"Медвежьи хлопоты". Каково же было его, Олега Орешина, изумление, когда
буквально на днях в декабрьском номере журнала "Надежный транслятор" он
прочитал повесть "Поезд надежды", переведенную с иврита, в точности
повторяющую всю ситуацию, весь сюжет и всю расстановку действующих лиц
его, Олега Орешина, басни "Медвежьи хлопоты"! Пораженный, он предпринял
самостоятельное расследование и установил, что упомянутый С.Колесниченко,
произведя плагиат, написал повесть, а потом подсунул ее в редакцию журнала
под видом перевода с иврита. С.Колесниченко при этом обманул редакцию,
сказавши, что перевод повести прогрессивного израильского писателя имярека
осуществил якобы его прикованный к постели друг и т.д., и т.д., и т.п. Он,
Олег Орешин, требует, чтобы его товарищи по приемной комиссии помогли ему
и т.д., и т.д., и т.п.
Самым фантастическим в этой бредовой истории было то, что по меньшей
мере треть приемной комиссии горячо приняла к сердцу жалобу О.Орешина и
тут же стала с живостью предлагать меры одна другой жутче. Однако силы
разума возобладали. Председатель наш, моментально сообразив, что волочь
эту склоку на горбу придется лично ему, очень строго объявил: он лично
понимает возмущение товарища Орешина, но дело это в компетенцию приемной
комиссии никак не входит, и отвлекаться на него приемная комиссия никак не
может.
Я, грешным делом, подумал тогда, что тем все и кончится. Но нет,
видимо, пределов человеческой глупости. Не кончилось это дело. Впрочем,
Михеич был прав: бранью-руганью, как и бесплодными сентенциями по поводу
пределов глупости, здесь не обойдешься. Я подобрался и, тщательно
взвешивая слова, высказался в том смысле, что аргументы Олега Орешина для
меня неубедительны. Превращение басни в повесть, даже если таковое имело
место, лежит, по моему мнению, за гранью понятия о плагиате. Мне, с другой
стороны, бывалому переводчику, было бы очень интересно узнать, как это
Колесниченко удалось выдать собственное произведение за перевод. На мой
взгляд, это просто невозможно.
Вот это была речь не мальчика, но мужа. Михеич выслушал ее, не
перебивая, поблагодарил и повесил трубку. О Банной так и не было
вспомнено.
Я вылез из-за стола, открыл дверь в лоджию и постоял на пороге в
лучах солнца. Я чувствовал себя опустошенным, усталым и ублаготворенным.
Так или иначе, а сегодняшний урок был выполнен, и даже с походом. Теперь
можно было с чистой совестью упрятать сценарий в стол, накрыть машинку и
спуститься за газетами. Что я и сделал.
Кроме газет, пришло мне два письма. Одно официальное, из клуба,
приглашали меня на концерт неизвестного мне барда, и я подумал, что
приглашение это надо отдать Катьке - может быть, ей это будет интересно.
Второй конверт был самодельный, из плотной коричневой бумаги, клапан
его был заклеен скотчем, адрес, с прибавлением "Лично, в собственные
руки!" написали черной тушью, а вот обратного адреса не написали.
Я терпеть не могу писем без обратного адреса. Они приходят нечасто,
но каждый раз содержат какую-нибудь пакость или неприятность, или источник
дополнительных хлопот и беспокойств. С досадой я полез в стол за
ножницами, но тут опять раздался телефонный звонок.
На этот раз звонила Зинаида Филипповна, она кротко напомнила мне, что
очередное заседание приемной комиссии через десять дней, я же до сих пор
не взял у нее книги для ознакомления. Я спросил, много ли народу предстоит
обсудить. Оказалось: двух прозаиков, двух же драматургов, трех критиков и
публицистов и одного поэта малых форм, всего же восьмерых. Я спросил, что
это такое - поэт малых форм. Она ответила, что никто этого толком не
знает, но именно с этим поэтом ожидается скандал. Я пообещал зайти на
днях.
