Я решительно взрезал и второй конверт.
В нем оказался листок почтовой бумаги с голубым обрезом. Четким и
даже красивым почерком черными чернилами написано там было следующее. Без
обращения.
"Мы давно уже догадались, кто вы такой. Но не беспокойтесь. Ваша
судьба так дорога и понятна нам, что с нашей стороны ни о какой угрозе
разоблачения не может быть и речи. Наоборот, мы готовы приложить все силы
к тому, чтобы погасить слухи, которые уже возникают относительно вас и
причин, по которым вы среди нас оказались. Если вы не можете покинуть нашу
планету (или наше время) по техническим причинам, то знайте: пусть наши
технические возможности невелики, но они в полном вашем распоряжении. Мы
будем звонить вам. Работайте спокойно".
Черт бы их всех подрал, анацефалов.
Эту ночь я провел хорошо, без кошмаров. Мне приснилось имя: Катя.
Только имя, и больше ничего.
Я проснулся поздно и позавтракать решил в "Жемчужнице". Есть в нашем
жилом массиве такое симпатичное заведение, расположенное точнехонько
напротив районного Дома пионеров. Внешний вид у этого заведения довольно
странный, более всего напоминает оно белофинский дот "Миллионный",
разбитый прямым попаданием тысячекилограммовой бомбы: глыбы скучного
серого бетона, торчащие вкривь и вкось, перемежаются клубками ржавой
железной арматуры, долженствующими, по замыслу архитектора, изображать
морские водоросли, на уровне же тротуара тянутся узкие амбразуры-окна. А
внутри это вполне приличное заведение, никаких изысков: холл с гардеробом,
за холлом - приветливый, хорошо освещенный круглый зал, там всегда можно
взять обычные холодные закуски, из горячего подают бефстроганов и
фирменное мясо в горшочке. Время от времени я хожу туда завтракать, когда
надоедают мне вареные яйца и фруктовый кефир.
Я подоспел как раз к открытию, торопливо разделся и захватил столик у
стены под окном. Официант, в котором развязность странно сочеталась с
сонной угрюмостью, принес мне "пепси" и принял заказ на мясо в горшочке.
Кругом гомонили. Натощак.
За мой столик никто не подсаживался, хотя место передо мной
пустовало. С одной стороны это было, конечно, прекрасно. Терпеть не могу
общаться с посторонними людьми. С другой же стороны, мне вдруг пришло в
голову, что такое бывало и раньше: в троллейбусах ли, в метро, в таких вот
забегаловках, где меня никто не знает, пустующее место рядом со мной
занимают в последнюю очередь, когда других свободных мест больше нет.
Где-то я читал, что есть такие люди, самый вид которых внушает окружающим
то ли робость, то ли отвращение, то ли вообще инстинктивное желание
держаться подальше. И подумав об этом, я тут же перескочил мыслями ко
вчерашнему письму. Вот и еще фактик, пусть косвенный, который
подтверждает, что не было то письмо дурацкой шуткой, что действительно
почуял во мне кто-то нечто чужое, наводящее на фантастические мысли. Но
все равно, главное, конечно, не в этих пустяках, а в моих "Современных
сказках".
Господи, эта книжка воистину - как настоящий ребенок: неприятностей и
горестей от нее гораздо больше, нежели радостей и удовольствий. Редакторы
рубили ее в капусту, лапшу из нее делали, вермишель, и если бы не Мирон
Михайлович, изуродовали бы ее на всю жизнь. А когда она все-таки вышла, на
нее двинулись рецензенты.
Фантастика в те поры еще только-только начинала формирование свое,
была неуклюжа, беспомощна, отягощена генетическими болезнями сороковых
годов, и рецензенты глядели на нее как на глиняного болвана для упражнений
в кавалерийской рубке. Я читал рецензии на "Современные сказки",
болезненно шипел, и перед глазами моими вставал, как на экране, бледный
красавец в черкеске и с тухлым взглядом отпетого дроздовца; как он,
докурив пахитоску до основания, двумя пальцами осторожно отлепляет
заслюненный окурок от губы, сощуривается на мою беззащитную книгу,
неторопливо обнажает шашку и легко разбегается на цыпочках, занося над
головою голубую сталь...
