женщина, этакая гаврица - и неудачница! Как это может быть? Нелепость
какая-то. Всегда я считал, что женщина с изюминкой просто обречена на
успех, и вот на тебе... Тридцать лет. Двое детей. Первый муж растворился в
воздухе. Второй муж барахло, слизняк какой-то непросыхающий. На работе
конфликты. Диссертация три года как готова, а защититься не может.
Несообразно все это, необъяснимо...
Машинально я пошел за нею на кухню и вдруг осознал, что говорит
Катька какие-то странные вещи, непосредственно до меня касающиеся.
Оказывается, сегодня, после обеденного перерыва, ее вызвал к себе
кадровик и устроил ей форменный допрос. Большей частью вопросы были
обыкновенные, анкетные, но между ними, как бы невзначай, проскакивали
вопросики, не лезущие ни к какие ворота. Чуткая Катька сразу же засекла
их, не подавая виду, запомнила их и сейчас добросовестно, один за другим
их пересказывала... С какого возраста она помнит своего отца, то есть
меня? Была ли когда-нибудь у него на родине, то есть в Ленинграде? Знает
ли кого-нибудь из довоенных друзей отца? Встречался ли при ней отец с
кем-нибудь из этих друзей? Рассказывал ли ей отец о судьбе дома в
Ленинграде, где вырос и жил до войны?..
Отбарабанивши все это, она замолчала и посмотрела на меня
выжидательно. Я тоже молчал, с ужасом чувствуя, как лицо мое заливается
краской, а глаза уезжают в угол самым подозрительным образом. Ощущал я
себя полным идиотом.
- Пап, ты, может быть, опять что-нибудь натворил? - спросила она,
понизив голос.
Она была напугана, а реакция моя на ее рассказ напугал ее еще больше.
Я же только сопел в ответ. Тысячи слов рвались у меня с языка, но все они,
как назло, были мелодраматические, фальшивые и предполагали жесты вроде
простирания дланей, задирания очей горе и прочей шиллеровщины. Потом вдруг
страшная мысль озарила меня: что, если "там" снова напечатали меня помимо
ВААПА? Ну что за сволочи, в самом деле! И меня прорвало:
- Чушь проклятая! - гаркнул я. - Не было ничего и быть не могло! Что
ты на меня глаза вытаращила? Ну, настучала какая-нибудь стерва... Мало ли
что... Зачем он тебя вообще вызывал? Он тебе сказал, зачем он тебя
вызывал?
- Побеседовать, - сказала Катька. - Я может быть, в Гану поеду..
- В какую еще Гану? В Африку? А бандитов куда?
Но у нее, оказывается, все было продумано. Бандитов забирает Клара,
квартиру она сдает Щукиным, собрания сочинений буду выкупать я. Мне все
это дико не понравилось. Если бандиты будут у Клары, то как же я с ними
буду видеться? Не желаю я встречаться с Кларой и с ее генералом, не желаю
выкупать собрания сочинений... А потом - как же Альберт? Его тоже забирает
Клара? Ах, мужа все равно переводят в Сызрань? Прелестно! Поздравляю!
Опять двадцать пять по следам мамаши. Впрочем, дело твое. Но имей в виду,
что в Гане сейчас стреляют!
Ну, она знает, как со мной обращаться. Пока я шипел и испарялся, она
ловко навалила мне полную тарелку мяса с грибами, тушеного в красном вине,
и усадили за стол. Я крякнул, смягчился, бросил на нее последний взгляд,
полный родительского упрека, и взялся за вилку.
- А ты чего же? - как обычно, спохватился я с уже набитым ртом.
- А я уже, - как обычно, ответила она, встала коленками на стул и,
отклячив круглую задницу, упершись локтями в стол, очень довольная, стала
смотреть, как я ем.
- Раз в Гану, - прочавкал я, - тогда не бери себе в голову. Это
просто кадровик уже и сам не знает, о чем спрашивать. Про мать спрашивал?
- Спрашивал.
- Ну вот! Отрежь-ка мне булочки.
- Про мать спрашивал, почему она с тобой развелась, - сказала Катька,
нарезая булку.
