средства хороши. Конечно, она его ждала и приготовилась. Да он-то
совершенно не был готов. Потом он понял, что еще немного (немного чего?),
и он либо бросился бы бежать, сломя голову, либо свалился бы в обмороке.
Я поднялся, кряхтя и постанывая, полез под диван и из самого дальнего
темного угла достал окурок, о котором помнил весь этот год. Я пошел с ним
на кухню и закурил, стоя у окна, и мельком удивился, что табачный дым не
оказывает на меня никакого действия, словно не дым я вдыхаю, а теплый
пахучий воздух.
Катя была тощенькая, узкоплечая и узкобедрая, с круглыми торчащими
грудями. На ней был мешковатый серый халат приютского типа, она молча
взяла Ф.Сорокина за руку и ввела в свою комнатушку, потом вернулась к
двери и тихонько, но плотно затворила ее и щелкнула задвижкой, а потом
повернулась к Ф.Сорокину и стала глядеть на него, опустив руки. Халат на
ней был распахнут, а под халатом у нее была голая кожа, но Ф.Сорокин
увидел сначала, что она красная ото лба до груди, а потом уже все
остальное. Ну и зрелище для половозрелого сопляка, который до того видел
голых женщин только на репродукциях Рубенса! Впрочем, еще на
порнографических карточках, их ему показывал Борька Кутузов (разорван на
куски снарядом в августе 1941 года).
Они встречались если и не каждый день, то все же достаточно
регулярно. Точно в назначенный день и в условленный час, минута в минуту,
Ф.Сорокин бесшумными скачками поднимался к дверям квартиры номер
девятнадцать. Обычно это было днем, часа в три или четыре, сразу после
возвращения из школы. Конечно, он не звонил и не стучал. Дверь
открывалась. Катя в своем приютском халатике на голое тело хватала его за
руку, вводила в свою комнатушку, и они запирались там, и насыщались друг
другом жадно и торопливо, и минут через двадцать Ф.Сорокин, бесшумный и
осторожный, как индеец на военной тропе, вышмыгивал в полутемный коридор,
привычно нащупывал барабанчик французского замка и оказывался на
лестничной площадке. Говорили они немного и только шепотом, и за всю
однообразную но невероятно насыщенную историю этой любви им ни разу не
привелось побыть друг с другом более получаса подряд...
А история была действительно невероятно насыщенной - для Ф.Сорокина,
несомненно, однако, наверное, и для Кати тоже. Спускаясь по лестнице из
квартиры номер девятнадцать, Ф.Сорокин уже начинал тосковать. Через
день-другой тоска сменялась напряженным нетерпеньем. Наступало назначенное
время, и все у него внутри тряслось от лихорадочной радости и от растущего
страха, что встреча вдруг не состоится (бывали такие случаи). И вот
встреча, а затем снова тоска, нетерпенье, радость и страх, и снова
встреча. И так неделя за неделей, осень, зима, весна и, наконец, проклятое
лето тысяча девятьсот сорок первого. И ни разу Ф.Сорокин не ощутил
усталости от Кати, ни разу не захотелось ему перед встречей, чтобы встречи
этой не было. По всей видимости, то же самое было и с нею.
Интересно, что именно в это время, в девятом классе, Ф.Сорокин вел
успешное наступление на высшую математику и сферическую тригонометрию, на
пару с Сашей Ароновым (умер от голода в январе 1942 года). Вовсю мастерил
астрономические трубы, вкалывал в мастерских Дома занимательной науки и
играючи управлялся со школьной премудростью. И продолжался его
платонический роман с Люсей Неверовской, а после встречи Нового года
начался вдобавок и флирт с Ниной Халяевой (пропала без вести в эвакуации),
и было еще много и много всякой ерунды и чепухи. Ф.Сорокин активно жил в
учебе, науке, общественных и личных связях и ни разу, ни при каких
обстоятельствах, нигде и никому ни словом, ни намеком не обмолвился о
Кате.