Они писали, что я подражаю не лучшим американским образцам. (Сейчас
эти образцы признаны лучшими.) Они писали, что машины у меня заслоняют
людей. (Машин у меня вовсе никаких не было, разве что автобусы.) "Где
автор увидел таких героев?" - спрашивали они у кого-то. "Чему может
научить нашего читателя такая литература?" - вопрошали они друг друга. "И
фальшивой нотой в работе издательства прозвучал выпуск беспомощной книжки
Сорокина..."
А потом грянули обзор Гагашкина и фельетон Брыжейкина в "Образцовом
информаторе", и я приземлился в больнице, и тут только начальственные
благодетели мои спохватились, что на глазах у них режут хорошего человека,
пусть даже и оступившегося по недосмотру, и взяли свои меры. Я не люблю
вспоминать этот эпизод.
Тогда я не читал еще "Марсианских хроник" и даже не слыхал, что такая
книга существует. Я писал свои "сказки", представления не имея, что у меня
получаются "Марсианские хроники" навыворот: цикл смешных и грустных
историй о том, как осваивали нашу землю инопланетные пришельцы. Главное
там для меня было - попытаться взглянуть на нас, на нашу обыденную жизнь,
на наши страсти и надежды со стороны, глазами чужаков, не злобных
каких-нибудь чужаков, а просто равнодушных, инакомыслящих и
инакочувствующих. Получалось, по-моему, ей-богу, забавно, только вот
некоторые критики до сих пор считают меня ренегатом большой литературы, а
некоторые читатели, оказывается, - одним из героев этой книги...
Официант принес мне мясо в горшочке, я спросил еще одну бутылочку
"пепси" и принялся есть.
- Вы разрешите? - произнес негромкий хрипловатый голос.
Поднявши глаза, я увидел, что рядом стоит, положив руку на спинку
свободного стула, рослый горбун в свитере и потрепанных джинсах, с узким
бледным лицом, обрамленным вьющимися золотистыми волосами до плеч. Без
всякой приветливости я кивнул, и он тотчас уселся боком ко мне - видимо,
горб мешал ему. Усевшись, он положил перед собой тощую черную папку и
принялся тихонько барабанить по ней ногтями. Официант принес мне "пепси" и
выжидательно взглянул на горбуна. Тот пробормотал: "Мне то же самое, если
можно...". Я доел мясо, взялся за стакан и тут заметил, что горбун,
оказывается, пристально смотрит на меня, а на красных длинных губах его
блуждает улыбка, которую я бы назвал любезной, не будь она такой
нерешительной. Я уже знал, что он сейчас заговорит со мной, и он
заговорил.
- Понимаете ли, - сказал он, - мне посоветовали обратиться к вам.
- Ко мне?
- Понимаете ли, да. Именно к вам.
- Так, - сказал я, - а кто посоветовал?
- Да вот... - он с готовностью принялся озираться, вытянув шею,
словно стремясь заглянуть через головы. - Странно, только что вон там
сидел... Где же он?..
Я смотрел на него. Был он весь какой-то грязноватый. Из рукавов
серого грязноватого свитера высовывались грязноватые манжеты сорочки, и
воротник сорочки был засален и грязен, и руки его с длинными пальцами были
давно не мыты, как и золотые волнистые волосы, как и бледное худое лицо с
белобрысой щетинкой на щеках и подбородке. И попахивало от него птичьим
двором, этакой неопрятной кислятинкой. Странный он был тип: для бомжа
выглядел слишком, пожалуй, респектабельно, а для так называемого
приличного человека казался слишком уж опустившимся.
- Ушел куда-то, - сообщил он виноватым голосом. - Да бог с ним...
понимаете, он мне сказал, что вы способны если и не поверить, то, по
крайней мере, понять.
- Слушаю вас, - сказал я, откровенно вздохнув.
- Собственно... вот! - он двинул ко мне через стол свою папку и
сделал рукой жест, приглашающий папку раскрыть.
