такой степени выходила за рамки этих моих представлений, что все остальное
казалось мне странным и удивительным лишь постольку, поскольку было от нее
производным. Мне ужасно хотелось спросить, а не он ли тот самый молодой
изобретатель, который устроил неделю ужасов в Кукушкине, а затем был
выведен в пьесе Анатолия Ефимовича. Я уже кашлянул и уже рот было разинул,
но он тотчас же поднял на меня свои прозрачные серые глаза, и я тут же
понял, что ни за что не решусь задать ему этот вопрос. И брякнул я наугад:
- Так что же это у вас получается? Значит, все вот эти шкафы и есть
"изпитал"? Значит, правильно у нас говорят, что вы здесь измеряете уровень
наших талантов?
На этот раз он даже не улыбнулся.
- Нет, конечно, - проговорил он. - То есть, в каком-то смысле - да.
Но в общем-то мы занимаемся совсем другими проблемами, очень специальными,
скорее лингвистическими... или, точнее, социально лингвистическими.
Я спросил, надо ли мне понимать его так, что эти шершавые шкафы
действительно могут измерить уровень моего таланта, только сейчас
настроены на другую задачу. Он ответил, что в известном смысле так и есть.
Тогда я не без яду осведомился, в каких же единицах измеряется у них здесь
талант: по пятибалльной шкале, как в средней школе, или по
двенадцатибалльной, как измеряются землетрясения... Он возразил, что
наивно было бы предполагать, будто такое сложное социопсихологическое
явление, как талант, можно оценивать в таких примитивных единицах. Талант
- явление специфическое и для своего измерения требует единиц
специфических...
- Впрочем, - сказал он, - проще будет показать вам, как машина
работает. Данные, которые она выдает, имеют весьма косвенное отношение к
таланту, но все равно... Вот, скажем, эта страничка, ваша рецензия на
некую повесть под названьем "Рожденье голубки"... Что это за повесть -
можно судить по одному названию... Но машина будет иметь дело не с
повестью, а только с вашей рецензией, Феликс Александрович.
Он не без труда отцепил от листков намертво приржавевшую скрепку,
взял верхний листок и положил его в этакий мелкий ящичек размером в
машинописную страницу. Затем он задвинул ящичек в паз, небрежно перекинул
несколько тумблеров на пульте и нажал указательным пальцем на красную
клавишу с лампочкой внутри. Лампочка погасла, но зато засуетились и
замигали многочисленные огоньки на вертикальной панели, и оживились два
больших экрана по сторонам панели. Зазмеились кривые, запрыгали цифры,
защелкали и тихонько заныли всякие там клистроны, кенотроны и прочие
электронные потроха. Эпоха НТР.
Длилось все это с полминуты. Затем нытье прекратилось, а на панели и
на экранах установились покой и порядок. Теперь там светились две гладкие
кривые и огромное количество разнообразных цифр.
- Ну, вот и все, - произнес он, выдвинул ящичек и уложил листок
обратно в папку.
Я и рта раскрыть не успел, а он уже объяснял мне, что вот эти цифры -
это энтропия моего текста, а вот эти характеризуют что-то такое, что долго
объяснять, а вот эта кривая - это сглаженный коэффициент чего-то такого,
что я не разобрал, а вот эта - распределение чего-то такого, что я
разобрал и даже запомнил было, но сразу забыл.
- Обратите внимание вот на эту цифру, - сказал он, постукивая пальцем
по одинокой четверке, сиротливо устроившейся в нижнем правом углу
цифрового экрана. - Среди ваших коллег сложилось почему-то убеждение,
будто именно это и есть пресловутая объективная оценка или индекс
гениальности, как называет ее этот странный, обмотанный бинтами человек.
- Ойло Союзное, - пробормотал я машинально.
- Возможно. Впрочем, сегодня он назвался Козлухиным, а вообще-то он
появлялся здесь неоднократно, каждый раз с другой рукописью и под другим
именем. Так вот, он упорно называет эту цифру индексом гениальности и
считает, что чем она больше, тем автор гениальней...
