Константинополь устремлен вперед, тогда как Рим и Афины и даже Антиохия
словно обернулись назад, а Лондон, с его разрушающимися храмами и наскоро
подлатанными башнями, где люди живут постоянно настороже, не отнимая руки
от меча, казался отсюда таким же далеким и почти таким же диким, как
ледяные земли норманнов.
В Константинополе я остановился у дальнего родича моего отца,
который, впрочем, несмотря на отдаленность родства, принял меня как
кузена. Он происходил от некоего Адеана, шурина Максима, который служил в
его войске и вместе с ним участвовал в последнем походе на Рим. Под Римом
Адеан был жестоко ранен, его сочли мертвым и оставили на поле брани,
однако его вынесла и выходила одна христианская семья. Впоследствии он
женился на дочери этого семейства, стал христианином, и хотя сам никогда
не служил Восточному императору (удовольствовавшись только амнистией,
дарованной по ходатайству тестя), однако сын его поступил на службу к
Феодосию II, составил себе состояние и был вознагражден за службу женой из
королевского дома и роскошным дворцом вблизи Золотого Рога.
Его правнук носил то же имя, но оно уже произносилось на византийский
лад: Адьян. Обликом он все еще был в значительной мере кельт, валлиец, но
как бы обескровленный близостью к солнцу. Высокий, худощавый, лицо узкое,
без румянца, темные глаза близко поставлены, как на всех их портретах.
Губы тонкие, тоже бескровные, - сжатый рот царедворца, привыкшего хранить
секреты. Но он был не лишен юмора и умел вести умные и занимательные
беседы - редкое искусство в стране, где все, даже женщины, постоянно
толкуют о возвышенных духовных материях, и притом с плоской, чисто
плотской тупостью. Я и полдня не пробыл в Константинополе, а уже поневоле
вспомнил то место в книге Галапаса, где он пишет: "Спроси, сколько оболов
стоит товар, а тебе ответят рассуждением о догмате рождения и нерождения.
Справься о цене на хлеб - услышишь, что Отец более велик, нежели Сын, и
Сын ниже Отца. Поинтересуешься, истоплена ли баня, а тебе в ответ: Сын был
сотворен из ничего".
Адьян принял меня очень радушно в роскошном покое с мозаикой на
стенах и полом из золотистого мрамора. В Британии, где холодно, мы
застилаем изображениями полы и плотно завешиваем ими стены и двери; на
Востоке же поступают иначе. Эта комната вся играла красками; в мозаике они
используют много золота, а от слегка неровной поверхности создается
впечатление переливчатости, будто бы это не камень, а воздушный шелковый
занавес. Фигуры совсем как живые, разноцветные, многие очень красивые. Я
вспомнил растрескавшееся мозаичное панно у меня на родине в Маридунуме -
мне, ребенку, оно казалось прекраснейшей картиной в мире. Изображало оно
Диониса с дельфинами и виноградными лозами, но мозаика выкрошилась, лицо
бога кто-то подправил и не так вставил ему в глаза зрачок. До сих пор
Дионис представляется мне косоглазым. Одной стороной комната выходила на
террасу, где был большой мраморный бассейн с серебрящимся фонтаном, а
вдоль балюстрады в горшках росли кипарисы и лавры. Ниже террасы
простирался напоенный солнцем дивный сад, в нем цвели розы, ирисы и жасмин
(хотя было всего лишь начало апреля), смешивая свое дыхание с ароматами
тысячи разных кустов, и повсюду тянулись, указуя в небо, черные персты
кипарисов в золотых шишечках. А за садом сверкали воды бухты, кишевшей
судами всех размеров, так деревенские пруды в наших краях кишат плавунцами
и водяными блошками.
У Адьяна меня ждало письмо от Эктора. После взаимных приветствий я,
испросив у хозяина позволения, развернул и прочел его.
Писец Эктора писал хорошо, но длинноватыми периодами, которыми, как я
понимал, хотел возместить некоторую прямолинейность истинных слов своего
господина. Письмо, если отбросить поэтические обороты и красоты стиля,
подтверждало то, что я и так уже знал или предполагал. В крайне осторожных
выражениях Эктор сообщал мне, что Артур (чтобы писец не понял, он
диктовал: "Друзилла и оба мальчика") в безопасности. Но надолго ли эта
безопасность, Эктор писал, что сказать трудно, и передавал мне новости,
как они до него дошли.
