прищурился и как-то кокетливо пропел:
- А ты у нас рисковый мужик, Феликс Александрович! Ловко это у тебя
получилось! Но не думаешь ли ты, что тебе это припомнят, а? Во
благовремении, а?
Он кокетливо щурился и покачивал в воздухе мою обмякшую руку, а я
ощутил, что все внутри у меня съеживается от дурного предчувствия.
Наверное, дело было прежде всего в том, что произнес эти слова именно
Костя. Не знаю. Но я сразу подумал, что не кончилась еще глупейшая история
с этим... как он там... с мафусаллином этим чертовым. Ничего не кончилось,
что с того, что я начисто забыл про соглядатая в клетчатом
пальто-перевертыше, они-то про меня не забыли, дело продолжается, и вот,
оказывается, я уже какой-то ловкий ход сделал, обманул, видимо, кого-то,
рискнул, дурень, и теперь мне это могут припомнить! И конечно же
припомнят, обязательно припомнят!..
Иезус, Мария и Иосиф! Провалиться бы этому Косте Кудинову, откуда нет
возврата! С его таинственными манерами, намеками и полунамеками! Уже через
минуту подмигиваний, прищуриваний и раскачивания моей руки выяснилось, что
речь идет совсем о другом.
В начале декабря знакомый мой редактор из "Богатырского дозора" дал
мне отрецензировать рукопись Бабахина, председателя жилкомиссии нашей. Дал
он мне эту рукопись и сказал так: "Врежь ты ему по соплям и ничего не
боись, рецензия внутренняя, а главный наш от этого Бабахина уже в
прединфаркте". Повесть, действительно, была чудовищная, и я врезал. По
соплям. С наслаждением. А под самый Новый год Бабахина с громом и лязгом
из председателей поперли. Не за то, конечно, что пишет он повести,
способные довести до инфаркта даже такого закаленного человека, как
главный "Богатырского дозора". Нет, поперли его за то, что он "ел хлеб
беззакония и пил вино хищения" и вот теперь этот идиот, поэт Костя
Кудинов, вообразил себе, будто я все это предвидел заранее и рискнул
выступить против Бабахина аж в начале декабря, когда все еще могло
повернуться и так, и этак...
И более того. Этот идиот Костя Кудинов считал мою рецензию поступком
безрассудным, хоть и героическим, ибо полагал - не без оснований, впрочем,
- что Бабахины не умирают, что они всегда возвращаются и никогда ничего не
забывают.
Кому в наше время приятно попасть под подозрение в безрассудном
геройстве? Но я только снисходительно похлопал Костю по плечу и дал ему
понять, что все это комариная плешь и что при моих связях никакие Бабахины
мне не страшны.
На лице его при этом явственно проступило размышление на тему: а
нельзя ли (по возможности, немедленно) извлечь что-нибудь для себя
полезное из знакомства с такой значительной и благорасположенной к нему
персоной, - и это каким-то не совсем понятным образом подвигло вдруг меня
на прямой вопрос:
- Послушай-ка, - сказал я, - а чего это ты угрожал мне давеча, в
больнице? Что там у тебя, собственно, произошло?
Признаюсь, я не люблю прямых вопросов. Ни ставить, ни слышать. На
прямые вопросы обычно следуют до отвращения уклончивые ответы, и всех
вокруг начинает тошнить. Да и прямые ответы, как правило, тоже не сахар.
Однако же тайна страшного Ивана Давыдовича и Костиного змеиного шипения
("О себе подумай, Сорокин!.."), раньше только раздражавшая меня наподобие
некоей душевной заусеницы, сейчас вдруг потребовала немедленного и полного
разъяснения. Что же, в самом деле, мне теперь - каждый раз трепетать, с
Кудиновым встречаясь?
- Что же прикажешь, - сказал я раздражаясь, - каждый раз, понимаешь,
трепетать, с тобой встречаясь? Нет уж, изволь объясниться!
И точно так же, как тогда в больнице, Костя заметался взглядом, явно
не зная, куда его приткнуть в безопасное место, и снова принялся он
лепетать, бормотать, экать и мекать, однако ж на этот раз выглядел он не
столько испуганным, сколько смущенным, будто поймали его за тайным
разглядыванием специфического заграничного журнальчика. И хотя был он
достаточно невнятен, все же я уловил в его бормотании и меканье некую
вполне связную и вполне грязноватую историю - про какие-то редкие
медикаменты... Без рецептов, сам понимаешь... Тесть двоюродного брата...