Опять скандал. Вот бы о чем написать, подумал я. Типичное заседание
приемной комиссии. Сначала, чтобы спихнуть с плеч долой, обсуждается дело
какого-то бедолаги по секции научно-популярной литературы. Докладчик
произносит негодующую речь против, при этом все время путает батисферу со
стратосферой и батискаф с пироскафом. Комиссия слушает в молчаливом ужасе,
некоторые украдкой крестятся, слышится: "Чур меня, чур!". Общий пафос
докладчика: "Где же здесь литература?". Второй докладчик краток и честен:
ни одной книжки претендента до конца прочитать не сумел, ничего не понял,
инфузории-лепрозории, претендент - доктор наук, ну на кой ляд ему членство
в союзе?.. Выступает председатель: космос, век НТФ (он имеет в виду НТР),
нельзя забывать, что авторитет нашей организации... Высокая литература...
Антон Павлович Чехов... Лев Толстой... Александр Сергеевич. Диван
Диваныч... Претендента проваливают при тайном голосовании с
одним-единственным "за".
Второй претендент - медик, хирург, прямая кишка, но влюблен в наше
село. Докладчик с непроспанными глазами шумно восхищается этой любовью и
пересказывает два блистательных сюжета из претендента. Едет мужик на
подводе по лесу, и вдруг - тигр. (Рязанская область, село Мясное.) Мужик -
бежать. Тигр - за ним. Мужик залез за ним по шею в прорубь, а тигр сел на
краю и всю ночь над ним всхрапывал, а потом оказалось, что тигр бежал из
зоопарка, но без людей не может, вот и привязался к мужику... Всеобщее
восхищение, добродушный смех, одобрительные возгласы. Следует второй
сюжет: мужик пришел к врачу с жалобой на внутреннюю болезнь, а врач
попросил его принести анализы. Мужик же решил, что с него требуют взятку,
и написал в прокуратуру. Однако оказался рак, врач его успешно оперирует,
мужик спасен, но тут прямо в операционную приносят повестку из
прокуратуры... Снова восхищение и одобрительные возгласы, один из
лейб-гвардейцев плачет от смеха, уткнувшись лицом мне в плечо. Второй
докладчик растроганным голосом читает из претендента описание сельской
местности; восхищение и одобрение преображаются в громовое сюсюканье и
водопадные всхлипывания, после чего претендента опять-таки проваливают, но
уже при трех "за". Все смущены. Лейб-гвардеец объясняет мне: "Ну, не знаю.
Я как был "за", так и голосовал "за"...".
Потом принимаются за бывшего министра коммунального хозяйства одной
южной республики, выпустившего в подарочном издании роскошный том - что-то
вроде "Развития прачечного дела от царицы Тамары до наших дней".
Тут размышления мои вновь были прерваны телефонным звонком. Федор
Михеич произнес озабоченно:
- Извини, Феликс Александрович, что я опять тебя отрываю... Ты как
вчера - на Банной был?
- Да, - сказал я. - А как же... Все отвез в лучшем виде.
- Ну, спасибо. Тогда у меня все.
Федор Михеич повесил трубку, а я встал из кресла и пошел прямо в
прихожую надевать башмаки. И только уже одевшись, обмотавшись шарфом и
напялив шапку, перчатки уже натянув и даже взявшись уже за барабанчик
замка, вспомнил я, слава богу, что подопытная-то рукопись моя осталась
вчера в клубе... И если я сейчас заеду за нею в клуб...
Я вернулся в комнату, кряхтя, достал наугад какую-то папку потоньше
из малого архива, что у меня под столом (черновики переводов, вторые
экземпляры аннотаций на японские патенты, черновики рецензий и прочая
макулатура), обвязал ее для прочности веревочкой, кое-как засунул в карман
куртки коричневый конверт без обратного адреса (прочитать по дороге) и
вышел вон.