Угроза вторжения, всегда присутствовавшая, но уже давно сводившаяся
лишь к единичным набегам, теперь опять начала устрашающе расти. Окта и
Эоза, вожди саксов, разбитые Утером в первый год царствования, все еще
содержались пленниками в Лондоне, но в последнее время на Утера стали
оказывать давление - причем не только союзные саксы, но и кое-кто из
британских вождей, опасающихся недовольства на Саксонском берегу, - чтобы
он освободил саксонских принцев на мирных условиях. Утер не соглашался, и
были совершены две вооруженные попытки вызволить их из заточения силой.
Обе они были подавлены, и весьма жестоко, и теперь другие группировки
побуждали Утера немедля предать пленников смерти, на что он не мог
решиться, боясь рассердить федератов. Прочно утвердившись на Саксонском
берегу, в угрожающем соседстве даже от Лондона, они готовы были, чуть что,
сразу вызвать из-за моря подкрепление и вторгнуться на богатые земли за
валом Амброзия. А слухи между тем поступали еще того беспокойнее: был
пойман гонец, который под пыткой признался, что везет залоги дружбы от
англов на востоке, на реке Абус, пиктским царькам к западу от Стрэтклайда.
Правда, всего лишь залоги, ничего более, добавлял Эктор, и он лично не
думает, что опасность может сейчас грозить с севера. Между Стрэтклайдом и
Абусом лежат верные королевства Регед и Лотиан.
Я пробежал глазами остальное и скатал письмо.
- Мне надо немедля возвращаться на родину, - сказал я Адьяну.
- Так сразу? Я этого опасался. - Он сделал знак слуге, тот поднял из
чаши со снегом серебряный кувшин и налил вино в стеклянные кубки. Я
удивился, откуда они берут снег, - оказывается, его привозят ночами с гор
и хранят в погребах под соломой. - Сожалею, что ты нас покидаешь, но,
когда прибыло это письмо, я так и подумал, что в нем дурные вести.
- Пока еще не дурные, но дурные последуют. - Я объяснил ему, как мог,
положение в Британии. Он слушал с интересом. В Константинополе такие вещи
понимают хорошо. С тех пор как гот Аларих взял Рим, здесь привыкли ожидать
громов с севера. Я продолжал: - Утер - могучий король и умелый полководец,
но он не вездесущ, а такое разделение сил внушает людям неуверенность и
страх. Необходимо обеспечить престолонаследие. - Я постучал пальцем по
свитку. - Эктор сообщает мне, что королева опять в тягости.
- Я слышал. Если родится мальчик, он будет объявлен наследником, не
так ли? Конечно, младенец на троне сейчас был бы не ко времени. Разве что
найдется еще один Стилико, чтобы блюсти интересы государства. Он имел в
виду знаменитого полководца, который оберегал престол малолетнего
императора Гонория. - Есть ли среди военачальников Утера такой, которому
можно поручить регентство в случае его гибели?
- Эти скорее убьют, чем оберегут, насколько я их знаю.
- Тогда Утеру лучше оставаться жить или же объявить законным
наследником того сына, который у него уже есть. Ему сейчас должно быть
сколько? Семь? Восемь? Почему бы Утеру не решиться на такой разумный
поступок: признать его наследником, а тебя назначить регентом на случай,
если король падет в бою до достижения им совершеннолетия? - Он поглядел на
меня искоса сквозь стекло кубка. - Ну, ну, Мерлин, зачем так подымать
брови? Весь мир знает, что ты увез мальчика из Тинтагеля и где-то его
тайно содержишь.
- А где, весь мир не говорит?
- Говорит, конечно. Мир неустанно рождает гипотезы, как вон тот
водоем - лягушек. Всеобщее мнение таково, что ребенок спрятан на острове
Ги-Бразиль, где его вскармливают молоком сразу девяти королев. Не диво,
что он процветает. Или же он, может быть, при тебе, только невидим. В
обличье вьючного мула, например, а?