И он рассказал, как, пытаясь разубедить Петеньку Скоробогатова, он
однажды вырвал наугад из какой-то случайно попавшейся под руку газеты
фельетон про жуликов в торговой сети и вложил в машину, и машина показала
семизначное число, и хотя невооруженным глазом было видно, что фельетон
безнадежно далек от гениальности, Петенька Скоробогатов ни в чем не
разубедился, хитренько подмигнул и бережно спрятал газетный обрывок в
разбухшую записную книжку.
- Так что же она показала, эта ваша семизначная цифра? - с
любопытством спросил я.
- Простите, Феликс Александрович, но цифры бывают только однозначные.
Семизначными бывают числа. Так вот, число, выдаваемое на этой строчке
дисплея, он снова постучал пальцем по моей четверке, - есть, популярно
говоря, наивероятнейшее количество читателей данного текста.
- Читателей текста... - заметил я с робкой мстительностью.
- Да-да, строгий стилист несомненно найдет это словосочетание
отвратным, однако в данном случае "читатель текста" - это термин,
означающий человека, который хотя бы один раз прочитал или прочтет в
будущем данный текст. Так что эта четверка - не какой-то там мифический
индекс вашей, Феликс Александрович, гениальности, а всего лишь
наивероятнейшее количество читателей вашей рецензии, показатель нкчт, или
просто чт...
- А что такое эн-ка? - спросил я, чтобы что-нибудь сказать: голова у
меня шла кругом.
- Нк - наивероятнейшее количество.
- Ага... - сказал я и замолчал было, но в голове моей тут на
мгновение прояснело, и я вопросил с возмущением: - Так какое же отношение
это ваше нкчт имеет к таланту, к способностям, вообще к качеству данного,
как вы выражаетесь текста?
- Я предупреждал вас, Феликс Александрович, что мера эта имеет лишь
косвенное отношение...
- Да никакое даже не косвенное! - прервал я его, набирая обороты. -
Количество читателей зависит прежде всего от тиражей!
- А тиражи?
- Ну, знаете, - сказал я, - уж вы то мне не рассказывайте! Уж мыто
знаем, от чего, а главное - от кого зависят тиражи! Сколько угодно могу я
вам назвать безобразной халтуры, которая вышла полумиллионными тиражами...
- Разумеется, разумеется, Феликс Александрович! Вы сейчас совсем как
этот ваш забинтованный Козлухин, почему-то упорно и простодушно связываете
величину нкчт с качеством текста прямой зависимостью.
- Это не я связываю, это вы сами связываете! Я-то как раз считаю, что
никакой зависимости нет, ни прямой, ни косвенной!
- Ну как же нет, Феликс Александрович? Вот текст, - он двумя пальцами
приподнял за уголок страничку злосчастной моей рецензии, - показатель
нкчт, как видите четыре. Есть возражения против такой оценки?
- Но позвольте... естественно, если брать рецензию, да еще
внутреннюю... Ну, редактор ее прочтет... Может, автор, если ему покажут...
- Так. Значит, возражений нет.
Он вдруг ловко, как фокусник, извлек из моей папки старую школьную
тетрадку в выцветшей, желто-пятнистой обложке и столь стремительно
придвинул ее к лицу моему, что я отшатнулся.
- Что мы здесь видим? - спросил он.
Мы здесь видели щемяще знакомую с детских лет картинку: бородатый
витязь прощается с могучим долгогривым конем. А под картинкой стихи: "Как
ныне сбирается Вещий Олег..."
- В чем дело? - спросил я с вызовом. - Между прочим, замечательные,
превосходные стихи... Никакие уроки литературы их не убили...
- Безусловно, безусловно, - сказал он. - Но я вас не об этом
спрашиваю. Если этот листок ввести сейчас в машину, то?..
Я интеллектуально заметался.
- Н-ну... - промямлил я, - много должно получиться, наверное... Одних
школьников сколько... Миллионов десять-двадцать?
- За миллиард, - жестко произнес он. - За миллиард, Феликс
Александрович!
- Может, и за миллиард, - сказал я покорно. - Я же говорю - много...