Дом на Банной оказался серый, бетонный, пятиэтажный. Левое крыло его
было обстроено лесами, леса же были забиты снегом и пусты. Средняя часть
фасада выглядела достаточно свежо, а правое крыло впору было уже снова
ремонтировать. Подъезд был один - посередине фасада. Дверной проем был
широкий и, по замыслу архитекторов, должен был пропускать одновременно
шесть потоков входящих и исходящих, однако, как водится, из шести входных
секций функционировала лишь одна, прочие же были намертво заперты, а одна
даже забита досками, кокетливо декорированными под палитру неряшливого
живописца. И, как водится, справа и слева от дверного проема красовались
разнокалиберные стеклянные вывески с названиями учреждений, так что вовсе
не сразу обнаружил я скромную вывеску с серебряной надписью: "Институт
лингвистических исследований АН СССР".
Не без труда протиснувшись через функционирующую секцию, я некоторое
время блуждал среди темных кулис в толпе таких же бедолаг, как я. Здесь
было темно, тревожно, а под ногами намесили столько снегу, что из опасения
упасть мы все придерживались друг за друга.
Вырвавшись, наконец, на оперативный простор, я оказался перед
широчайшей лестницей, которая возвела меня в огромный круглый зал высотой
во все пять этажей. Середина этого зала была разгорожена на многочисленные
деревянные клетушки, сверху, через решетчатую стеклянную крышу,
просачивался серенький дневной свет, слева от меня стеклянный киоск
торговал изопродукцией, а справа продавали жареные пирожки и бисквит с
повидлом.
Куда идти дальше, я даже представить себе не мог, а когда попытался
выяснить это у тех, с кем плечом к плечу прорывался через кулисы,
оказалось, что все они пришли сюда за бисквитом - кроме одного старичка,
которого послали за пирожками.
Старуха в киоске сказала, что работает здесь всего второй день. И
лишь накрашенная дамочка без пальто и с разносной книгой под мышкой
послала меня направо и вверх, и там, на первой лестничной площадке я
обнаружил указатель.
Мне надо было на третий этаж, и я начал восхождение по железной
винтовой лестнице, где опять было темно и тревожно, подошвы соскальзывали
с неравновеликих ступенек, навстречу кто-то тяжело и страшно пыхтел,
норовя столкнуть меня вниз, или с придушенным женским визгом дробно
грохотал, поскользнувшись. А снизу вверх подпирало в спину чем-то твердым,
неодушевленным, деревянным, судя по ощущению, и изрыгающим невнятную
брань.
Впрочем, всему приходит конец. Я оказался на площадке третьего этажа,
пыхтя, отдуваясь, размышляя, не принять ли нитроглицерин, и тут в
последний раз меня саданули пониже спины и невнятный голос осведомился:
"Ну, чего встал, стояло?", и мимо меня пронесли деревянную стремянку, да
такой длины, что я глазам не поверил: как могли протащить такое по
винтовой лестнице?
Положив под язык крупинку нитроглицерина, я огляделся. На площадку
выходили, как в сказке, три двери: направо, налево и прямо. Судя по
вывеске, мне надо было направо, и направо я пошел и за дверью обнаружил
столик, а на столике - лампочку, а за лампочкой - старушку с вязаньем. Она
взглянула на меня добродушно-вопросительно, и мы поговорили. Старушка была
полностью в курсе. Писателям полагалось приходить в комнату номер
такую-то, через конференц-зал, а до конференц-зала идти по этому вот
коридору, никуда не сворачивая, да и сворачивать здесь особенно некуда,
разве что в буфет, так буфет еще закрыт. Я поблагодарил и тронулся, а
старушка сказала мне вслед: "Только там собрание...", и я, хоть и не понял
ее, но на всякий случай обернулся и благодарно ей покивал.
Коридор. Нечасто встретишь теперь такие коридоры. Этот коридор был
узкий, без окон, с таинственными зарешеченными отдушинами под потолком, с
глухими железными дверями, возникающими то справа, то слева, выстланный
скрипучими неровными досками, опасно подающимися под ногой. И не прямым
был этот коридор, он шел классическим фортификационным зигзагом, причем
каждый отрезок зигзага не превышал двадцати метров. Здесь все было
рассчитано на тот случай, когда панцирной пехоте противника удалось
сломить наше сопротивление на винтовой лестнице и она, пехота, опрокинув