Вряд ли их связывала просто половая страсть, хотя бы и самая что ни
на есть неистовая: такое не могло бы тянуться столь долго и при этом
сопровождаться беспрестанно приступами тоски, радости и страха. Вряд ли
это было и любовью романтического толка, о которой писали великие. Было
там и от того, и от другого, была там, вероятно, мальчишеская гордость
обладания настоящей женщиной, и благодарная нежность девочки к мужчине,
который не обижает и не выпендривается, а еще было, наверное предчувствие.
В последний раз они встречались в конце мая, в начале экзаменов.
В десятых числах июля Ф.Сорокин вернулся со строительства аэродрома
под Кингисеппом, возмужалый, уже убивший первого своего человека, врага,
фашиста, и очень этим гордый. Окольными путями ему удалось узнать, что
неделю назад Катя уехала со своим курсом на сооружение противотанковых
рвов куда-то в Гатчину (или в Псков?).
В конце июля в домоуправлении сообщили, что Катя убита при бомбежке.
Слабость. Это все слабость моя. Что-то я сегодня ослабел. Но почему я
всегда так упорно запрещаю себе вспоминать это? Имя - да. Катя. Катя. Но
только имя. Потому, что я больше никогда не любил. Было у Ф.Сорокина с тех
пор множество баб, две или три женщины, и не было ни одной любви.
Телефонный звонок раздался, и я потащился обратно в кабинет. Это
звонила Рита наконец, и вовремя.
Она только что вернулась из своей Тьмутаракани и желала пообщаться с
интеллигентным человеком из литературного мира. Голос у нее был чистый,
веселый и здоровый, и это было прекрасно, и мне захотелось немедленно с
нею увидеться. Я спросил, как она сегодня, и она ответила, что сейчас она
у себя в конторе, проторчит до обеда, а в обед можно будет ей рвануть
когти. Я возликовал, и мы тут же совместно выковали план, как мы
встретимся у меня в клубе в пятнадцать ноль-ноль и сольемся там в
гастрономическом экстазе. Для начала, сказал я деловито. Там видно будет,
ответила она еще более деловито.
Разговор этот, как и следовало ожидать, коренным образом изменил мой
взгляд на окружающую действительность. Окружение из враждебного сделалось
дружелюбным, а действительность утратила мрачность и обрела все мыслимые
оттенки розового и голубого. Вот и на дворе стало значительно светлее, и
злая метель обратилась в легкий, чуть ли не праздничный снегопад. И все,
что угрюмо обступало меня в последние дни, все эти неприятные и странные
встречи, пугающие разговоры и недомолвки, обретшие вдруг плоть и кровь
проблемы, совсем недавно еще абстрактные, вся эта темная безнадега,
обступившая меня зловещим частоколом, вдруг раздвинулась, отступила
куда-то на зад и в стороны, а передо мною все стало изумрудно-зеленое,
серебристо-солнечное, туманно-голубое, с лихо мерцающей надписью поперек:
"Перебьемся!" и бок мой теперь уже совсем не болел...
Для чего ты все дуешь в трубу, молодой человек?
Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек!
Прежде всего, я отправился в ванную и там побрился самым тщательным
образом. Рита терпеть не может даже намека на щетину. Затем я прошелся
влажной тряпкой по всем столам и шкафам. Рита не выносит пыли на
полированных поверхностях. Я переменил постельное белье. Мы с Ритой
признаем только свежие, хрустящие, накрахмаленные простыни. Я тщательно
перетер бокалы и рюмки, придирчиво изучая стекло на просвет, я начистил
"скайдрой" ножи, вилки и чайные ложки, взял себя в руки и вымыл ванну и
унитаз. И уже под занавес я выкатил пылесос и пропылесосил пол везде, где
он был.
Пока я всем этим занимался, дважды звонил телефон. Один раз это был
Леня Шибзд, которому я после его стандартно-приветственного вопроса: "Как
дела?" - не дал и рта раскрыть, а второй раз опять молча подышал в трубку
тот стеснительный, и я под веселую руку поведал ему, что предложение
помощи я ценю, но помощь мне не требуется, ибо все свои дела я уже довел
до конца и в ближайшее время уйду с этой планеты и из этого времени
навсегда. Не знаю уж, что об этом подумал стеснительный, но звонков
телефонных больше не было.
