какие-то засели в сознании? Где-то вот здесь, за ушами, будто зудит
что-то. Но что именно и почему?..
Уже в метро, стиснутый между двумя детскими колясками (в одной был
ребенок, а в другой - резиновые камеры для "Москвича") я внезапно
совершенно отчетливо услышал сквозь грохот колес его мягкий голос:
"Анатолий Ефимович не только хотел написать эту комедию. Он ее и написал.
А в марте пятьдесят второго года все это в Кукушкине и произошло".
Так. Вот она, первая заноза. Сначала написал, а потом все это
произошло. Вздор, вздор, это мне послышалось, конечно. Или оговорка.
Главное - что у него было с Анатолием Ефимовичем? И когда он, собственно,
успел? Анатолий Ефимович, не в пример подавляющему большинству моих
коллег, был человеком крайне замкнутым, я бы даже сказал - нелюдимым.
Заседаниями он манкировал, даже самыми ответственными. Салоны не посещал и
в доме своем, упаси бог, таковых не устраивал. В клубе почти не появлялся,
спиртного не любил, а предпочитал хороший чай, заваренный собственноручно
в домашних условиях. Друзей у него практически не осталось: одни умерли
еще до войны, другие погибли, а третьи, как он однажды выразился, "избрали
часть благую". В сущности он был одинок, я каждый раз думал об этом, когда
видел в углу его кабинета груду нераспечатанных пачек с многочисленными
переизданиями его трилогии, той самой, удостоенной всех мыслимых лавров, -
он не раздаривал даже авторские экземпляры, ему некому было их
раздаривать.
Собственно, кроме меня он принимал в своем доме еще семь человек. Я
всех их знал, и уверен я, что никто из них и не слыхивал об "Изпитале". А
нынешний мой знакомец не только слыхал об этой комедии, но и явно читал
ее! Странно, странно... может быть, они когда-то, еще до меня задолго,
были близки, а потом рассорились? Но ведь он примерно моего возраста, он в
сыновья Анатолию Ефимовичу годится, так когда же бы они успели?..
Я так ничего и не придумал по этому поводу, а потом все эти мысли
вылетели у меня из головы, когда совсем уже рядом с домом я поскользнулся
по-настоящему, совершил фантастический пируэт и обрушился на бок, вдобавок
сбив с ног подвернувшуюся даму с собачкой.
Поднимать нас сбежалось шестеро, и порядочно было тут кряхтенья,
сопенья, ободрительных возгласов и сомнительных ламентаций по поводу того,
что право на труд у нас не подразумевает, видно, права на посыпание песком
обледенелых тротуаров. Больше всех, по-моему, пострадала собачка, которой
в суматохе оттопали лапу, но и я треснулся весьма серьезно. Я стоял,
прижимая ладонь к боку, и пытался дышать, а вокруг меня переговаривались в
том смысле, что ничего подобного в Москве еще не бывало... Бардак... Конец
света... Страшный суд...
Отдышавшись, я с трудом произнес слова благодарности спасителям моим
и слова вины перед несчастной дамой и ее собачкой. Мы разошлись, и я
поковылял к облицованному черной плиткой крыльцу своему.
Эсхатологические реминисценции, прозвучавшие в негодующем хоре
поборников права на труд для дворников, направили мысли мои в совершенно
иное русло. Я вспомнил падшего ангела и его дурацкие ноты, а затем, по
естественной ассоциации, вспомнил напутственные слова моего сегодняшнего
знакомца. "Я бы не советовал вам разгуливать с этими нотами по улице. Мало
ли что, знаете ли..." А что, собственно? Что это за ноты такие, с которыми
мне не советуют гулять по улицам? "Боже, царя храни"? или "Хорст Вессель"?
И по этому поводу тоже у меня ничего не придумалось, кроме невероятного,
разумеется, но зато все объясняющего предположения, что это действительно
партитура труб страшного суда. Но тут я, по крайней мере, знал, к кому
обратиться. Я не доехал до своего шестнадцатого этажа, а вышел на шестом.
Там в четырехкомнатной квартире жил и работал популярный
композитор-песенник Георгий Луарсабович Чачуа, хлебосол, эпикуреец и
неистовый трудяга, с которым мы были на "ты" чуть ли не с самого дня
вселения в этот дом.
