квинтэссенцию, и пока они галдели, перебивая друг друга, я подумал, что
как не определяй критику, пользы от нее никакой, вреда же от нее не
оберешься. Никакой не квинтэссенцией истерики творца занимается наша
критика, а занимается она нивелировкой литературы с целью сводить с
писателями личные и вкусовые счеты. Вот так.
Я допил свое пиво и принялся доедать остывший бифштекс. Между тем,
терминологический спор о критике естественным образом переключился на
гонорарную политику.
Сам я на гонорарную политику смотрю просто: чем больше, тем лучше,
все писательские разговоры о материальном стимулировании гроша ломаного не
стоят. Вот это Ойло Союзное орет все время, что, дескать, если бы ему
платили, как Алексею, он бы писал как Лев. Врет он, халтурщик. Ему сколько
не плати, все равно будет писать дерьмо. Дай ему хоть пятьсот за лист,
хоть семьсот, все равно он будет долдонить: хорошо учиться, дети, это
очень хорошо, а плохо учиться, бяки, это никуда не годиться, и нельзя
маленьких обижать. И будет он все равно благополучно издаваться, потому
что любой детской редакции занаряжено, скажем, тридцать процентов
издательской площади под литературу о школьниках, а достанет ли на эти
тридцать процентов хороших писателей - это уже вопрос особый.
Подразумевается, что достанет. А вот Вале Демченко плати двести, плати
сто, все равно он будет писать хорошо, не станет он писать хуже, оттого
что ему платят хуже, хотя никакие площади под его критический урбанизм не
занаряжены, а рецензенты кидаются на него, как собаки...
Тут меня тронули за плечо, и, обернувшись, я увидел Лидию Николаевну,
дежурного администратора. Сухо она сообщила мне, что ищет меня уже целый
час, что звонил из больницы Константин Ильич Кудинов и просил меня
немедленно к нему приехать. Не знаю, что ей там наплел этот симулянт, но
она была дьявольски неприветлива. По-моему, она забрала себе в голову,
будто я обещался быть у страждущего друга, а сам ударился в загул,
предавши всех и вся. Опять виноват. В чем спрашивается?
Я отдал Славке деньги, чтобы расплатился он за меня, и направился по
ковровой дорожке в вестибюль.
Ярко освещенный зал наш был уже полон, ни одного свободного места не
оставалось, кое-где столики были сдвинуты под большую компанию, табачный
дым в несколько слоев стлался над головами, сверкала прозрачная влага во
вздымаемых чарах, стучал множественно металл о стекло и фаянс, раздавались
заверения в дружбе, и уже в дальнем углу у фальшиво раскаленного камина
некто седовласый в роскошно-мохнатой водолазке стихи возглашал
диаконовским рыком, а в другом углу компания лейб-гвардейцев стояла
навытяжку, поднявши наполненные фужеры на уровень груди, - выслушивала
тост, выражающий самые крайние упования, сожалея, вероятно, лишь о том,
что нельзя будет, как при прежнем директоре клуба, по опустошении фужеров
разом ахнуть их об пол и придавить осколки каблуком; и уже двигался от
столика к столику приветливо смеющийся, не очень известный читателям, но
зато здесь почти всеми любимый Шура Пеклеванный, похлопывал сидящих по
спинам, склонялся над женскими ручками и все отклонял и отклонял
предложения присесть, потому что двигался к столику вполне определенному:
Шура всегда абсолютно точно знал, к какому столику надлежит подсесть
сегодня; и уже с шумом, громко переговариваясь, спускалась с антресолей по
деревянной лестнице в зал манипула критиков и литературоведов, у которых
только кончилось заседание, растекаясь, спустившись, между столиками,
здоровалась, подсаживалась, прощалась; а посреди этого коловращения, в
самом центре зала, толпа молодых напористо угощала главного редактора
периферийного журнала, квадратного, даже кубического восточного человека в
тюбетейке и стандартном пиджаке, усеянном по лацканам непонятными
значками... Прекрасная жизнь била ключом, а мне надо было опять тащиться в
чертову даль, и я с унынием думал о том, что еще может выкинуть тот, кто
распоряжается моей судьбой...