Я облачился в лучший свой костюм и вышел из дома без четверти два - с
таким расчетом, чтобы успеть зайти в комиссию и забрать причитающуюся мне
порцию чтива. Господи, спаси меня и помилуй! Лифт не работал. То есть
совсем не работал, ни большая кабина, ни малая.
И тотчас воображение мое нарисовало мне гомерическую картину, как мы
с Ритой после хорошего обеда и хорошей прогулки по заснеженной Москве
взбираемся пешечком на шестнадцатый этаж, как сердце у меня в груди бешено
и неровно, и я на каждой лестничной площадке присаживаюсь на специально
для таких случаев предусмотренные скамеечки, украдкой сую в пасть
нитроглицерин, а Рита, красивая женщина, дама сердца, любовница, последняя
женщина моя, деликатно болтает о пустяках, унизительно-сочувственно
поглядывая на меня сверху вниз, и время от времени приговаривает: "Да не
спеши ты, куда нам спешить?..".
Я отогнал позорное видение и пошел спускаться пешком. И кого же я
повстречал на площадке между восьмым и седьмым этажом? Кто стремительно
поднимался мне навстречу, шагая через две ступеньки разом и лишь слегка
придерживаясь левой рукой за перила? Кто он, румяный, насвистывающий
Гершвина, держащий в правой руке тяжелую сумку с продуктами, с продуктовым
заказом, судя по некоторым признакам?
Ну, разумеется, он! Костя Кудинов, поэт, тот самый до зелени бледный
и облеванный бедолага, которого так недавно при последнем издыхании увезли
промывать в Бирюлевскую больницу!
- Старик! - заорал он жизнерадостно едва опознав меня. - Хорошо, что
мы встретились! Ты не спешишь? Имей в виду, я включил тебя в нашу бригаду.
Поедем на БАМ. Двадцать дней, пятнадцать выступлений, спецрейс самолетом
туда и обратно... Как это тебе, а?
Поистине, сегодня был удачный день. Это может показаться странным, но
я, пожилой, замкнутый, в общем-то избегающий новых знакомств человек,
консерватор и сидун, - я люблю публичные выступления.
Мне нравится стоять перед набитым залом, видеть разом тысячу
физиономий, объединенных выражением интереса, интереса, интереса жадного,
интереса изумленного, интереса скептического, интереса насмешливого, но
всегда интереса. Мне нравится шокировать их нашими цеховыми тайнами,
раскрывать им секреты редакционно-издательской кухни, безжалостно
разрушать иллюзии таких засаленных стереотипов, как вдохновенье, озаренье,
божьи искры.
Мне нравится отвечать на записки, высмеивать дураков - тонко, чтобы
никакая гишу, буде она окажется в зале, не могла бы придраться; нравится
ходить по лезвию бритвы, лавируя между тем, что я на самом деле думаю, и
тем, что мне думать, по общему мнению, полагается...
А потом, когда выступление уже позади, нравится мне стоять внизу, в
зале, в окружении истинных поклонников и ценителей, надписывать зачитанные
до дряхлости книжки "Современных сказок" и вести разговор уже на равных,
без дураков, крепко, до ожесточения спорить, все время испытывая
восхитительное чувство защищенности от грубого выпада и от бестактной
резкости, когда не страшно совершить ложный шаг, когда даже явная
глупость, произнесенная тобой, великодушно пропускается мимо ушей...
Но особенно я люблю все это не в Москве и не в других столицах,
административных, научных и промышленных, а в местах отдаленных,
где-нибудь на границе цивилизации, где все эти инженеры, техники,
операторы, все эти вчерашние студенты изголодались по культуре, по Европе,
просто по интеллигентному разговору.
И я, конечно, дал Косте согласие, выяснил у него, когда отлет, кто
еще включен в бригаду и где нас будут инструктировать, и уже протянул ему
руку для прощания, но он вдруг взял меня за большой палец щепотью, хитро
