ведя указательным пальцем по стеклу.
"Война и мир". Не сегодня. Полугода еще не прошло.
"Письма Чехова". Не то настроение.
Чуковский. "От Чехова до наших дней". Недавно перечитывал. Так. Сам
Антон Павлович в десяти томах. "Скучную историю перечитать? Нет. Побережем
для дня помрачнее.
Михаил Булгаков. Я некоторое время рассматривал коричневый корешок,
уже помятый, уже облупившийся местами, а внизу вон какая-то заусеница
образовалась... Нет, хватит, впредь я эту книжку никому больше не дам.
Неряхи чертовы. "Велик был год и страшен год по рождестве Христовом тысяча
девятьсот восемнадцатый, от начала же революции - второй..."
- Нет, - сказал я вслух. - Я сейчас "Театральный роман" почитаю.
Ничего на свете нет лучше "Театрального романа", хотите бейте вы меня, а
хотите режьте...
И я извлек с полки томик Булгакова и обласкал пальцами, и огладил
ладонью гладкий переплет, и в который уже раз подумал, что нельзя, грешно
относится к книгам, как к живому человеку.
Телефон грянул у меня за спиной, и я вздрогнул, потому что был уже не
здесь, а в крошечной грязной комнатушке с диваном, из которого торчала
пружина, неудобная, как кафкианский бред. Ушибленный бок у меня вдруг
заныл, и, прижимая к ребрам прохладный томик, я подошел к столу, повалился
в кресло и взял трубку.
Звонил Валя Демченко. Я вот совсем забыл, а в субботу, оказывается, у
Сонечки день рождения, и меня звали. Я обрадовался. Я обрадовался потому,
во-первых, что Сонечкин день рождения справляется далеко не каждый год, и
уж если справляется, то это означает, что все у них хорошо, что пребывают
они в полосе материального благополучия, все здоровы, капитан-лейтенант
Демченко, всплывши из соленых пучин, прислал бодрое письмо из города
Мурманска на Н-ском море, и вообще все прекрасно. А во-вторых, я
обрадовался потому, что далеко не всякого приглашают на дни рождения
Сонечки.
Мы поговорили. Я спросил, как обстоит дело с последней Валиной
повестью, со "Старым дураком". Валя ответил, что в "Ежеквартальном
надзирателе" после давешних неприятностей и читать не стали, шарахнулись,
как от прокаженного, а в "Губернском вестнике" да, прочли. Но молчат пока,
ждут возвращения главного. Главный сейчас в Швеции, а может быть в
Швейцарии, а может быть и в Швамбрании. Поэтому никто в "Губернском
вестнике" мнения по поводу повести пока не имеет. А вот когда главный
вернется и прочитает, вот тут-то и мнение возникнет как бы по
волшебству...
Спросил я, как он собирается бороться за название. Он ответил, что
никак не собирается, что повесть теперь называется "Старый мудрец", а вот
сцену возвращения он решил оставить. Какого черта! Не хочет он своею
собственной рукой отрезать от себя лучшие куски мяса. Пусть уж они режут,
им за это деньги платят. И не такие уж маленькие...
Я успокоил его в том смысле, что у них-то рука не дрогнет. Он не
спорил. Он знал это лучше меня. Затем он спросил, не звонил ли мне сегодня
Леня. Ах, не звонил? Ну, так еще позвонит. Он новую фразу написал, но не
совсем в ней уверен...
Положивши трубку, я задумался: что подарить Сонечке? Я не умею делать
подарки. Особенно женщинам. Коньяк? Не годится, хотя Сонечка любит хороший
коньяк. Духи? Черт их разберет эти духи. Может быть, подарить просто
пятьдесят рублей чеками внешпосылторга? Неудобно как-то. Книгу надо
подарить какую-нибудь, вот что. Эх, был бы у меня какой-нибудь альбом
репродукций... Или хотя бы деньги, рубликов триста пятьдесят, - в
"Планете" продается, умереть можно!
Может быть, по ассоциации с Вашингтоном вспомнился мне мой Дэшиел
Хэммет. Давно, ох, давно точит Сонечка зубки на моего Дэшиела Хэммета.