Мне повезло - я сразу поймал такси, и через полчаса я отыскал в
Бирюлеве больницу. Когда я вошел в палату, Костя сидел на койке,
скрестивши ноги по-турецки, и с отвращением выскребал ложкой с тарелки
остатки манной каши. Был он весь в больничном, клеймен был больничными
клеймами, но в остальном выглядел неплохо. Конечно, румяным крепышом я бы
его сейчас его не назвал, морда у него для этого была слишком бледновата,
но и от умирающего в нем теперь уже ничего не осталось, хотя подбородок и
был измазан манной кашей.
Палата оказалась на шесть коек, и у окна кто-то лежал с капельницей,
а больше в палате никого не было, все ушли смотреть хоккей.
Увидев меня, Костя живо вскочил и так рьяно ко мне бросился, что я
было ужаснулся: уж не хочет ли он меня обнять. Однако он ограничился
пожатием и сердечным трясением руки моей. Он пожимал и тряс мою руку и
говорил при этом, как заведенный, почему-то все оглядываясь на тело с
капельницей. Он не давал мне сказать ни слова. Он рассказывал мне, как его
сначала рвало, а потом несло, как ему промывали сначала желудок, а потом
кишечник, как его кололи, как его массировали и как ему давали кислород. И
все время при этом он оглядывался и, наступая мне на ноги, оттеснял меня к
двери.
- Да что ты пихаешься? - сказал я, наконец, уже в коридоре.
- Пойдем присядем, - пригласил он. - Вон там, скамеечка под пальмой.
Мы сели. В коридоре было совершенно пусто, только вдали дежурная
сестра тихонько звякала пузырьками, а Костя все еще продолжал говорить,
хотя уже и с меньшим возбуждением. Его неистовую радость при встрече со
мной я отнес за счет эйфории от чувства благодарности и подумал, помнится:
"Надо же, животное - а ведь чувствует!". И сейчас, ворвавшись в первую
паузу, я осведомился:
- Что, помогло, значит?
- Что именно? - спросил он быстро.
- Ну, этот твой... Мафусаил...
- Да! - сдавленным от восторга голосом воскликнул он, снова хватая
меня за руку. - Да! Если бы не это... А тут, понимаешь, сразу промывание
желудка, под давлением, представляешь? Клизьму такую засадили, вредители!
Знаешь, сегодня я только понял, какая это страшная пытка у инквизиторов
была, когда воду закачивают... Веришь, у меня глаза на лоб полезли, впору
к окулисту просится!..
И он пустился по второму разу. При этом он острил - иногда довольно
удачно, вообще все пытался изобразить в юмористическом плане, но
чувствовалась за этим юмором нездоровая натуга, и очень скоро мне пришло в
голову, что никакая это не эйфория от благодарности, а бурлит это в нем,
наверное, и изливается сейчас наружу пережитый ужас смерти, и я совсем уже
было вознамерился успокоительно похлопать его по колену, как вдруг он
оборвал себя и спросил почти шепотом:
- Ты что так смотришь?
- Как? - я растерялся. - Как я смотрю?
Взгляд его зигзагом пролетел по моему лицу и затем ускользнул куда-то
во тьмы за пальмой.
- Нет, никак... - уклонился он и снова стал смотреть на меня.
- А ты, я вижу, вдетый сегодня, а? Поддал, а?
- Было дело, - соврал я и, не удержавшись, добавил: - Если бы не ты,
я бы и сейчас там сидел с удовольствием...
- Ну, ничего! - произнес он, делая легкомысленный жест. -
Завтра-послезавтра они меня отсюда выпихнут, и мы с тобой еще посидим. Я
тебе, знаешь, какого коньячку выставлю? Мне прислали с Кавказа...
И он стал рассказывать, какой коньячок ему прислали с Кавказа. Я его
не слушал. Мне вдруг стало тошно. Эти стены белые, этот запах - то ли
карболки, то ли смерти, белый халат сестры, маячащий вдали, опустошенные
капельницы, выставленные у дверей палат... Больница, тоска, полоса
отчуждения... Да какого черта я здесь сижу? Не я же отравился, в конце
концов!
