жизни? Тебя! Она жила с родителями в гостинице, а я на турбазе, в комна-
те на восемь человек. В один из вечеров мы попали на улицу Лаборатори-
ум...
Слева открылся залив. Лунная полоса дрожала на его мелкой воде.
- Завтра будет дождь, - буркнул шофер.
- Почему вы так думаете?
- Так, знаю.
Мои литературные планы также рушились с замечательным треском и очень
быстро. Космические масштабы моих юношеских претензий никого не интере-
совали. Людей интересовали свежие номера газет, а также, почему Иван
Иванович был хорошим человеком, а стал подлецом, и наоборот - почему
Петр Петрович переродился и стал совестливым человеком, а также проблемы
поколения, связь поколений, воспитание поколения, разные другие вопросы.
Я это прекрасно стал понимать, потому что из-за Тани с меня слетела вся
моя защищенность, слетели все мои ухмылки. Жизнь с ней была полна трево-
ги, тревоги каждую минуту, бесконечных споров с ее знакомыми, с ее роди-
телями, с ней.
Ее родители устроили меня в газету. Я стал получать хорошую зарплату,
но работать там не мог, ничего у меня не получалось. Там было много лю-
дей, у которых ничего не получалось, но все они прекрасным образом слу-
жили, а я не мог. Я ушел из газеты и взялся за свою прежнюю шоферскую
работу. Я работал шофером в одном колхозе в Московской области. Это был
довольно странный, но преуспевающий колхоз. Он не пахал, не сеял и не
собирал урожай. У него был хороший автопарк - шестнадцать грузовиков,
все они работали на извоз, а денежки капали в колхозную казну. Кроме то-
го, там была большая молочная ферма и огромные парники для ранних овощей
на потребу Москвы. В общем, все это меня мало касалось, я крутил баранку
в пыли и грохоте, в черепашьем движении Рязанского шоссе, унижался перед
"гаишниками", и вырывался на лесной асфальт, и в очереди на заправку
рассказывал коллегам сомнительные анекдоты; проходил техосмотры и повы-
шал классность; это была жизнь по мне. Танина карточка висела у меня в
кабине.
- Киноактриса? - спрашивали случайные попутчики.
- Угу, - кивал я, потому что она действительно становилась в ту пору
киноактрисой, а утверждая, что это моя жена, я только бы смешил своих
попутчиков.
Тогда ее утвердили на главную роль в первой картине. Она поразительно
быстро менялась. Кто-то ей очень ловко внушил, что люди искусства - это
совсем особенные люди. Эта мысль успокаивала ее с каждым днем, от ее
трепетности не осталось и следа.
Как-то в воскресенье мы плохо договорились с ней, и я поехал в Пере-
делкино показывать одному писателю свои очередные упражнения. Пока он
читал, я лежал под его машиной и подкручивал там гайки. Это был своеоб-
разный обмен любезностями. А мне нравилось лежать под его машиной, здесь
было все, что требовалось по воскресеньям: близкий запах машины, и дале-
кий запах травы, и тишина, подмосковная тишина. Только лопались в возду-
хе звуковые барьеры, только нежно погромыхивала электричка, только свис-
тел "ТУ-104", поднявшийся с Внуковского аэродрома, только сентиментально
стрекотали вертолеты.
В тот раз тишина нарушилась смехом. Я выглянул изпод машины и за за-
бором увидел Таню в компании какихто юнцов. Наверное, там были и другие
девушки, может быть, даже знакомые, но мне показалось, что она там одна
среди хохочущего сброда восемнадцатилетних мальчишек...
На Киевском вокзале в киоске продавались Танины карточки. Школьницы
покупали их. Какой-то сопляк покрутил карточку в руках и сказал:
- Будь здоров девочка!
Это был первый приступ ревности. Такой ревности, когда трогаешься
рассудком, когда воешь по вечерам от смертной тоски, когда милое тебе
существо, словно привидение, проносится у тебя перед глазами в безумном
порнографическом клубке.
Потом все это прошло, дикость моя. Я был чудовищно несправедлив, я
просто не понимал ее, не понимал людей искусства. Я снял комнату в Иль-
инке и стал хорошо и много писать. Вечерние электрички с расфуфыренными
подмосковными девицами и лихими "малаховскими ребятами", правда, волно-
вали меня, манили в таинственные дали, в Кратово, под сень парка желез-
нодорожников, где грохотали доморощенные рок-н-роллы, но в вечернем небе
появлялись пузатые быковские самолеты, раскорякой шли на посадку, и я
торопился к своему шаткому столу.
