уж и тело. Воистину рука божия вела меня,
когда я в отрочестве обучался игре на арфе. И повсюду, куда бы я ни ехал,
я усваивал крохи чужой речи и слушал новые песни и новые мелодии. И я
видел, как поклоняются чужим богам: кто в святых местах, а кто на
святотатственный, по нашим понятиям, манер. Никогда не следует
пренебрегать знанием, откуда бы оно ни приходило.
И все это время на душе у меня было спокойно: я знал, что там, в
Бретани, в гуще Гиблого леса, мальчик растет здоровый и крепкий и укрытый
от опасностей.
Время от времени до меня доходили известия от Ральфа, посылаемые
королем Хоэлем в заранее обусловленные места. Так я узнал, что Игрейна
вскоре опять понесла дитя и в свой срок разрешилась девочкой, которую
назвали Моргиана. Письма, попадая мне в руки, конечно, уже устаревали, но
про мальчика Артура я получал сведения еще и иным, прямым путем: я смотрел
в огонь, как я умею, и все там видел.
Так, в пламени жаровни, разожженной стылым римским вечером, я впервые
увидел, как Ральф едет по лесу в Керрек, к Хоэлю. Он путешествовал один и
не привлек ничьего внимания, и, когда туманным утром, до восхода солнца,
выехал в обратный путь, за ним не было ни погони, ни слежки. В гуще леса
он пропал у меня из глаз, но потом дым развеялся, и я увидел его коня,
отдыхающего в стойле, а на дворе, в лучах солнца, - Бранвену с ребенком на
руках. После этого я еще несколько раз видел Ральфа во время его поездок в
Керрек, но всегда к концу дым сгущался, точно речной туман, я не мог ни
разглядеть таверны, ни последовать за ним взглядом внутрь. Словно лесное
убежище и от меня было хранимо. Мне приходилось когда-то слышать, что
Гиблый лес в Бретани - заколдованное место; могу подтвердить, что так оно
и есть. Думаю, что ничьи чары не были способны проникнуть эту стену тумана
вокруг таверны. Лишь изредка, мельком показывалась она мне.
Однажды возникла картина: двор, на дворе мальчуган барахтается среди
щенят, а сука вылизывает ему лицо, и за ними с улыбкой наблюдает Бранд:
потом из кухни, бранясь, выскочила Моравик, подхватила ребенка на руки и,
утирая ему лицо передником, унесла в дом. Другой раз я видел его верхом на
Ральфовой лошади, которая пила воду из желоба, и еще раз верхом, впереди
Ральфа в седле - обе ручонки впились в гриву лошади, легонько трясущейся к
реке. Близко, отчетливо я его ни разу не увидел, но того, что видел, было
достаточно, чтобы увериться в его здоровье и благополучии.
А потом ему сравнялось четыре года, и настал срок, когда Ральф должен
был увезти его из лесного укрытия и обратиться к покровительству Эктора.
В ту ночь, когда они отплывали в Британию, я лежал под черным небом
Сирии, на котором звезды в два раза крупней и ярче наших. Я смотрел в
пастушеский костер на склоне горы в окрестностях Берита - здесь застала
меня и моих слуг в пути ночь, и радушный пастырь предложил нам место у
своего огня, разведенного для отпугивания волков и горных львов. Высоко
плясало пламя на высушенных ветрами дровах, посылая в ночь снопы жарких
искр. Сбоку слышались голоса: что-то говорил Стилико, ему гортанно отвечал
пастух, и оба они рассмеялись, но Гай произнес нечто
напыщенно-укоризненное, смех прервался, и вот уже все звуки потонули в
трескучем гудении пламени. Потом стали возникать образы, сначала
обрывочные, но ясные, живые, как те видения, что посещали меня в