Однотомничек с лучшими его вещами, избранное я бы сказал, все равно что в
моем коричневом томике Булгакова. "Кровавый урожай" там есть, и
"Мальтийский сокол", и "Стеклянный ключ"... Я ведь все это знаю почти
наизусть, а Сонечка - это такой человек, что прав у нее на эту книгу
ничуть не меньше, чем у меня.
И принявши это решение, я поставил томик Булгакова на место, перешел
к полкам с иностранщиной и, отодвинув в сторону модель драконоподобного
корабля "Тхюйен жонг", на каких древние вьетнамцы катали своих королей,
извлек Хэммета. Вот что я сделаю, подумал я, листая страницы с золотым
обрезом. Почитаю-ка я его сегодня и завтра напоследок и с тем распрощаюсь.
Осторожно, чтобы не потревожить свой многострадальный бок, я возлег на
диван, и том в моих руках сам собой раскрылся на "Мальтийском соколе".
Я дочитал до того места, где к Сэму Спэйду заявляются под утро
лейтенант Дарби и детектив Том, и тут мне стало невмоготу. Я отложил
книгу, поднялся, кряхтя, и спустил ноги с дивана.
Бок болел у меня, который уж раз болел у меня этот несчастный мой
левый бок. Я побрел в ванную, задрал перед зеркалом рубаху и посмотрел.
Бок был жирный, дряблый был у меня бок, и никаких следов увечья на нем не
обнаруживалось. Как, впрочем, и в прежние разы.
В первый раз я сломал себе это ребро в шестьдесят пятом, зимой в
Мурашах, когда подвинул меня лукавый съехать на финских санях по крутому
склону до самого залива. Все съезжали вот и я решил: чем я хуже? А хуже я
оказался тем, что на середине склона струсил, показалось мне вдруг, что
скорость моя приближается к космической, и чтобы не улететь к едреной
фене, я принял решение катапультироваться. И катапультировался. Шагов
двадцать скакал я на левом боку вниз по пересеченной местности. "Сломали
ребрышко-то", - сказал мне хирург нашей поликлиники, когда я, вернувшись
из Мурашей, явился к нему с жалобой на боли в боку. Это было раз.
Два года спустя я однажды зашел в клуб пообедать. Я озирался в
поисках свободного столика, и тут на меня из-за угла напало сильно
поддатое Ойло Союзное. Будучи в агрессивно-восторженном состоянии духа (по
случаю гонорара за очередную свою халтуру), оно обхватило меня длинными
своими конечностями поперек, как в свое время Геркулес схватил Антея,
приподняло меня над матерью-землею и стиснуло так, что ребро только
жалобно хрустнуло. "Ты знаешь, трещина у тебя, старик", - озабоченно
сказал мне мой приятель-врач, когда я пожаловался на боль. Это было два.
В позапрошлом году, когда я в составе писательской бригады шел на
сухогрузе из Владивостока в Петропавловск, застал нас на траверзе острова
Мацуа восьмибалльный шторм. Писательская бригада, закатив глаза,
благополучно помирала в койках, меня же, морской болезни не подверженного,
черт понес на палубу. Буквально на секунду оторвал я руку от поручней, и
меня со страшной силой шарахнуло о комингс все тем же боком. "Боюсь,
переломчик у вас", - сказал мне судовой врач, и, как выяснилось
впоследствии, боялся он не напрасно.
Это было уже три, и мне казалось, что поскольку бог любит именно
троицу, злоключения ребра моего на этом закончатся. Но, как видно, изба не
строится без четырех углов...
Я уныло заглянул в пустую жестянку из-под кофе и втиснул ее в шкафчик
под мойкой. Чаю попью, вот что я сейчас сделаю. Я поставил чайник, а сам
встал у окна и прислонился лбом к холодному стеклу.
Экая все-таки мерзопакость. Ведь казалось же, что все наладилось, все
заботы позади, так нет же - теперь ребро. Тот, кто ведает моей судьбой,
махнул рукой на изящество выдумки и обратился к приемам прямым, грубым,
подлым. Ну, на что это похоже? Среди бела дня, в пределах огромного
мегаполиса, солидный пожилой человек, не спортсмен какой-нибудь
легкомысленный, не буян и не алкоголик, вдруг ни с того, ни с сего ломает
ребро! Горько и неприлично...