Из-за обитой дерматином двери гремел рояль и заливался прекрасный
женский голос. Видимо, Чачуа работал. Я заколебался. Из-за двери грохнул
взрыв хохота, рояль смолк, голос тоже оборвался. Нет, кажется, Чачуа не
работал. Я нажал кнопку звонка. В тот же момент рояль загремел снова, и
несколько мужских глоток грянули что-то грузинское. Да, Чачуа, кажется, не
работал. Я позвонил вторично.
Дверь распахнулась, и на пороге возник Чачуа в черных концертных
брюках с яркими подтяжками поверх ослепительно белой сорочки, расстегнутой
у ворота, разгоряченное лицо озабочено, гигантский нос покрыт испариной.
Ч-черт, все-таки он работал...
- Извини, ради бога, - сказал я, прижимая к груди папку.
- Что случилось? - осведомился он встревоженно и в то же время слегка
раздраженно.
- Ничего не случилось, - ответил я, намертво задавливая в себе позыв
говорить с кавказским акцентом. - Я на минуту забежал, потому что у меня к
тебе...
- Слушай, - произнес он, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. -
Зайди попозже, а? Там люди у меня, работаем. Часа через два, да?
- Подожди, у меня дело совсем пустяковое, - сказал я, торопливо
развязывая тесемки на папке. - Вот ноты. Посмотри, пожалуйста, когда будет
время...
Он принял у меня листки и с недоумевающим видом перебрал их в руках.
Из глубины квартиры доносились спорящие мужские голоса. Спорили о чем-то
музыкальном.
- Л-ладно... - произнес он замедленно, не отрывая взгляда от листков.
- Слушай, кто писал, откуда взял, а?
- Это я тебе потом расскажу, - сказал я, отступая от двери.
- Да, дорогой, - сейчас же согласился Чачуа. - Лучше потом. Я сам к
тебе зайду. У меня еще на час работы, потом "Спартак" будет играть, а
потом я к тебе зайду.
Он махнул мне листками и захлопнул дверь.
Придя домой и раздевшись, я прежде всего полез в душ. Я был мокрый от
пота, ушибленный бок ныл немилосердно, и вообще мне надо было успокоиться.
Ворочаясь под душем, я составил себе программу на вечер. Прежде всего -
ужин, он же сегодня обед. Его надо приготовить. Картошка есть. Сметана
есть. Кажется. Есть зеленый горошек. Ба! Есть же банка говядины! К черту
супы! Сварить картошку и вывалить в нее тушеную говядину! И лук есть, и
маринованная черемша... Много ли человеку надо? Я враз повеселел.
Почему я не против чистить картошку, так это потому, что голова
совершенно свободна. Между прочим, никто из моих знакомых не умеет чистить
картошку так чисто и быстро как я. Армия, товарищи! Центнеры, тонны,
вагоны перечищенной картошки! и какой, бывало, картошки! Гнилой, глубоко
промороженной, сине-зеленой, прочерневшей насквозь... А такую вот
картошечку мирного времени, да еще рыночную вдобавок, чистить одно
удовольствие. И, боже мой, как это прекрасно, что больше мне не надо ехать
на Банную!..
Я промыл неочищенные картофелины в трех водах, налил в кастрюльку
воды и нарезал в нее картофелины, разрезав каждую надвое или натрое. Затем
я поставил кастрюльку на огонь.
...Как хотите, а вся эта их затея с определением нкчт - чушь и
разбазаривание народных денег. Как и большинство высокоумных затей,
связанных с литературой и искусством вообще. Это же надо, понаставили
шкафов тысяч на сто, и все для того лишь, чтобы доказать: ежели писателя
издавать, то читателей у него будет много, хотя, может, и не очень; а
ежели его, наоборот, не издавать, ежели его, сукина кота, держать в черном
теле, то тогда у него, мерзавца, пакостника этого, читателей и вовсе не
будет. Или еще хлестче: ежели издать, скажем, Александра Сергеевича
Пушкина томик хотя бы и прозы и параллельно издать романчик Унитазова
Сортир Сортирыча про страсти в литейном ковше, то у Пушкина читателей
окажется не в пример больше. Вот ведь, по сути дела, и все, что он пытался
мне там втолковать. Ну, плюс еще, может быть, нехитрую мысль, что хорошее
всегда хорошо, а плохое не всегда плохо...