- Извините, - сказал я решительно, - но чужих рукописей я не читаю.
Обратитесь...
- Это не рукопись, - сказал он быстро. - То есть это не то, что вы
думаете...
- Все равно, - сказал я.
- Нет, пожалуйста... это вас заинтересует! - и, видя, что я не
собираюсь прикасаться к папке, он сам раскрыл ее передо мною.
В папке были ноты.
- Послушайте... - сказал я.
Но он не стал слушать. Понизив голос и перегнувшись ко мне через
стол, он принялся рассказывать мне, мне, в чем, собственно, дело, совершая
ораторские движения кистью правой руки и обдавая меня сложными запахами
птичьего двора и пивной бочки.
А дело его ко мне состояло в том, что всего за пять рублей он
предлагал в полную и безраздельную собственность партитуру труб страшного
суда. Он лично перевел оригинал на современную нотную грамоту. Откуда она
у него? Это длинная история, которую, к тому же, очень трудно изложить в
общепонятных терминах. Он... Как бы это выразиться... Ну, скажем, падший
ангел. Он оказался здесь, внизу, без всяких средств к существованию,
буквально только с тем, что было у него в карманах. Работу найти
практически невозможно, потому что документов, естественно, никаких нет...
Одиночество... Никчемность... Бесперспективность... Всего пять рублей,
неужели это так дорого? Ну хорошо, пусть будет три, хотя без пятерки ему
велено не возвращаться...
Мне не раз приходилось выслушивать более или менее слезливые истории
о потерянных железнодорожных билетах, украденных паспортах, сгоревших
дотла квартирах. Эти истории давно уже перестали вызывать во мне не только
сочувствие, но даже и элементарную брезгливость. Я молча совал в
протянутую руку двугривенный и удалялся с места беседы с наивозможной
поспешностью. Но история, которую преподнес мне золотоволосый горбун,
показалась мне восхитительной с чисто профессиональной точки зрения.
Грязноватый падший ангел был просто талантлив! Такая выдумка сделала бы
честь и самому Г.Дж.Уэллсу. Судьба пятерки была решена, тут и говорить
было не о чем. Но мне хотелось испытать эту историю на прочность. Точнее,
на объемность.
Я придвинул к себе ноты и взглянул. Никогда и ничего я не понимал в
этих крючках и запятых. Ну, хорошо. Значит, вы утверждаете, что если эту
мелодию сыграть, скажем на кладбище...
Да, конечно. Но не надо. Это было бы слишком жестоко...
По отношению к кому?
По отношению к мертвым разумеется! Вы обрекли бы их тысячи и тысячи
лет скитаться без приюта по всей планете.
И еще подумайте о себе. Готовы ли вы к такому зрелищу?
Это рассуждение мне понравилось, и я спросил: для чего же тогда, по
его мнению, мне могут понадобится эти ноты?
Он страшно удивился. Разве мне не интересно иметь в своем
распоряжении такую вещь? Неужели я не хотел бы иметь гвоздь, которым была
прибита к перекладине креста рука учителя? Или, например, каменную плиту,
на которой Сатана оставил проплавленные следы своих копыт, пока стоял над
гробом папы Григория Седьмого Гильдебранда?
Этот пример с плитой пришелся мне по душе. Так мог сказать только
человек, представления не имеющий о малогабаритных квартирах. Ну, хорошо,
сказал я, а если сыграть эту мелодию не на кладбище, а где-нибудь в парке
культуры имени Горького?
Падший ангел нерешительно пожал плечами. Наверное, лучше этого не
делать. Откуда нам знать, что там, в этом парке на глубине трех метров под
асфальтом?
Я вынул пять рублей и положил перед горбуном.
- Гонорар, - сказал я. - Валяйте в том же духе. Воображение у вас
есть.
- Ничего у меня нет, - тоскливо отозвался горбун.
Он небрежно сунул пятерку в карман джинсов, поднялся и, не прощаясь,
пошел прочь между столиками.
- Ноты заберите! - крикнул я ему вслед.
