портретом в коричневом томике, и поражался, что за три месяца никто из
наших пустобрехов не узнал его, и сам я умудрился не узнать его с первого
взгляда там, на Банной.
- Феликс Александрович, - сказал он наконец. - Я вижу, вы принимаете
меня за кого-то другого. Я даже догадываюсь, за кого...
- Позвольте, позвольте! - вскричал я горячо, потому что эта его
попытка уклониться разочаровала и даже оскорбила меня. - Ведь не станете
же вы отрицать...
- Именно стану! - произнес он, наклоняясь ко мне. - Меня
действительно зовут Михаил Александрович, и говорят, что я действительно
похож, но посудите сами: как я могу быть им? Мертвые умирают навсегда,
Феликс Александрович. Это так же верно, как и то, что рукописи сгорают
дотла. Сколько бы он ни утверждал обратное.
Я почувствовал, что пот заливает мне лицо. Я торопливо вытащил платок
и утерся. Голова у меня шла кругом, в ушах звенело, видимо, давление
подскочило неумеренно, и я опять чувствовал себя, как во сне.
- Однако давайте, наконец, приступим к вашему делу, - продолжал он и
вынул палец из журнала, а журнал положил на диван рядом с собой. - Вы, как
и следовало ожидать, совершенно правильно догадались, что машина моя
определяет не абсолютную художественную ценность произведения, а всего
лишь судьбу его в истерически обозримом времени.
Я кивнул, снова и снова протирая заливаемые потом глаза.
- Догадавшись, вы оказались перед вопросом: стоит ли рискнуть и
передать мне на анализ вашу синюю папку.
Я снова кивнул.
- Давайте теперь попробуем разобраться, чего же вы, Феликс
Александрович, боитесь и на что надеетесь. Вы, конечно, боитесь, что
машина моя наградит вас за все ваши труды какой-нибудь жалкой цифрою,
словно не труд всей вашей жизни вы ей предложили, а какую-нибудь
макулатурную рецензию, писанную с отвращением и исключительно чтобы
отделаться... А то и ради денег. А надеетесь вы, Феликс Александрович, что
случится чудо, что вознаградит вас моя машина шестизначным, а то и
семизначным числом, словно вы и впрямь заявляете миру некий новый
Апокалипсис, который сам собой прорвется к читателю сквозь все и всяческие
препоны... Однако же вы прекрасно знаете, Феликс Александрович, что чудеса
в нашем мире случаются только поганые, так что надеяться вам в сущности не
на что. Что же до ваших опасений, то не сами ли вы сознательно обрекли
свою папку на погребение в недрах письменного своего стола - изначально
обрекли, Феликс Александрович, похоронили, еще не родив, а только едва
зачав? Вы следите за ходом моих рассуждений?
Я кивнул.
- Вы понимаете, что я только облек в словесную форму ваши собственные
мысли?
Я снова кивнул и сказал сиплым голосом, мимолетно поразившим меня
самого:
- Вы упустили еще третью возможность...
- Нет, Феликс Александрович! Не упустил! О вашей детской угрозе огнем
я догадываюсь. Так вот, чтобы наказать вас за нее, я расскажу вам сейчас о
четвертой возможности, такой стыдной и недостойной, что вы даже не
осмеливаетесь пустить ее в свое сознание, ужас перед нею сидит у вас
где-то там, на задворках, ужас сморщенный, голенький, вонючий...
Рассказать?
Предчувствие этого сидящего на задворках сморщенного ужаса резануло
меня, как сердечный спазм, и я даже задохнулся, но я уверен был, что
ничего он не может сказать такого, о чем я сам уже не передумал, чем не
перемучился тридцать три раза. Я стиснул зубы и процедил сквозь платок,
прижатый ко рту:
- Любопытно было бы узнать...
И он рассказал.