Я засмеялся.
- Разве я посмел бы? Кто же тогда, выходит, Утер?
- По-моему, ты бы все посмел. Я надеялся, что посмеешь открыть мне,
где находится мальчик и как он поживает... Но нет?
Я с улыбкой покачал головой:
- Нет, прости меня. Еще не время.
Он сделал изящный жест. Что такое тайна, в Константинополе тоже
понимают.
- Ну по крайней мере что он жив и здоров, ты можешь мне сказать?
- В этом могу тебя уверить.
- И унаследует корону, а ты при нем будешь регентом?
Я засмеялся, покачал головой и осушил кубок. Адьян сделал знак рабу,
который стоял в отдалении, чтобы не слышать нашей беседы, и тот снова
налил мне вина. Адьян сразу же знаком отослал его.
- Я тоже получил письмо. От Хоэля. Он пишет, что Утер отправил людей
разыскивать тебя и что он говорит о тебе без должной признательности, хотя
всем известно, как много ты для него сделал. Ходят также слухи, что король
и сам не знает местонахождения своего сына и разослал шпионов на розыски.
Кое-кто утверждает, будто мальчика нет в живых. А есть такие, кто говорит,
что ты держишь юного принца при себе ради собственных честолюбивых
замыслов.
- Да, - спокойно подтвердил я. - Такие разговоры неизбежны.
- Вот видишь! - Он вскинул руку. - Я пытаюсь разозлить тебя и тем
вызвать на откровенность, а тебе хоть бы что! Другой бы стал
оправдываться, может быть, побоялся бы даже возвращаться, ты же все равно
помалкиваешь и в душе, боюсь, принимаешь решение выйти в море с первым же
кораблем.
- Я знаю будущее, Адьян, в этом вся разница.
- Ну а я будущего не знаю, и ты мне его, как я понимаю, открывать не
намерен. Но наугад могу кое-что сказать. Во всех этих разговорах есть одна
правда, хотя и навыворот: ты действительно держишь мальчика при себе, так
как знаешь, что ему суждено стать королем. Однако ты все-таки мог бы мне
рассказать, как ты намерен поступить, когда вернешься на родину. Явишь его
людям?
- Пока я вернусь на родину, королева успеет родить, - ответил я. -
Как я поступлю, зависит от этого. Я, конечно, повидаюсь и поговорю с
Утером. Но главное, как мне представляется, - это оповестить людей в
Британии - и друзей, и недругов, - что принц Артур жив и благополучен и
будет готов встать рядом с отцом, когда придет срок.
- Но он еще не пришел?
- Думаю, нет. На месте, надеюсь, мне будет виднее. С твоего
позволения, Адьян, я погружусь на первый же корабль.
- Как тебе будет угодно, разумеется. Я сожалею, что должен лишиться
твоего общества.
- Я тоже. Меня привел в Константинополь счастливый случай. Могло бы
статься, что мы так бы и не увиделись с тобой, но меня задержала непогода,
и судно, на котором я должен был отплыть из Халкедона, ушло.
Он ответил мне любезностью, но тут до него дошел смысл моих слов.
- То есть как это - задержала непогода? Ты что же, уже собирался
домой? До того, как прочитал письмо? Ты, стало быть, знал?
- В общих чертах. Только - что мне пора возвращаться.
- Ну, клянусь Тремя! - (На мгновение я увидел в нем кельта, но
божество, которым он поклялся, было христианское. Еще они в
Константинополе говорят "Клянусь Одним!" - и за эти две клятвы готовы
перерезать друг другу глотки.) Но тут же он рассмеялся. - Клянусь Тремя!
Жаль, тебя не было у меня под боком неделю назад на ипподроме! Я проиграл
добрую тысячу - дело, казалось, совсем верное, а они, представь, скакали,
как трехногие коровы. Ну что ж, выходит, счастлив тот принц, у которого
окажется такой советчик. Если бы вот он мог пользоваться твоими советами,
я бы сегодня, пожалуй, занимал императорский трон, а не приличное место на
государственной службе - и то спасибо, что удостоился, не будучи евнухом.
