оказалось соленых груздей. Когда я доедал солянку к столику моему начала
прибиваться обычная компания. Первым был Гарик Аганян, у которого через
час начинался ихний семинар. Двух слов мы сказать не успели, как из-за
столика в дальнем углу поднялся и приблизился к нам, хромая, Жора Наумов.
Выяснилось, что нынче утром он забежал в Москву по дороге из Краснодара в
Таллинн. Виды на урожай на юге, оказывается, хорошие, а что до остального,
то оно, как всегда, в руках божьих. И тут же возник на нашем горизонте
Валя Демченко, держа под мышкой новую трость с рукояткой в виде львиной
лапы.
Мы обсудили эту трость, поговорили об урожае озимых, и о прошлогоднем
нашествии филлоксеры; Гарик, чертя вилкой по скатерти, объяснил нам, как
надлежит понимать появившуюся в центральной прессе заметку под названием
"Дыра во вселенной", а потом я рассказал про мои с Костей Кудиновым
сегодняшние беды.
Это мое сообщение вызвало реакцию вялую и не вполне мною ожидаемую.
Гарик пробормотал пренебрежительно: "Ничего, выплывет, дерьмо не тонет".
Валя лениво процитировал старую, им же самим о Косте придуманную хохму:
"Вчера в Белом Зале помощник председателя иностранной комиссии товарищ
Кудинов принял группу писателей Парагвая за группу писателей Уругвая...".
А Жора Наумов, разглядывая мир сквозь фужер с минеральной, пересказал нам
выступление студента литинститута Кости Кудинова, в те поры румяного,
задорного и непьющего, на общем собрании курса в памятном тысяча девятьсот
сорок девятом. Когда Жора закончил, все помолчали, а затем Валя с
интересом спросил: "Ну, и что же ты?". - "А что я? - агрессивно произнес
Жора. - Хотел ему морду набить, так ведь он был тогда здоровенный,
штангист, разрядник, понимаешь, а у меня обе ноги прострелены, я тогда меж
двух костылей болтался, как..." - "Но потом, - сказал Гарик, - когда ты
без костылей заходил... И вообще, в благословенном пятьдесят девятом... Он
перед тобой случайно не извинился?" - "А как же! Даже стихи мне посвятил.
В "Литературке". На манер Пушкина, про лицейскую дружбу..." - "Пожалуй,
будь себе татарин?.." - ядовито предположил Валя. Мы поржали - не очень
весело, впрочем, и заговорили о стихах, а потом разговор как-то незаметно
перекинулся на Банную.
Выяснилось, что все, кроме меня, на Банной уже побывали.
Дисциплинированный Гарик сходил туда сразу же, еще в октябре.
Абсолютно ничего интересного. Довольно убогая машина, может быть ЕС 1020,
а может быть, и вовсе какой-нибудь "Минск" поплоше. Сидит тунеядец в
черном халате, берет у тебя рукопись и по листочку сует ее в приемную
щель. На дисплее загораются цифры, а засим можешь спокойно идти домой.
Жора, побывавший там под самый Новый год, возразил, что никакой
машины там не было, а были там какие-то серые шкафы, тунеядец был не в
черном халате, а в белом, и пахло там печеной картошкой. В общем, мура,
обман трудящихся. Если хотите знать мое мнение, сказал Жора Наумов, то все
очень просто: какой-то жук из академии наук охмурил нашего Теодора Михеича
и гонит себе сейчас докторскую из нашего трудового пота.
В ответ на этот антинаучный выпад Валя Демченко возразил, что это
было бы еще полбеды, а беда (с таинственным видом сообщил он) состоит в
том, что вот уже много лет идет разработка кибернетического редактора.
Ученые - писателям. В порядке помощи. Собственно, сам робот-редактор уже
создан, и теперь его на наших рукописях только дрессируют. И вот когда эта
машина вступит в строй, вот тут нам всем будет конец, потому что она не
только грамматические ошибки будет исправлять и стиль править, она,
дяденьки, подтекст на два метра под текстом будет угадывать. Она,
дяденьки, сразу определит, кто есть кто и почему.