Честью своей клянусь, жизнью дочери моей Катьки, жизнью внуков: не
знал я заранее и представить себе не мог, что он мне расскажет обо мне
самом. И это было особенно унизительно и срамно, потому что четвертая моя
возможность была такой очевидной, такой пошлой, такой лежащей на
поверхности... Любой нормальный человек назвал бы ее первой... Для Ойла
Союзного она вообще единственная, и других он не ведает... Только такие,
как я, занесшиеся без всякой видимой причины, надутые спесью до того, что
уже и надутости этой не ощущают, невесть что вообразившие о себе, о
писанине своей и о мире, который собою осчастливливают, только такие, как
я, способны упрятать эту возможность от себя так глубоко, что сами о ней
не подозревают...
Ну как, в самом деле, я, Феликс Александрович Сорокин, создатель
незабвенного романа "Товарищи офицеры!", как я мог представить себе, что
проклятая машина на Банной может выбросить на свои экраны не семизначное
признание моих, Сорокина, заслуг перед мировой культурой, и не гордую
одинокую троечку, свидетельствующую о том, что мировая культура еще не
созрела, чтобы принять в свое лоно содержимое синей папки, а может
выбросить машина на свои экраны крепенькие и кругленькие "30 тыс.экз.",
означающие, что синюю папочку благополучно приняли, благополучно вставили
в план, и выскочила она из печатных машин, чтобы осесть на полках районных
библиотек рядом с прочей макулатурой, не оставив по себе ни следов, ни
памяти, похороненная не в почетном саркофаге письменного стола, а в
покоробленных обложках из уцененного картона.
- ...простите меня, - закончил он с сочувствием в голосе. - Но я не
мог оставить в стороне эту возможность, даже если бы не хотел слегка
наказать вас.
Я молча кивнул в который раз. Воистину: демон неба сломал мне рога
гордыни.
- Что же касается вашей угрозы сжечь синюю папку и забыть о ней, -
продолжал Михаил Афанасьевич, - то я, признаться, назвал ее, угрозу,
детской лишь в некоторой запальчивости. На самом деле, угроза эта мне
кажется серьезной и весьма серьезной. Но, Феликс Александрович! Вся
многотысячетелетняя история литературы не знает случая, когда автор сжег
бы своими руками свое любимое детище. Да, жгли. Но жгли лишь то, что
вызывало отвращение и раздражение, и стыд у них самих... А ведь вы, Феликс
Александрович, свою синюю папку любите, вы живете в ней, вы живете для
нее... Ну как вы позволите себе сжечь такое только потому, что не знаете
его будущего?
Он был прав, конечно. Все это была кислая болтовня - насчет сжигания,
забвения... Да и как бы я ее стал жечь - при паровом-то отоплении. Я
нервно хихикнул: может быть, потому и печатается у нас столько барахла,
что исчезли по городам печки?
Михаил Афанасьевич тоже засмеялся, но тут же стал серьезным.
- Поймите меня правильно, Феликс Александрович, - сказал он.
- Вот вы пришли ко мне за советом и сочувствием. Ко мне, к
единственному, как вам кажется, человеку, который может дать вам совет и
выразить искреннее сочувствие. И того вы не хотите понять, Феликс
Александрович, что ничего этого не будет и не может быть, ни совета от
меня, ни сочувствия. Не хотите вы понять, что вижу я сейчас перед собой
потного и нездорово раскрасневшегося человека с вялым ртом и с коронарами,
сжавшимися до опасного предела, человека, пожившего и потрепанного, не
слишком умного и совсем не мудрого, отягченного стыдными воспоминаниями и
тщательно подавляемым страхом физического исчезновения. Ни сочувствия этот
человек не вызывает, ни желания давать ему советы. Да и с какой стати?
Поймите, Феликс Александрович, нет мне никакого дела ни до ваших
внутренних борений, ни до вашего душевного смятения, ни до вашего,
простите меня, самолюбования. Единственное, что меня интересует, это ваша
синяя папка, чтобы роман ваш был написан и закончен. А как вы это
сделаете, какой ценой, - я не литературовед и не биограф ваш, это, право
же, мне не интересно. Разумеется, людям свойственно ожидать награды за
труды свои и за муки, и в общем-то это справедливо, но есть исключения: не
бывает и не может быть награды за муку творческую. Мука эта сама заключает
в себе награду. Поэтому, Феликс Александрович, не ждите вы для себя ни
света, ни покоя. Никогда не будет вам ни покоя, ни света.
