готовность обслужить клиента...
Я и сам не заметил, как эта работа увлекла меня.
Вообще говоря, я не люблю писать писем и положил себе за правило
отвечать только на те письма, которые содержат вопросы. Письмо же Рю
Таками содержало не просто вопросы, оно содержало вопросы деловые, причем
по делу, в котором я сам был заинтересован. Поэтому я встал из-за стола
только тогда, когда закончил ответ, перепечатал его (выдернув из машинки
незаконченную страницу сценария), вложил и заклеил в конверт и надписал
адрес.
Теперь у меня было, по крайней мере, два повода выйти из дому. Я
оделся, кряхтя, натянул на ноги башмаки на "молниях", сунул в нагрудный
карман пятьдесят рублей, и тут раздался телефонный звонок.
Сколько раз я твердил себе: не бери трубку, когда собираешься из дому
и уже одет. Но ведь это же Рита могла вернуться из командировки, как же
мне было не взять трубку? И я взял трубку, и сейчас же раскаялся, ибо
звонила никакая не Рита, а звонил Леня Баринов, по прозвищу Шибзд.
У меня есть несколько приятелей, которые специализируются по таким
вот несвоевременным телефонным звонкам. Например, Слава Крутоярский звонит
мне исключительно в те моменты, когда я ем суп - не обязательно, впрочем,
суп. Это может быть борщ или, скажем, солянка. Тут главное, чтобы половина
тарелки была уже мною съедена, а оставшаяся половина как следует остыла во
время телефонной беседы. Гарик Аганян выбирает время, когда я сижу в
сортире и притом ожидаю важного звонка. Что же касается Лени Баринова, то
его специальность - звонить либо когда я собираюсь выйти и уже одет, либо
когда собираюсь принять душ и уже раздет, а паче всего - рано утром, часов
в семь, позвонить и низким подпольным голосом отрывисто спросить: "Как
дела?".
Леня Баринов, по прозвищу Шибзд, спросил меня низким подпольным
голосом:
- Как дела?
- Собираюсь уходить, - сказал я сухо, но это был неверный ход.
- Куда? - сейчас же осведомился Леня.
- Леня, - сказал я теперь уже просительно. - Может быть, потом
созвонимся? Или ты по делу?
Да, Леня звонил по делу. И дело у него было вот какое. До Лени дошел
слух (до него всегда доходят слухи), будто всех писателей, которые не
имели публикаций в течение последних двух лет, будут исключать. Я ничего
не слышал по этому поводу? Нет, точно ничего не слышал? Может быть,
слышал, но не обратил внимания? Ведь я никогда не обращаю внимания и
потому всегда тащусь в хвосте событий... А может, исключать не будут, а
будут отбирать пропуск в клуб? Как я думаю?
Я сказал как я думаю.
- Ну, не груби, не груби, - примирительно попросил Леня. - Ладно. А
куда ты идешь?
Я рассказал, что иду отправлять заказное письмо, а потом на Банную.
Лене все это было неинтересно.
- А потом куда? - спросил он.
Я сказал, что потом, наверное, зайду в клуб.
- А зачем тебе сегодня в клуб?
Я сказал, закипая, что у меня в клубе дело: мне там надо дров
наколоть и продуть паровое отопление.
- Опять грубишь, - произнес Леня грустно. - Что вы все такие грубые?
Кому ни позвонишь - хам. Ну, не хочешь по телефону говорить - не надо. В
клубе расскажешь. Только учти, денег у меня нет...
Потом я повесил трубку и посмотрел в окно. Уже совсем смерклось,
впору было зажигать лампу. Я сидел у стола в пальто и в шапке, в тяжелых
своих своих, жарких ботинках. И идти мне теперь уже никуда не хотелось
совсем. Собственно, письмо в Японию можно послать и не заказным, ничего с
ним не сделается, наляпаю побольше марок и брошу в ящик. И Банная
подождет, с нею тоже ничего не сделается до завтра... Ты посмотри, какая
вьюга разыгралась, вовсе ничего не видно. Дом напротив - и того не видно,
только слабо светятся мутные желтые огоньки. Но ведь сидеть вот так
просто, всухомятку, с двумя сотнями рублей - тоже глупо и расточительно. А
сбегаю-ка я вниз, благо, все равно одет.