- Итак, - произнес он, - тривиальная рецензия - нкчт равно четырем.
"Замечательные, превосходные стихи" - нкчт превосходит миллиард. А вы
говорите - никакой зависимости нет.
- Так ведь... - я замахал руками и защелкал пальцами. - "Песня-то...
о Вещем Олеге"... Она ведь напечатана! И сколько раз! ее поют даже!
- Поют, - он покивал. - И будут петь. И будут печатать снова и снова.
- Ну вот! А рецензия моя...
- А рецензию вашу петь не будут. И печатать ее тоже не будут.
Никогда. Потому и нкчт у нее всего четыре. На прошлые времена и на все
будущие. Так она и сгниет, никем не читанная.
Удивительное ощущение возникло у меня в этот момент. Он словно хотел
что-то подсказать мне, навести на какую-то мысль. Он словно стучался в
какую-то неведомую мне дверцу моего сознания: "Открой! Впусти!". Но все
произнесенные нами слова и высказанные мысли были сами по себе банальны до
бесцветности, и никакого отклика во мне они не находили. Словно кто-то
пуховой подушкой бил в стальную дверь намертво запертого сейфа.
- Ну и правильно... - сказал я нерешительно. - И господь с ней. Тоже
мне - художественная ценность...
Он помолчал, разминая пальцами кожу над бровями.
- Я пошутил, Феликс Александрович, - сказал вдруг он почти виновато.
- Конечно же, вы совершенно правы.
Он снова замолк. Молчал и я, пытаясь понять, в чем же именно я
оказался прав, да еще - совершенно прав. И еще, в чем была соль шутки. И
когда молчание стало неловким и даже неприличным, я произнес:
- Ну, что же... Я пойду, пожалуй?
- Да-да, конечно, большое вам спасибо.
- Папку я возьму?
- Разумеется, прошу вас.
- А может быть, она вам...
- Нет-нет, большое спасибо. Мы выжали из нее все, что можно.
- Так что мне больше приходить не надо?
Он поднял на меня невеселые глаза.
- Я всегда буду рад вас видеть, Феликс Александрович. Правда, завтра
меня здесь не будет. Приходите послезавтра, если соберетесь.
Не знаю, что он имел в виду на самом деле, но для меня это
приглашение прозвучало скорее как приказ. И опять демон склоки шевельнулся
в душе моей, но я не дал ему воли. Я ограничился тем, что пожал плечами, и
принялся завязывать тесемки на папке, и тут он сказал:
- Ноты, пожалуйста, не забудьте, Феликс Александрович.
Оказывается, я чуть не забыл у него на столе эти дурацкие ноты. Он
смотрел, как я запихиваю их в папку, как снова завязываю тесемки, а когда
мы уже попрощались и я уже шел к выходу, он сказал мне вслед:
- Феликс Александрович, я бы не советовал вам носить эту партитуру по
улицам. Мало ли что может случиться...
Но я решил ничего не уточнять. С меня было довольно. Словно бы ничего
не услышав, я молча вышел в коридорчик и плотно прикрыл за собой дверь. В
коридорчике никого не было.
От Банной до метро я пошел пешком. Я брел, оскальзываясь, по
обледенелым тротуарам, проталкивался через скопления провинциалов у дверей
модных магазинов, пробирался через скопления автомобилей на перекрестках и
при этом почти ничего вокруг себя не замечал. Мысли мои неотступно
возвращались к беседе с моим странным знакомым. Кстати, ведь он так и не
назвал себя! И как это ему удалось? Странно, странно...
С одной стороны, казалось бы, что тут такого? Встретились два
интеллигентных человека. По делу. Познакомились. Ну, ладно, один из них
себя не назвал, а другой вспомнил об этом только после беседы. Это далеко
не самое странное. Два интеллигентных, несомненно симпатичных друг другу
человека обменялись кое-какими, довольно отвлеченными соображениями по
поводу вполне банальных предметов: гениальность, творчество, литература,
читатели, тиражи и тэ дэ. Но почему после этой беседы у меня словно занозы