Я с трудом удержался, чтобы не грохнуть ножом и вилкой об стол: что
за свинство, какое его собачье дело? Но потом подумал: да провались они
все пропадом, мне-то что до них? А если Катьку в Гану не пошлют, так тем
лучше. Не хватало мне еще Катьки в Гане, где идет пальба и толпы фанатиков
поливают друг друга напалмом...
- Странные все какие-то вопросы были, - произнесла Катька тихо. -
Необычные. Пап, у тебя в самом деле все в порядке? Ты не скрываешь?
Вот почему никогда не дам я собственной своей, единственной и любимой
дочери хоть страничку прочитать из синей папки. Как обожгло ее страхом
после той статейки Брыжейкина о "Современных сказках", когда увезли меня с
первым моим приступом стенокардии, так и осталась она до сих пор словно
порченая. И сейчас вот - улыбается, острит, хвост пистолетом, а в глазах
все тот же страх. Помню я эти глаза, когда в больнице сидела она возле
моей койки...
Я успокоил ее, как умел, мы стали пить чай. Катька рассказывала про
близнецов-бандитов, я рассказал про Петеньку Скоробогатова и про собрание,
сделалось очень уютно, и неприятно было думать, что через четверть часа
Катька соберется и уйдет. Потом я спохватился, отдал ей автомобили для
бандитов и пригласительный билет на барда. Билет она приняла с восторгом и
стала мне рассказывать про этого барда, какой он сейчас знаменитый, а я
слушал и думал, как бы это поделикатнее дать ей понять, что про ателье и
шубу (опять шуба!) я совсем не забыл, помню я про шубу, хотя она, Катька,
мне о ней и не напоминает, просто с духом мне никак не собраться...
Забрезжила тут у меня надежда, что в связи с командировкой в Гану вопрос о
шубе увянет сам собой: в самом деле, ну зачем ей шуба в этой Гане?
Она уже одевалась, когда зазвонил телефон. Пришлось проститься
наспех, и я взял трубку. Кирие элейсон! Господи, спаси нас и помилуй!
Звонил О.Орешин.
Он звонил мне с тем, чтобы я сейчас же и немедленно, прямо и
недвусмысленно выразил свое положительное отношение к справедливой его,
Орешина, борьбе против беспардонного плагиатора Семена Колесниченко.
Заручившись моим положительным отношением, а он не скрывает, что я не
первый, к кому он обращается за поддержкой, уже несколько авторитетных
членов секретариата обещали ему полное содействие в беспощадной борьбе
против плагиатчиков, без какового содействия, конечно же, немыслима
сколько-нибудь реальная надежда на успех в разоблачении мафии
плагиатчиков...
Я с болезненным даже любопытством ждал, как он будет выбираться из
этой синтаксической спирали Бруно, я готов был пари держать, что он уже
забыл, с чего начался у него этот неимоверный период, однако не на
таковского я напал.
Так вот, заручившись, моим положительным отношением, он, Орешин, на
предстоящем заседании секретариата сумел бы поставить вопрос о мафии
плагиатчиков с той резкостью и остротой, которой так не хватает нам, когда
речь идет о людях, формально являющихся нашими коллегами, в то время как
они морально и нравственно...
Я осторожно положил трубку на стол, принес стакан "бжни" и принял
сустак. Олег Орешин все бубнил. Я снова попытался понять его психологию.
Откровенно говоря, месяц назад, в момент возгорания сыр-бора, он показался
мне явлением скорее зоологическим. Но теперь я понимаю, что ошибся. Не был
он зоологическим явлением. Более того, не был он и политическим демагогом.
Он, по-видимому, искренне был потрясен тем, что вот он в муках, а может
быть, и в порыве неистового вдохновения создал морально-нравственную
ситуацию, пригвоздив к позорному столбу грубых и алчных медведей, а также
ловких и пронырливых зайцев, и вдруг - пожалуйста! - возникает какой-то
Колесниченко, ловкач, этакий мотылек, литературный паразит по призванию,
ни мук творчества у него не бывает, ни вдохновения, а просто зоркие глаза
да загребущие лапы - хватает то, что плохо лежит, тяп-ляп, быстренько
перелопачивает - и готово! А чтобы половчее концы в воду, выдает свою
стряпню за перевод с какого-то экзотического языка, уповая на то, что
читать на нем все равно никто не умеет...