И я сбегал вниз, в нашу кондитерскую. В нашу странную кондитерскую,
где слева цветут на прилавке кремовые розы тортов, а справа призывно
поблескивают ряды бутылок с горячительными напитками. Где слева толпятся
старушки, дамы и дети, а справа чинной очередью стоят вперемежку солидные
портфеленосцы-кейсовладельцы и зверообразные, возбужденно-говорливые от
приятных предвкушений братья по разуму. Где справа мне давно уже не нужно
было ничегошеньки, а слева я взял полдюжины "александровских" и двести
грамм "Ойла союзного", каковое, да будет вам известно, "представляет собой
однородную белую конфетную массу, состоящую из двух или нескольких слоев
прямоугольной формы, украшенную черносливом, изюмом и цукатами".
И поднимаясь в лифте к себе на шестнадцатый этаж, прижимая нежно к
боку пакет со сластями, вытирая свободной ладонью с лица растаявший снег,
я уже знал, как я проведу этот вечер. То ли пурга, из которой я только что
выскочил, слепая, слепящая, съевшая остатки дня пурга была тому причиною,
то ли приятные предвкушения, которых я, как и все мои братья и сестры по
разуму, не чужд, но мне стало ясно совершенно: раз уж суждено мне
закончить этот день дома и раз уж Рита моя все не возвращается, то не
стану я звонить ни Гоге Чачуа, ни Славке Крутоярскому, а закончу я этот
день по-особенному - наедине с самим собой, но не с тем, кого знают по
комиссиям, семинарам, редакциям и клубу, а с тем, кого не знают нигде.
Мы с ним сейчас очистим стол на кухне, поставим чайник, расположим на
плетеных салфетках алюминиевую формочку с заливным мясом от гостиницы
"Прогресс", блюдце с пирожными и Ритину вазочку с "Ойлом союзным", мы
включим по всей квартире свет - пусть будет светло! - и перетащим из
кабинета торшер, мы с ним откроем единственный ящик стола, запираемый на
ключ, достанем синюю папку и, когда настанет момент, развяжем зеленые
тесемки.
Пока я отряхивался от снега, пока переодевался в домашнее, пока
осуществлял свою нехитрую предварительную программу, я неотрывно думал,
как поступить с телефоном. Выяснилось вдруг, что именно нынче вечером мне
могли позвонить, более того - должны были позвонить многие и многие, в том
числе и нужные. Но с другой стороны, я ведь не вспомнил об этом, когда
всего полчаса назад намеревался провести вечер в клубе, а если и вспомнил
бы, то не посчитал бы эти звонки за достаточно нужные. И в самый разгар
этих внутренних борений рука моя сама собой протянулась и выключила
телефон.
И сразу стало сугубо уютно и тихо в доме, хотя по-прежнему бренчало
за стеной неумелое пианино, и доносилось через отдушину в потолке кряканье
и бормотанье магнитофонного барда.
И вот момент настал, но я не торопился, а некоторое время еще
смотрел, как бьет в оконное стекло с сухим шелестом из черноты сорвавшаяся
с цепи вьюга... А жалко, право же, что там у меня не бывает вьюг. А
впрочем, мало ли чего там не бывает. Зато там есть многое из того, чего не
бывает здесь.
Я неторопливо развязал тесемки и откинул крышку папки. Мельком я и
скорбно, и радостно подумал, что не часто позволяю себе это, да и сегодня
бы не позволил, если бы не... Что? Вьюга? Леня Шибзд?
Титула на титульном листе у меня не было. Был эпиграф: "...знаю дела
твои и труд твой, и терпенье твое и то, что ты не можешь сносить
развратных, и испытал тех, которые называют себя апостолами, а они не
таковы, и нашел, что они лжецы..." и была наклеена на титульный лист
дрянная фоторепродукция: под нависшими ночными тучами замерший от ужаса
город на холме, а вокруг города и вокруг холма обвился исполинский спящий
змей с мокро отсвечивающей гладкой кожей.