- Слушай, - сказал я решительно. - Ты меня извини, но у меня,
понимаешь, дочка должна прийти сегодня...
- Да-да, конечно! - воскликнул он. - Иди! Спасибо тебе большое, что
пришел...
Он встал. Я тоже встал - в полной уже растерянности. Некоторое время
мы молчали, глядя друг другу в глаза. Я недоумевал, потому что никак не
мог понять: неужели он с такой настойчивостью, через жену, через
администратора, требовал меня сюда только для того, чтобы дважды
рассказать во всех подробностях, как ему промывали желудок и кишечник?
Костя, казалось мне, тоже почему-то пришел в смятение. Я видел это по его
глазам. И вдруг он спросил - опять же полушепотом:
- Ты чего?
Это был совершенно непонятный вопрос. И я сказал осторожно:
- Да нет, ничего. Сейчас пойду.
- Ну, иди, - пробормотал Костя. - Спасибо тебе...
Он пробормотал это тоже осторожно и как-то неуверенно, словно ждал от
меня чего-то.
- Ты мне больше ничего не хочешь сказать? - спросил я.
- Насчет чего? - Спросил Костя совсем уже тихо.
- А я не знаю - насчет чего! - сказал я, не в силах далее сдерживать
раздражение. - Я не знаю, зачем ты меня выдернул из клуба. Мне сказали:
срочное дело, необходимо сегодня же, немедленно... Какое дело? Что тебе
необходимо?
- Кто сказал? - спросил Костя и глаза его снова заметались.
- Жена твоя сказала... Лидия Николаевна сказала...
И тут выяснилось, что его не так поняли. И жена его не так поняла, и
Лидия Николаевна поняла его совсем не так, и вовсе он не требовал, чтобы
сегодня же, немедленно, и про срочное дело он никому ничего не говорил...
Он явно врал, это было видно невооруженным глазом. Но зачем он врал и что,
собственно, было на самом деле, оставалось мне решительно непонятным.
- Ладно, - сказал я, махнув рукой. - Не поняли, так не поняли.
Выздоровел, и слава богу. А я, пожалуй, пойду.
Я двинулся к выходу, а он семенил рядом, то хватая меня за руку, то
сжимая мне плечо, и все благодарил, и все извинялся, и все заглядывал мне
в глаза, а на лестничной площадке, рядом с телефоном-автоматом, произошло
нечто совсем уж несообразное. Он вдруг прервал свою бессвязицу, судорожно
вцепился мне в грудь свитера, прижал меня спиною к стене и, брызгаясь,
прошипел мне в лицо:
- Ты запомни, Сорокин! Не было ничего, понял?
Это было так неожиданно и даже страшно, что я испытал приступ
давешней паники, когда я удирал от этого вурдалака - Ивана Давыдовича
Мартинсона.
- Постой, да ты что? - пробормотал я, пытаясь оторвать от себя его
руки, неожиданно цепкие и словно бы закостеневшие. - Да пошел ты к черту,
обалдел, что ли? - заорал я в полный голос, оторвал, наконец, от себя
этого бледного паука и, с трудом удерживая его на расстоянии, сказал: - Да
опомнись ты, чучело! чего тебя разбирает?
Я был гораздо сильнее его и понял, что удержать его могу, а в случае
чего могу и вовсе скрутить, так что приступ первой паники у меня миновал,
и остался лишь брезгливый страх, не за шкуру свою страх, а страх
неловкости, страх дурацкого положения - не дай бог, кто-нибудь увидит, как
мы топчемся по кафелю, сипло дыша друг другу в лицо...
Некоторое время он еще трясся и брызгался, повторяя: "Не было ничего,
понял? Не было!..", а потом вдруг обмяк и принялся плаксиво объяснять, что
накладка вышла, институт секретный, про него ни я, ни даже он сам ведать
не должны, не нашего это ума дело, что могут выйти большие неприятности,
что ему уже сделали замечание, и если я теперь хоть слово где-нибудь, хоть
намекну даже только...
Я отпустил его. Он растирал, морщась, покрасневшие свои запястья и
все бубнил и бубнил со слезой, и все одно и то же, и даже теми же словами,
и ясно было, что он крайне деморализован и опять все врет - от первого до