Кажется, я начинал понимать секрет: надо работать без утайки, я не
должен бояться бумаги - это самый близкий мой друг. Все, что я скрою,
обязательно вылезет потом, но уже в смешном, окарикатуренном виде. В
конце концов писательство - это то, что прежде всего нужно мне самому,
то, что помогает мне, каждую минуту сжимает в энергетический ком, и я не
должен хитрить в этом деле. Лицом к лицу с бумагой я не должен стыдиться
самого себя - ни своей глупости, ни своих так называемых сантиментов. Я
простой человек, имеющий отношение ко всем прохожим и проезжим, я такой
же, как все они. И я им нужен - вот в чем штука, без этого дело не пой-
дет.
Я успокаивался. В полном спокойствии я работал и в полном спокойствии
посещал редакции - не напечатают сейчас, напечатают потом. Я очень проч-
но успокоился за несколько месяцев, но кончилась какая-то часть работы,
и я стал думать: не слишком ли?..
...За поворотом шоссе возникла в темноте подсвеченная прожектором бе-
лая каменная игла - обелиск в память павших десантников. И полон был мир
для меня любви к погибшим моим братьям.
- Вы Есенина любите? - вдруг спросил шофер.
- Люблю, конечно, - ответил я.
- Почитать вам стихотворения Есенина?
- Давай.
"Ты меня не любишь, не жалеешь...", "Может, поздно, может слишком ра-
но...", "Жизнь моя, иль ты приснилась мне...", "Вы помните, вы все, ко-
нечно, помните..." - читал шофер.
Я тоже пытался что-то читать, но сбивался, и он меня поправлял и чи-
тал дальше безошибочно. Он знал уйму стихов Есенина. Мы неслись по лесу,
фары пробивали лес, и в глубине за соснами возникали фантастические
очертания кустарника. И полон был лес для меня призраков, призраков моей
любви, которые маячили из-за потухших костров, смешных и милых призра-
ков.
- А его поэму "Проститутка" ты знаешь? - спросил шофер.
- Нет, не знаю такой.
- Ну, так слушай.
И вдруг после есенинских стихов последовало длинное графоманское со-
чинение о юной проститутке, сочинение с немыслимым ритмом, безобразное,
сальное...
Читал он вдохновенно.
- Это не Есенин, - сказал я.
- Как это не Есенин? - поразился он.
- Это какой-то бездарный алкоголик сочинил, а не Есенин.
Вдруг он затормозил так резко, что я чуть не стукнулся лбом о ветро-
вое стекло.
- Ты чего?
- Давай отсюда выматывай!
- Рехнулся, друг?
- Выматывай говорю! Знаток нашелся. Есенин не Есенин...
Он выругался, и губы у него дрожали от обиды. Я вылез из машины.
- Ладно, я пешком дойду, но только ты пойми, что это не Есенин. Ты,
друг, вызубрил стихи, как попка, а золота от дерьма отличить не можешь.
- Спрячь свои паршивые гроши! - заорал он, выкатывая глаза, и захлоп-
нул дверцу.
Я поднял воротник, засунул руки в карманы и пошел по шоссе, потом
обернулся и посмотрел, как он разворачивается. Потом пошел дальше по
лунным пятнам, по качающимся теням, с холодом в душе из-за этой ссоры.
Минут через десять я услышал шум мотора сзади и обернулся. Фары из-за
поворота описали дугу по елкам, делая их из черных зелеными; показалась
машина, это было мое такси.
- Садись, - сказал шофер.
Я молча сел с ним рядом.
- Я сейчас рифму разобрал, может, ты и прав, может это и не Есенин.
Должно быть, действительно какой-нибудь алкаш сочинил.
- Ты с "Мосфильма"? - через минуту спросил он.
Я кивнул.
- А я сам питерский. Питер бока повытер, - печально подмигнул он. -
Женку прогнал и сюда подался. Здесь мне не пыльно.
- Чего так? - хмуро спросил я.
- В торговле она работала, понял?
- Ну и что?
- Я же тебе говорю, в торговле она работала и левака дала с завмагом.
- А!
- Ничего не понимаю, - сказал он, тараща глаза на дорогу. - Ничего не
понимаю, хоть ты убей.