Но не эту картинку, знакомую многим и многим, я сейчас видел перед
собой, а видел я сейчас то, чего не видел, кроме меня, и видеть не мог
никто во всем белом свете. Во всей Вселенной никто. Откинувшись на спинку
дивана, впившись руками в край стола, я наблюдал, как на своем обычном
месте, всегда на одном и том же месте, медленно разгорается малиновый
диск. Сначала диск дрожит, словно пульсируя, становится все ярче и ярче,
наливается оранжевым, желтым, белым светом, потом угасает на мгновение и
тотчас же вспыхивает во всю силу, так что смотреть на него становится
невозможно. Начинается новый день. Непроглядно черное беззвездное небо
делается мутно-голубым, знойным, веет жарким, как из пустыни, ветром, и
возникает в круг как бы из ничего город - яркий, пестрый, исполосованный
синеватыми тенями, огромный, широкий - этажи громоздятся над этажами,
здания громоздятся над зданиями, и ни одно здание не похоже на другое, они
все здесь разные, все... И становится видна справа раскаленная желтая
стена, уходящая в самое небо, в неимоверную, непроглядную высь,
изборожденная трещинами, обросшая рыжими мочалами лишаев и кустарников...
а слева, в просветах над крышами, возникает голубая пустота, как будто там
море, но никакого моря там нет, там обрыв, неоглядно сине-зеленая пустота,
сине-зеленое ничто, пропасть, уходящая в непроглядную глубину.
Бесконечная пустота слева и бесконечная твердь справа, понять эти две
бесконечности не представляется никакой возможности. Можно только
привыкнуть к ним. И они привыкают - люди, которыми я населил этот город на
узком, всего в пять верст уступе между двумя бесконечностями. Они попадают
сюда по доброй воле, эти люди, хотя и по разным причинам. Они попадают
сюда из самых разных времен и еще более разных обстоятельств, их
приглашают в город называющие себя Наставниками для участия в некоем
эксперименте, ни смысла, ни задач которого никто не знает и знать не
должен, ибо эксперимент есть эксперимент, и знание его смысла неизбежно
отразилось бы на его результате... У меня их миллион в моем городе -
беглецов, энтузиастов, фанатиков, разочарованных, равнодушных,
авантюристов, дураков, сумасшедших, целые сонмища чиновников, вояк,
фермеров, бандитов, проституток, добропорядочных буржуа, работяг,
полицейских, и неописуемое наслаждение доставляет мне управлять их
судьбами, приводить их в столкновение друг с другом и мрачными чудесами
эксперимента. Я, наверное, никогда не закончу эту вещь, но я буду ее
писать, пока не впаду в маразм, а может быть, и после этого. Клянешься ли
ты и далее писать и придумывать про город до тех пор, пока не впадешь в
полный маразм, а может быть и далее? А куда мне деваться? Конечно,
клянусь, сказал я и раскрыл рукопись.
2
С вечера я не принял сустак, и поэтому с утра чувствовал себя очень
вялым, апатичным и непрерывно преодолевал себя: умывался через силу,
одевался через силу, прибирался, завтракал... И пока все это я делал, боже
мой, думал я, как это все-таки хорошо, что нет надо мной Клары и что я
вообще один!
Позвонила Катька, и опять пришлось мне врать и оправдываться, потому
что насчет постройки ей шубы в нашем ателье я опять ничего не предпринял.
Впрочем, звонила Катька вовсе не насчет шубы: оказалось, что она намерена
зайти ко мне сегодня или завтра вечером и принести мне продуктовый заказ
только и всего. Мы повесили трубки, и я на радостях ссыпал в чашку
последние остатки бразильского кофе, которые хранил для особо
торжественного случая.
А за окном погода сделалась чудесная. Вьюги вчерашней не было и в
помине, солнце выглянуло, которого не видно было с самого Нового года,
прихотливо изогнутый сугроб у меня в лоджии весело искрился, и
подморозило, видимо, потому что за каждой машиной на шоссе тянулся шлейф
белого пара. Давление установилось, и не усматривалось никакой причины