И наступила тишина. Словно бы я оглох. И в этой глухой тишине
беззвучно вошла библиотекарша в сопровождении двух каких-то старух, и они,
беззвучно переговариваясь, подошли к шкафу, беззвучно раскрыли его и
принялись беззвучно выкладывать на стол и листать какие-то пропыленные
подшивки. И вот что странно: они словно бы не видели нас, ни разу не
взглянули в нашу сторону, словно бы нас здесь не было.
И в этой тишине вдруг зазвучал глуховатый приятный голос Михаила
Афанасьевича. Он не говорил и не рассказывал, а именно читал вслух из
невидимой книги.
- Ну вот, Андрей, - произнес с некоторой торжественностью голос
наставника. - Первый круг вами пройден.
Лампа под зеленым фарфоровым абажуром была включена, и на столе в
круге света лежала свежая газета с большой передовой под названием "Пятую
пятилетку - досрочно!". Гудел и бормотал приемник на этажерке за спиной.
Мама на кухне побрякивала посудой и разговаривала с соседкой. Пахло
жареной рыбой. Во дворе-колодце под окном вопили и галдели ребятишки, шла
игра в прятки. Из раскрытой форточки тянуло влажным оттепельным воздухом.
Еще минуту назад все это было совсем не таким, как сейчас - гораздо более
обыденным и привычным. Оно было без будущего. Вернее, отдельно от
будущего...
Андрей бесцельно разгладил газету и сказал:
- Первый? А почему - первый?
- Потому что их еще много впереди, - произнес голос наставника.
Тогда Андрей, стараясь не смотреть в ту сторону, откуда доносился
голос, поднялся и прислонился плечом к шкафу у окна. Черный колодец двора,
слабо освещенный желтыми прямоугольниками окон, был под ним и над ним, а
далеко наверху, в совсем уже потемневшем небе горела Вега. Совершенно
невозможно было покинуть все это снова, и совершенно - еще более! -
невозможно было остаться среди всего этого. Теперь. После всего.
- Изя! Изя! - пронзительно прокричал женский голос в колодце.
- Изя! Иди уже ужинать! Дети, вы не видели Изю?
И детские голоса внизу закричали:
- Иська! Кацман! Иди, тебя матка зовет!
Андрей, весь напрягшись, сунулся лицом к самому стеклу, всматриваясь
в темноту. Но он увидел только неразборчивые тени, шныряющие по мокрому
черному дну колодца между громоздящимися поленницами дров...
Михаил Афанасьевич замолчал, откинулся на спинку дивана и закрыл
глаза. И вдруг я понял, откуда это он читал и почему мне это кажется таким
знакомым. И еще я понял, что между последними написанными мною словами
"Питер Блок облизнулся" и словами наставника "Ну вот, Андрей, первый круг
вами пройден" лежат привычные пустыри ненаписанных строк, - сто, двести, а
может быть, и триста ненаписанных еще страниц, но уж после того, как
Андрей увидел только неразборчивые тени, шныряющие между поленницами дров,
после этой строчки не будет ничего, кроме слова конец и, может быть, даты.
Весь ресторан клуба видел, как известный писатель
военно-патриотической темы Феликс Сорокин, рослый, несколько грузный,
среброголовый красавец с пышными черными усами, блестя лауреатским значком
на лацкане пиджака, свободно пройдя меж столиками, подошел к красивой
женщине в элегантном костюме песочного цвета и поцеловал ей руку. И весь
ресторан услышал, как он, повернувшись к официанту Мише, произнес
отчетливо:
- Мяса! Любого! Но только не псины. Хватит с меня псины, Миша!
Половина зала пропустила эти странные слова мимо ушей, другая
половина сочла их за неудачную шутку, а Аполлон Аполлонович, покачав
черепашьей головкой, пробормотал: "Странно... Когда это он успел?..".