Я с уважением смотрел на Валю, ощущая в этой его вдохновенной
белиберде флер некоего благородного, близкого мне безумия. Гарик
откровенно хихикал, а Жора, человек, близкий к земле, сердито спросил,
откуда это ему, Валентину, может быть известно.
- В глаза! - проникновенно произнес Валя. - В глаза надо человеку
смотреть, дяденька! Не какой у него там халат, черный или белый, а в
глаза! Я как в глаза ему посмотрел, так все и понял!
Гарик налил ему пива, и Валя продолжал. Робот-редактор, оказывается,
был только зарею новой эры. Это машина громоздкая, стационарная, дорогая.
А вот на подходе уже, если хотите знать, дяденьки, специальные пишущие
машинки, пока еще только для нас, прозаиков. На этих машинках установлены
специальные электронные ограничители. Представляете? Печатаешь ты двумя
пальцами: "ж...", а на бумаге выходит "окорока", "пятая точка", "афедрон"
и уж в самом крайнем случае "ж" с тремя точками.
И тут среди нас возник Петенька Скоробогатов, по прозвищу Ойло
Союзное. Только что его не было, и вот он уже сидит между Гариком и Валей
и наливает себе из Жориного графинчика. Глаза у него по обыкновению
воспалены и бегают, и по обыкновению идет он красными пятнами и шелушится.
Как всегда, был он распираем новостями и слухами, которые поначалу
казались важными и верными, но, будучи выпущены на вольный воздух, тут же
портились и оборачивались враньем и хвастовством. Разговаривать стало
невозможно, и мы с горя принялись слушать.
Для начала он сообщил, что по поводу Банной у него есть
достовернейшие слухи прямо оттуда. (Толстый указательный палец уставляется
в потолок.) Валя правильно говорит: сейчас все дела переводят на машины,
потому что коррупция всех заела и никому верить нельзя. Кадровую машину
уже запустили, и она выдала указание снять всех директоров издательств и
всех главных редакторов в Москве. Он, Петенька Скоробогатов, поэтому
подождет подписывать два договора, которые ему давеча прислали. Почему? А
потому, что смысла нет. Все равно будут назначены новые директора и новые
главные, и договора будут пересматривать...
- Вы меня не перебивайте, потому что завтра я уезжаю в Замбию, мне
еще прививки надо делать, а вы меня все время перебиваете... Я вам насчет
Банной хочу объяснить. Там машина - особенная. Она показывает талант. В
абсолютных единицах. Сашка Толоконников, знаете, что учинил? Подсунул им в
машину вместо своей галиматьи пять страниц из "Тихого дона"! Машину,
конечно, к едрене фене зашкалило, на такой уровень, сами понимаете, никто
у них там не рассчитывал, ну и теперь Сашку на ковер. За поступок,
недостойный советского писателя... Да Сашка - что! Сама Ираида с одра
поднялась и черновики свои туда потащила. Она-то думала, что машина ее
подтвердит и восславит, а машина ей - бац! - Ноль целых хрен десятых! Так
она их всех там зонтиком, зонтиком, что ты! Вы тут сидите, ничего не
знаете, а вчера я туда сунулся, на Банную, а там оцепление, конная
милиция... Михеич трясется, сам не рад, что все это затеял, ему же тоже
туда идти... Я ему говорю: "Михеич, говорю, ну что ты боишься? Хочешь,
говорю, мои черновики?"..
Да, вот он у нас какой, Петенька Скоробогатов, Ойло наше Союзное. Я
отхлебнул пива и стал размышлять о том, что ничего на свете придумать
нельзя. Придумано уже все. Я вспомнил, как лет пятнадцать назад покойный
Анатолий Ефимович однажды разоткровенничался и рассказал мне замысел своей
новой комедии. Дело у него там происходило в писательском доме творчества,
и вот какой-то изобретатель приволакивает туда свой фантастический
аппарат... Как же он его называл? Ужасно неуклюже, помнится... Да!
