Я ведь вижу. Ах, как все это бессмысленно! Люди теперь вынуждены
стесняться своего военного прошлого. Как это глупо, не правда ли? Но их
всегда выдает выправка, совершенно особенная мужественная осанка. Этого не
скроешь, Иван.
Я сделал сложный неопределенный жест и, сказавши: "мм-да", взял
гренок.
- Как все это нелепо, не правда ли? - с живостью продолжала тетя
Вайна. - Как можно смешивать такие разнородные понятия - война и армия? Мы
все ненавидим войну. Война - это ужасно. Моя мать рассказывала мне, она
была тогда девочкой, но все помнит: вдруг приходят солдаты, грубые, чужие,
говорят на чужом языке, отрыгиваются, офицеры так бесцеремонны и так
некультурны, громко хохочут, обижают горничных, простите, пахнут, и этот
бессмысленный комендантский час... Но ведь это война! Она достойна
всяческого осуждения! И совсем иное дело - армия. Вы знаете, Иван, вы
должны помнить эту картину: войска, выстроенные побатальонно, строгость
линий, мужественные лица под касками, оружие блестит, аксельбанты
сверкают, а потом командующий на специальной военной машине объезжает
фронт, здоровается, и батальоны отвечают послушно и кратко, как один
человек!
- Несомненно, - сказал я. - Несомненно, это многих впечатляло.
- Да! И очень многих! У нас всегда говорили, что надо непременно
разоружаться, но разве можно уничтожать армию? Это последнее прибежище
мужества в наше время повсеместного падения нравов. Это дико, это смешно -
государство без армии...
- Смешно, - согласился я. - Вы не поверите, но с самого подписания
пакта я не перестаю улыбаться.
- Да, я понимаю вас, - сказала тетя Вайна. - Нам больше ничего не
осталось делать. Нам осталось только саркастически улыбаться.
Генерал-полковник Туур, - она достала платочек, - он так и умер с
саркастической усмешкой на устах... - Она приложила платочек к глазам. -
Он говорил нам: "Друзья, я еще надеюсь дожить до того дня, когда все
развалится". Надломленный, потерявший смысл существования. Он не вынес
пустоты в сердце... - Она вдруг встрепенулась. - Вот взгляните, Иван...
Она резво выбежала в соседнюю комнату и принесла тяжелый старомодный
фотоальбом. Я сейчас же поглядел на часы, но тетя Вайна не обратила на это
внимания и, усевшись рядом, раскрыла альбом на самой первой странице.
- Вот генерал-полковник.
Генерал-полковник был орел. У него было узкое костистое лицо и
прозрачные глаза. Его длинное тело усеивали ордена. Самый большой орден в
виде многоконечной звезды, обрамленной лавровым венком, сверкал в районе
аппендикса. В левой руке генерал сжимал перчатки, а правая покоилась на
рукоятке кортика. Высокий воротник с золотым шитьем подпирал нижнюю
челюсть.
- А это генерал-полковник на маневрах.
Генерал-полковник и здесь был орел. Он давал указания своим офицерам,
склонившимся над картой, развернутой на лобовой броне гигантского танка.
По форме треков и по зализанным очертаниям смотровой башни я узнал тяжелый
штурмовой танк "мамонт", предназначенный для преодоления зоны атомных
ударов, а ныне успешно используемый глубоководниками.
- А это генерал-полковник в день своего пятидесятилетия.
Генерал-полковник был орлом и здесь. Он стоял у накрытого стола с
бокалом в руке и слушал тост в свою честь. Нижний левый угол фотографии
занимала размытая лысина с электрическим бликом, а рядом с генералом,
восхищенно глядя на него снизу вверх, сидела очень молодая и очень
миловидная тетя Вайна. Я попробовал украдкой определить на ощупь толщину
альбома.
- А это генерал-полковник на отдыхе.
Даже на отдыхе генерал-полковник оставался орлом. Широко расставив
ноги, он стоял на пляже в тигровых плавках и рассматривал в полевой
бинокль туманный горизонт. У его ног копошился в песке голый ребенок трех
или четырех лет. Генерал был жилист и мускулист, гренки и сливки не
портили его фигуру. Я принялся шумно заводить часы.
- А это... - начала тетя Вайна, переворачивая страницу, но тут в
гостиную без стука вошел невысокий полный человек, лицо и особенно одежда
которого показалась мне необычайно знакомыми.
- Доброе утро, - произнес он, слегка склонив набок гладкое
улыбающееся лицо.
Это был давешний таможенник все в том же белом мундире с серебряными
пуговицами и серебряными шнурами на плечах.
- Ах, Пети! - сказала тетя Вайна. - Ты уже пришел? Познакомься,
пожалуйста, это Иван... Иван, это Пети, друг нашего дома.
Таможенник повернулся ко мне, не узнавая, коротко наклонил голову и
щелкнул каблуками. Тетя Вайна переложила альбом ко мне на колени и
поднялась.
- Садись, Пети, - сказала она, - я принесу тебе сливок.
Пети еще раз щелкнул каблуками и сел рядом со мной.