Ну, ты же понимаешь, старик?.. Все же родня, неудобно... Ни-ни-ни, никакой
уголовщины, что ты, но ты же его напугал до этого, как его... Я сам
виноват, но и ты пойми меня правильно... Знаешь, как это бывает... Кому
охота объясняться... И так далее.
Я слушал его, испытывая одновременно и некую брезгливость и явное
облегчение (всего-то навсего - гос-споди!), но ведь и разочарование тоже:
всего-то навсего, а я-то!.. И когда ситуация, как мне показалось,
прояснилась полностью, я прервал его излияния, не стараясь скрыть ни
брезгливости своей, ни облегчения, ни разочарования:
- И это все?
- Старик! - вскричал он, вовсе не разобравшись в моих интонациях. -
Дедуля! Клянусь честью! А ты-то что подумал, а? Признайся: ведь черт-те
что подумал, а?
Не стал я ему ни в чем признаваться, повернулся к нему спиною и пошел
себе вниз по лестнице. А подумал я (уж который раз), что жизнь наша, что
бы ни говорили нам об этом энтузиасты, по сути своей вполне обыкновенна и
незагадочна (и слава богу, если серьезно), и что нет, видимо, ничего
такого в мире, друг Горацио, о чем так сладко болтается вечерком нашим
кухонным мудрецам, и что прав, надо полагать, мой герой, когда брюзжит:
"Нет никакого Бермудского треугольника! Есть треугольник А-Бэ-Цэ, который
равен треугольнику А-штрих-Бэ-штрих-Цэ-штрих..." и даже не "равен", а
"конгруэнтен" - так теперь надобно говорить.
Всего-то навсего обделывал свои тихие делишки тесть шурина свекра
сестры, а я-то намудрил, а я-то насочинял в воображении своем...
Собственно, ничего я еще пока не насочинял, но был близок, тут уж никуда
не денешься - близок я был. И уже мерещилось мне, что мафусаллин этот
дефицитный - есть не что иное, как мой эликсир жизни, живая моя вода из
каменной пещеры. И мерещились мне уже мои "бессмертные". И совсем уже было
вообразил я, что начал пресуществляться мой старый сюжет, и возникали
вокруг из небытия придуманные мной персонажи. И вот все кончилось - вялым
анекдотом. В который раз.
Позвольте, подумал я. А клетчатое пальто что же? Тайный соглядатай
мой, агент ноль-ноль-семь, клетчатая моя тень в металлических очках?
Неужели же я просто подстегнул его к своим переживаниям (как все мы делаем
это с приметами, озарениями и тайными голосами), позабывши, какая чертова
уйма в Москве клетчатых пальто и металлических оправ?..
И ведь не обошлось без клетчатого пальто! Напомнило-таки оно о себе
еще раз, хотя и вовсе неожиданным образом.
Выйдя из метро на Кропоткинской, я увидел рядом с табачным киоском
это величайшее достижение двадцатого века - красно-желтый фургон
спецмедслужбы. Задние дверцы его были распахнуты настежь, и двое
милиционеров ввергали в ее недра клетчатое пальто-перевертыш. Ввергаемое
пальто отбрыкивалось задними ногами, а может быть и не отбрыкивалось, а
тщилось отыскать под собой опору. Лица я не видел. Я вообще больше ничего
не видел, если не считать очков. Металлическая оправа от очков, - ее
деловито пронес мимо меня, держа двумя пальцами, третий милиционер, тут же
скрывшийся за фургоном. Затем дверцы захлопнулись, машина выпустила из
себя кубометр гнусного запаха и медленно укатила. Вот и все приключение, и
спросить не у кого, что здесь произошло, потому что миновали времена,
когда такого рода инциденты собирали зрителей. И я пошел своей дорогой.
И пока шел я этой своей дорогой - по бульвару, а затем по Посольской
улице, - вдруг ни с того ни с сего, перед мысленным взором моим принялись
выскакивать из каких-то недр и суматошно закружились люди, реплики,
эпизоды, да так ловко, так сноровисто, словно все это время я только о них
и думал.