Я всунул ему в рот сигарету и дал огня. Он неумело запыхтел.
- Ничего не понимаю. Завмаг такой толстый, старый, а она девчонка с
тридцать девятого года.
- Баб не поймешь, - сказал я.
- Верно. Бабу, может, труднее понять, чем мужчину.
- Плюнь, - сказал я. - В конечном счете выгнал - и правильно сделал.
Найдешь здесь себе эстоночку.
- Как же найдешь! Не допросишься.
- Давай организуем союз русских холостяков, а?
Он засмеялся.
- Тебя как зовут?
- Валя.
- А меня Женя. Давай повстречаемся, а?
- Давай.
- Вот этот телефон запиши, - он ткнул пальцем в дощечку справа от ру-
ля.
На ней было написано: "Как вас обслужили, сообщите в диспетчерскую по
телефону 2-41-59". Я записал.
Показалось модернистское здание мотоклуба.
- Пока, - сказал я. - Обязательно позвоню, Женька.
- Будь здоров, - он протянул мне руку. - Понимаешь, жить без нее не
могу, без Люськи.
Он сдвинул фуражку на затылок, и я увидел, что он лыс.
- Не психуй, Женя, - сказал я. - Все устроится.
Во дворе мотоклуба стояла вся наша техника: темные туши "тон-вагена"
и "лихт-вагена", "Газ-69", автобус, а над всем этим, как шея загадочного
жирафа, повисла стрела операторского крана. На балконе, освещенный лу-
ной, сидел в одной майке Барабанчиков. Он наигрывал на гитаре и пел, то-
мясь:
Ах, миленький, не надо.
Ах, родненький, не надо...
"Может быть, это Барабанчиков сочинил поэму "Проститутка", - подумал
я и по стене, в тени, чтобы он меня не заметил, прошел в вестибюль.
Здесь я подсел к телефону и набрал 2-41-59. Длинные гудки долго тревожи-
ли ухо. Я отражался в зеркале, бледный, хорошо одетый молодой человек.
Завтра натяну брезентовые штаны и свитер, наемся как следует и буду тол-
кать тележку.
- Диспетчер.
- Здравствуйте. Говорит пассажир машины пятьдесят восемь десять.
- Что случилось?
- Ровным счетом ничего. Запишите, пожалуйста, благодарность водителю
Евгению Евстигнееву.
- Что за дурацкие шутки? Вы бы еще в пять утра позвонили.
- Какие шутки? Меня прекрасно обслужили, вот и все.
- Нам только жалуются, и то днем, а не по ночам.
- А я не жалуюсь, вы поняли?
- Черт бы вас побрал! Почитать не даете!
- А что вы читаете?
- "Лунный камень".
- О! Тогда простите. Спокойной ночи!
- Спокойной ночи!
4. Утро началось с того, что приехала милиция за Барабанчиковым. Ока-
зывается, он вчера, в большом количестве выпив пива и портвейна, насиль-
ственным образом изъял кольцо у работницы прядильной фабрики Вирве Тоом,
а также угнал велосипед дорожного мастера Юхана Сеппа. Барабанчиков уве-
рял, что на него нашло затмение, но младший лейтенант, голубоглазый эс-
тонец, не понимал, что такое затмение. Увели Барабанчикова и на глазах
всей нашей группы посадили в "раковую шейку".
А утро было прекрасное в этот день: дождь низвергался с небес, пу-
зырьки циркулировали по лужам, сосны стояли в порослях холодных чистых
капель. Группа давно ждала дождя: надо было отснять небольшой эпизод в
дождь. Режиссер наш Григорий Григорьевич Павлик предлагал устроить ис-
кусственный дождь, но оператор Кольчугин настаивал на натуральном дожде,
артачился и поссорился с директором картины Найманом. Сейчас дождь всех
радовал, все торопились на съемку. Дождь был прекрасен для съемки, не
говоря уже о том, что он был прекрасен сам по себе в своей холодной и
чистой настойчивости. Все это понимали, даже Барабанчиков, который, пе-
ред тем как сесть в машину, поднял голову и отдал свое лицо дождю, потом
вытер лицо кепкой, и уж тогда нырнул в решетчатый сумрак неволи.
В вестибюле было организовано летучее профсоюзное собрание, на кото-
ром выступил реквизитор Камилл Гурьянович Синицын, седой человек с лицом