Я сходил в кабинет за Дэшиелом Хэмметом и принялся пристраиваться
около кухонного стола в поисках позы, наименее болезненной. Как и в
прошлые разы, оказалось, что легче всего мне в излюбленной Катькиной позе:
колени на табуретке, локти на столе, задница в воздухе. В этой позе я стал
пить чай и читать про пудовую статуэтку сокола из чистого золота, которую
мальтийские рыцари изготовили когда-то в подарок королю Испании, а в наши
дни началась за нею кровавая гангстерская охота. Когда я дочитал до того
места, где в контору Сэма Спэйда вваливается продырявленный пятью пулями
капитан "Ла паломы", в дверь позвонили.
Кряхтя и постанывая, с огромной неохотой оторвавшись от Сэма Спэйда,
я побрел открывать. Оказывается, за это время я успел начисто забыть и про
ноты Падшего ангела, и про Гогу Чачуа, и поэтому, увидев его на пороге, я
испытал потрясение, тем более, что лицо его...
Нет, строго говоря, лица на нем не было. Был огромный с синими
прожилками светло-голубой нос над толстыми усами с пробором, были бледные
дрожащие губы, и были черные тоскливые глаза, наполненные слезами и
отчаянием. Проклятые ноты, свернутые в трубку, он судорожно сжимал в
волосатых кулаках, прижатых к груди. Он молчал, а у меня так перехватило
дух от ужасного предчувствия, что и я не мог выговорить ни слова и только
посторонился, давая ему дорогу.
Как слепой, он устремился в прихожую, натолкнулся на стенку и
неверными шагами двинулся в кабинет. Там он обеими руками бросил ноты на
стол, словно эта бумажная трубка обжигала его, упал в кресло и прижал к
глазам ладони.
Ноги подо мной подогнулись, и я остановился в дверях, ухватившись за
косяк. Он молчал, и мне казалось, что молчание это длится бесконечно
долго. Более того, мне казалось, что оно никогда не кончится, и у меня
возникла дикая надежда, что оно никогда не кончится, и я не услышу никогда
тот ужас, который принес мне Чачуа. Но он все-таки заговорил:
- Слушай... - просипел он, отрывая руки от лица и запуская пальцы в
густую шерсть над ушами. - Опять "Спартак" пропер! Ну, что ты будешь
делать, а?
5
И опять приснился мне сон, исполненный бессилия и безнадежности:
будто с пушечным громом распахнулись все окна и двери и тугим сквозняком
вынесло из синей папки все, что я написал, в озаренное кровавым заревом
пространство над шестнадцатиэтажной пропастью, и закружились, замелькали,
закувыркались разносимые ветром странички, и ничего не осталось в синей
папке, но еще можно было сбежать вниз, догнать, собрать, спасти хоть
что-нибудь, да вот только ноги словно вросли в пол, и глубоко в тело вошли
удерживающие меня над лоджией крючья. "Катя!" - закричал я и заплакал в
отчаянии, и проснулся, и оказалось, что глаза у меня сухи, ноги свело, и
невыносимо болит бок.
Некоторое время я лежал под светлыми квадратами на потолке, терпеливо
двигал ступнями, чтобы избавится от судороги, и мысли мои текли лениво и
без всякого порядка. Думалось мне, что я все-таки очень нездоров, и
придется мне внять все-таки убеждениям Катьки и лечь на обследование... И
сразу все затормозится, все остановится, и надолго закроется моя синяя
папка...
И еще я подумал, что хорошо бы распечатать ее в двух экземплярах, и
пусть один экземпляр хранится у Риты... Хотя, с другой стороны, она тоже
не девочка, что-то у нее нехорошее то ли с почками, то ли с печенью...
Совершенно непонятно, просто представить себе нельзя, как, где, у кого
можно поместить рукопись на хранение - чтобы и хранили, и не совали в нее
нос...
Потому что вполне возможно, что нынешний сон мой - пророческий:
ничего мне не успеть закончить, и разметет мою синюю папку тугой сквозняк
по каналам и помойкам. И листочка не останется, чтобы засунуть его в
машину на предмет определения нкчт...
И вот когда я вспомнил об нкчт (просто так вспомнил, к мысли пришлось