Маленький, но вполне самостоятельный и совершенно достоверный мир
принялся строиться во мне - провинциальный южный городок на берегу моря,
ранняя осень, дожди уже начинаются, и листья желтеют, и третьеразрядный
писатель, этакий периферийный Феликс Сорокин, но помоложе, пожалуй, лет
этак Сорока... и не Сорокин, конечно, а, скажем, Воробьев... выходит он
утром из своей квартиры по делам... Посуду, например, сдать, здоровенная у
него в руке авоська с бутылками из-под "бжни"... А сдавши посуду, пойдет
он потом выступать перед читателями... Перед пенсионерами в дом
культуры... Но не тут-то было, гражданин Воробьев! Из соседней квартиры
выносят ему навстречу санитары соседа его, Костю, например, Курдюкова,
поэтишку-скорохвата, при последнем издыхании... Дальше - по жизни, ничего
придумывать не надо. Мафусаллин; институт, вурдалак Иван Давыдович,
клетчатое пальто в трамвае. Весь день моего Воробьева преследуют странные
происшествия. То, скажем, самосвал, мирно стоявший на пригорке по-над
очередью в пункт приема стеклотары, срывается вдруг с тормозов и катит
прямо на моего Воробьева, да так, что тот едва успевает отскочить. То
вдруг огромный булыжник, невесть откуда свалившийся, врезается у самых ног
Воробьева, присевшего завязать шнурок на ботинке. (Пусть он у меня целый
день шляется по городу с этой своей авоськой осточертевшей.) То вдруг из
рядов пенсионеров в доме культуры воздвигается клетчатое пальто и задает
вопрос... Какой же это будет вопрос? А, черт, ладно, потом придумаю.
А ночью они все к нему и заявятся. Их у меня, как и намечалось, будет
пятеро, паршивых и гадких. Пятеро древних гишу. Пятеро гнойных прыщей,
каждый в своем роде.
Во-первых, мой добрый знакомый - вурдалак Иван Давыдович. Он у нас на
самом деле древний алхимик, еще императору Рудольфу золото добывал из
свинячей желчи, а в наши дни - бессменный председатель месткома у себя в
институте.
Женщину бы туда нужно, вот что... Ледяную красотку, для которой
мужики - что пауки для паучихи: попользовалась и за щеку... Самка гишу.
Маркитантка из рейтарского обоза... Таскалась за солдатней еще во время
гугенотских войн...
Тут надо бы подумать, чтобы не было противоречий. Бессмертные-то они
бессмертные, конечно, но только в том смысле, что своей смертью не
умирают. А убить их вполне можно. И пулей, и ножом, и ядом, и как угодно.
Тогда все выстраивается. Костя Курдюков, обожравшись тухлыми консервами,
со страху решил, что помирает, и послал моего Воробьева к вурдалаку, чтобы
тот дал две-три капли эликсира. (А вурдалак, сами понимаете, пользуясь
государственным оборудованием, все пытается синтезировать эликсир, и
две-три капли у него всегда есть - для химических целей.) Принимаем,
значит, что эликсир может действовать и как лекарство тоже. Иван же
Давыдович, вурдалак мой дорогой, будучи существом в высшей степени
подозрительным и недоверчивым, решает, что произошла утечка информации, и
направляет по следам Воробьева верного человека в клетчатом пальто. Чтобы,
во-первых, проследить, а во-вторых, припугнуть. А уж ночью они ввалятся к
Воробьеву в дом всей компанией. Не жалкие свифтовские струльдбруги,
маразматики полудохлые, а жуткие древние гишу - без чести, без совести,
без жалости, энергичные, свирепые, готовые на все. Тут-то, ночью, все и
начинается...
Самое лакомое, конечно, - это ночное толковище. Пиршество
бессмертных. Это у меня может получиться. Это у меня должно получиться!
Черт подери, это у меня получится! Не-ет, государи мои, у хорошего хозяина
даром ничего не пропадет, все в дело идет. И клетчатые пальто загадочные,
и свирепые председатели месткомов, и даже давно забытые наметки в рабочем