Или тут что-то не так? Или что-то я тогда не понял, и сейчас понять
не могу? А, вольно же ему было намекать, говорил бы прямо, чего ему нужно,
а теперь я хрен туда еще когда-нибудь пойду, а вот и картошечка поспела!..
Вот и все готово сделалось у меня на столе, аппетитнейшая смесь
картофеля и красноватой говядины дымилась в глубокой тарелке, и пахло на
кухне мясными запахами и луком, и лавровым листом, и до чего же славно
стало жить, и горизонты посветлели и озарились добрыми предчувствиями.
Сценария у меня более половины готово, и в ателье за шубой идти не надо, и
не надо, черт подери, совсем не надо больше идти на Банную. Все долги
уплачены до захода солнца, как говаривал юный мистер Коркран.
Я набил рот картошкой с мясом и потянулся к телевизору.
По первой программе кто-то пилил на скрипке. Полюбовавшись некоторое
время измученным лицом пильщика, я переключился. По второй программе
плясала самодеятельность: взметывала пестрые юбки, грохотала каблуками,
сводила и разводила руки и время от времени душераздирающе взвизгивала. Я
снова набил рот картошкой и снова переключился. Здесь несколько пожилых
людей сидели вокруг круглого стола и разговаривали. Речь шла о достигнутых
рубежах, о решимости что-то где-то обеспечить, о больших работах по
реконструкции чего-то железного...
Я жевал картошку, ставшую вдруг безвкусной, слушал и проникновенно
про себя матерился. Телевизор! Блистательное чудо двадцатого нашего века!
Поистине фантастический концентрат усилий, таланта, изобретательности
десятков, сотен, тысяч великолепнейших умов нашего, моего времени! Для
того, чтобы сейчас вот, вернувшись с работы, десятки миллионов усталых
людей остервенело щелкали переключателями вместе со мной, не в силах
решить поистине неразрешимую задачу: что выбрать? Вдохновенного пильщика?
Или буйную потную толпу самодеятельных плясунов? Или этих унылых и
косноязычных специалистов за круглым столом?
Все-таки я выбрал пильщика. Добавил картошки и стал слушать.
Наваждение какое-то, подумалось мне вдруг. С самого детства меня пичкают
классической музыкой. Вероятно, кто-то где-то когда-то сказал, что если
человека каждый день пичкать классической музыкой, то он помаленьку к ней
привыкнет и в дальнейшем уже жить без нее не сможет, и это будет хорошо. И
началось. Мы жаждали джаза, мы сходили по джазу с ума - нас душили
симфониями. Мы обожали душещипательные романсы и блатные песни - на нас
рушили скрипичные концерты. Мы рвались слушать бардов и менестрелей - нас
травили ораториями. Если бы все эти титанические усилия по внедрению
музыкальной культуры в наше сознание имели кпд ну хотя бы как у тепловой
машины Дени Папена, я жил бы сейчас в окружении знатоков и почитателей
музыкальной классики и сам, безусловно, был бы таким знатоком и
почитателем. Тысячи и тысячи часов по радио, тысячи и тысячи телевизионных
программ, миллионы пластинок... И что же в результате? Гарик Аганян почти
профессионально знает поп-музыку. Жора Наумов до сих пор коллекционирует
бардов. Ойло Союзное вроде меня: чем меньше музыки, тем лучше. Шибзд Леня
вообще ненавидит музыку. Есть, правда, Валя Демченко. Но он любит классику
с раннего детства, музыкальная пропаганда здесь ни при чем...
Пока я размышлял на эти темы, скрипач с экрана пропал, а на его место
ворвались хоккеисты, и один из них сразу же ударил другого клюшкой по
голове. Оператор стыдливо увел камеру в сторону, самое интересное мне не
показали, и я выключил телевизор. Я был сыт, удовлетворен зрелищами, и
оставалось мне всего-то навсего вымыть посуду.
Потом я перешел в кабинет и медленно двинулся вдоль стенки с книгами,