"Изпитал"! "Измеритель писательского таланта". Писатели сначала по
глупости своей радуются - наконец-то все узнают, что Иванов дерьмо, а я
гений. Но потом, когда машина стала дарить их объективной истиной... В
общем, машину они, кажется, разнесли по винтикам, а на изобретателя сообща
написали донос со всеми вытекающими последствиями... И как же был огорчен
Анатолий Ефимович, когда я, извиняясь и оправдываясь, дал ему прочесть
"Мензуру зоили" Акутагавы, написанную еще в шестнадцатом году и изданную у
нас на русском языке в середине тридцатых! Ничего нельзя придумать. Все,
что ты придумываешь, либо было придумано до тебя, либо происходит на самом
деле.
Я стукнул кулаком по столику и, глядя Петеньке Скоробогатову прямо в
свинячьи его глазки, процитировал на весь зал:
- "С тех пор, как изобрели эту штуку, всем этим писателям и
художникам, которые торгуют собачьим мясом, а называют его бараниной, -
всем им теперь крышка!"
После чего встал и направился в вестибюль. Надо было все-таки
позвонить и узнать, как там дела у Кости Кудинова, поэта, не загнулся ли
он. А то я тут разговоры разговариваю с Петенькой Скоробогатовым, с Ойлом
моим Союзным, а Костя между тем, может быть, концы отдает. Несправедливо.
Трубку на Костиной квартире взяла его жена. Голос у нее был ничего
себе, довольно бодрый. Я представился и спросил:
- Ну, как там Костя вообще?
- Ой, как хорошо, что вы позвонили, Феликс Александрович! Я только
что от него, только-только вошла... Феликс Александрович, он очень, очень
просит, чтобы вы к нему зашли!
- Обязательно, - сказал я, - а как он вообще?
- Да все обошлось, слава богу. Значит, вы зайдете?
- Вообще-то... - промямлил я. - Завтра, пожалуй, в это время...
- Нет! Нет, Феликс Александрович, он просил - непременно сегодня! Он
так мне и сказал: позвонит Феликс Александрович, и ты ему скажи, чтобы он
обязательно сегодня! Что очень срочно, важно очень...
- Вообще-то ладно... - сказал я, и мы распрощались.
Никогда не надо делать добрые дела, думал я, возвращаясь в ресторан.
Стоит только начать, и конца им не будет. Причем, обратите внимание: ни
слова благодарности. Целый день мотаюсь по Москве из-за этого симулянта,
одного страха сколько натерпелся, и вечером - пожалуйста, опять все
сначала, тащись куда-то как верблюд и ни слова благодарности...
Гарика за столом уже не было, он ушел на свой семинар, а на его месте
сидел Петенькин приятель. В лицо я его знаю, несколько раз мне его
представляли, но как его зовут - я не помню, и какое он имеет отношение к
литературе - представления не имею. По-моему, он целый день торчит в нашей
бильярдной, вот и все его отношения с советской литературой.
И еще, пока меня не было, появился за столом друг мой хороший из
соседнего подъезда Слава Крутоярский, тощий, темнолицый, длинноволосый,
облитый искусственным хромом и склонный к теоретизированию.
- Что такое критика? - спрашивал он Жору Наумова, уже снявшего и
повесившего на спинку стула свой мохнатый пиджак. - Причем я говорю не об
этой критике, что у нас сейчас, ты понимаешь меня?
Слава всегда, через каждые две фразы осведомлялся у собеседника,
понимает ли тот его.
Жора важно кивнул в знак того, что да, понимает; и задумчиво кивнул
Валя Демченко; и я на всякий случай кивнул, усаживаясь; и дружно закивали
Петенька и его приятель, да так энергично, что привлекли общее внимание.
- Критика - это наука, - продолжал Слава, глядя на Жору в упор. - Как
связать, соотнести истерику творца с потребностями общества, ты понимаешь
меня? Выявить соотношение между тяжкими мучениями творца и повседневной
жизнью социума - вот есть задача критики. Ты меня понимаешь?
Мысль эта показалась социуму настолько здравой и интересной, что все
принялись требовать друг у друга карандаш и бумагу. Чтобы записать. Ни
карандаша, ни бумаги ни у кого не оказалось, подозвали Аленушку,
выклянчили у нее огрызок карандаша и листочек из блокнотика, и Петенька
потребовал, чтобы Слава формулировку свою повторил. Слава честно попытался
повторить и не сумел. Жора не сумел и только все запутал, приплел какую-то