Дурак он, этот О.Орешин, вот что. Причем дурак не в обиходном, легком
смысле этого слова, а дурак, как представитель особого психологического
типа. Он среди нас как пришелец-инопланетянин: совершенно иная система
ценностей, незнакомая и чуждая психология, иные цели существования, а то,
что мы свысока считаем заскорузлым комплексом неполноценности, болезненным
отклонением от психологической нормы, есть на самом-то деле исходно
здоровый костяк его миропонимания.
- ...а в противном случае никто из нас, честных писателей, а ведь их
большинство, колесниченки просто бросаются в глаза, а большинство все-таки
составляют такие люди, как мы с вами, для которых главное - честный труд,
тщательное изучение материала, идейно-художественный уровень...
- И животноводство! - рявкнул я по наитию.
Целую секунду, а может быть, и две трубка молчала. Затем Орешин
произнес нерешительно:
- Животноводство? Да... животноводство - без всякого сомнения. Но вы
поймите, Феликс Александрович, какое обстоятельство для меня здесь
является самым важным...
И он затянул все сначала.
В общем, мы договорились с ним так, что я ознакомлюсь с этим делом
поближе: прочитаю басню, прочитаю повесть, побеседую с Колесниченкой, а уж
потом мы созвонимся и возобновим этот интересный и полезный разговор.
Ф-фу! Я бросил трубку и наподобие счастливчика Джима, вскочивши с
ногами на диван, принялся яростно чесать у себя под мышками и корчить
ужасные гримасы. Нет спасения, крутилось у меня в голове. Нет им спасения,
повторял я, подпрыгивая и гримасничая. Нет и не будет нам спасения ныне и
присно, и во веки веков, аминь! Потом я запыхался, упал на диван спиной и
разбросал руки крестом.
Только сейчас я заметил, что в комнате совсем темно. Уже вечер, хоть
и ранний, а все-таки вечер, и я не без грусти подумал, что всего несколько
лет назад я в такую вот пору еще садился за машинку и набарабанивал
две-три полноценные страницы, а теперь амба, товарищ Сорокин, теперь
ничего путного в такую пору вам уже не набарабанить, только настроение
себе испортите, и все дела...
И снова зазвонил телефон. Я кряхтя поднялся и взял трубку. Я еще не
успел осознать вспыхнувшую надежду, что это Рита, когда мужской голос тихо
произнес:
- Феликса Александровича, будьте добры.
- Я.
После маленькой паузы голос спросил:
- Простите, Феликс Александрович, вы получили наше письмо?
- Какое письмо?
- Э-э... Наверное, еще не дошло... Простите, Феликс Александрович...
Мы тогда позвоним через два дня... Простите... До свидания...
И пошли короткие гудки.
Что за черт... Я торопливо перебрал в памяти письма последних дней и
вдруг вспомнил про коричневый конверт без обратного адреса. Куда я его
сунул? А! Я его в карман куртки сунул, да и забыл... Невнятное тоскливое
предчувствие, которое я ощутил давеча, обнаружив отсутствие обратного
адреса, снова овладело мною.
Я включил свет, сходил в переднюю за конвертом и, усевшись за стол,
стал разглядывать штемпеля. Ничего особенного в штемпелях не оказалось.
Москва Г-69 - где это?.. Бумага очень плотная, на просвет не
проглядывается, но на ощупь в конверте ничего, кроме письма, нет. Я взял
ножницы и аккуратно, по самому краю, взрезал конверт. Внутри оказался
второй, тоже тщательно заклеенный, но уже вполне стандартный почтовый
конверт с картинкой. Адреса на нем не было, написано было только: "Феликсу
Александровичу Сорокину лично! Посторонним не вскрывать!".
Я поймал себя на том, что сижу, выпятив губу, в полной
нерешительности. Телефонный звонок... "Мы позвоним..." Катькин кадровик...
Перспектива нести этот конверт куда следует и давать какие-то объяснения,
в том числе и в письменном виде, навалилась на мою душу. А впрочем...