- Не желаете ли поинтересоваться? - сейчас же осведомился я,
перекладывая альбом со своих колен на колени таможенника. - Вот это
генерал-полковник Туур. Это он просто так. - (В глазах таможенника
появилось странное выражение.) - А вот здесь генерал-полковник на
маневрах. Видите? А вот здесь...
- Благодарю вас, - отрывисто сказал таможенник. - Не утруждайтесь,
потому что...
Вернулась с гренками и сливками тетя Вайна. Еще с порога она сказала:
- Как приятно видеть человека в мундире, не правда ли, Иван? - она
поставила поднос на столик. - Пети, ты сегодня рано. Что-нибудь случилось?
Прекрасная сегодня погода, такое солнце...
Сливки для Пети были налиты в особенную чашку, на которой красовался
вензель "Т", осененный четырьмя звездочками.
- Ночью шел дождь, я просыпалась, значит, были тучи, - продолжала
тетя Вайна. - А сейчас, взгляните, ни одного облачка... Еще чашечку, Иван?
Я встал.
- Благодарю вас, я сыт. Позвольте мне откланяться. У меня назначено
деловое свидание.
Осторожно закрывая за собой дверь, я услыхал, как вдова сказала: "ты
не находишь, что он удивительно похож на штаб-майора Пола?.."
В спальне я распаковал чемодан, переложил одежду в стенной шкаф, и
снова позвонил Римайеру. К телефону опять никто не подошел. Тогда я сел за
стол в кабинете и принялся исследовать ящики. В одном из ящиков
обнаружилась портативная пишущая машинка, в другом - почтовый набор и
пустая бутылка из-под смазки для аритмических двигателей. Остальные ящики
были пусты, если не считать пачки смятых квитанций, испорченной авторучки
и небрежно сложенного листка, разрисованного рожицами. Я развернул листок.
Видимо, это был черновик телеграммы. "Грин умер у рыбарей получай тело
воскресенье соболезнуем хугер марта мальчики". Я дважды прочел написанное,
перевернул листок, изучил рожицы и прочел в третий раз. Видимо, Хугеру и
Марте было невдомек, что нормальные люди, сообщая о смерти, говорят в
первую очередь, отчего и как умер человек, а не у кого он там умер. Я бы
написал: "Грин утонул во время рыбной ловли". В пьяном виде, вероятно.
Кстати, какой у меня теперь адрес?
Я вернулся в холл. У двери в хозяйскую половину сидел на корточках
худенький мальчик в коротких штанишках. Зажав под мышкой длинную
серебристую трубку, он, сопя и пыхтя, торопливо разматывал клубок бечевки.
Я подошел к нему и сказал:
- Привет.
Реакция у меня не та, что прежде, но все-таки я успел увернуться.
Длинная черная струя пролетела у меня над ухом и плюхнулась в стену. Я
изумленно глядел на мальчишку, а он глядел на меня, лежа на боку и
выставив перед собой свою трубку. Лицо его было мокрое, рот открыт и
перекошен. Я оглянулся на стену. По стене текло черное. Я снова посмотрел
на мальчика. Он медленно поднимался, не опуская трубки.
- Что-то ты, брат, нервный, - произнес я.
- Вы стойте, где стоите, - хрипло сказал мальчик. - Я вашего имени не
называл.
- Да уж куда там, - сказал я. - Ты и своего не называл, а палишь в
меня, как в чучело.
- Вы стойте, где стоите, - повторил мальчик. - И не двигайтесь. - Он
попятился и вдруг забормотал скороговоркой: - Уйди от волос моих, уйди от
костей моих, уйди от мяса моего...
- Не могу, - сказал я. Я все старался понять, играет он или
действительно меня боится.
- Почему? - растерянно спросил мальчик. - Я все говорю, как надо.
- Я не могу уйти, не двигаясь, - объяснил я. - И стоя, где стоял.
Рот у него снова приоткрылся.
- Хугер, - сказал он неуверенно. - Говорю тебе, Хугер: сгинь!
- Почему Хугер? - удивился я. - Ты меня с кем-то путаешь. Я не Хугер,
я Иван.
Тогда мальчик вдруг закрыл глаза и пошел на меня, наклонив голову и
выставив перед собой свою трубку.
- Я сдаюсь, - предупредил я. - Смотри не выпали.
Когда трубка уперлась мне в живот, он выронил ее и, опустив руки,
весь как-то обмяк. Я наклонился и заглянул ему в лицо. Теперь он был
красный. Я поднял трубку. Это было что-то вроде игрушечного автомата - с
удобной рифленой рукояткой и с плоским прямоугольным баллончиком, который
вставлялся снизу, как магазин.
- Что это за штука? - спросил я.
- Ляпник, - сказал он угрюмо. - Дайте сюда.
Я отдал ему игрушку.
- Ляпник, - сказал я. - Которым, значит, ляпают. А если бы ты в меня
попал? - Я посмотрел на стену. - Надо же, теперь это за год не отмыть,
придется стену менять.
Мальчик недоверчиво посмотрел на меня снизу вверх.
- Это же ляпа, - сказал он.
- Да? А я-то думал - лимонад.
Лицо его приобрело, наконец, нормальную окраску и обнаружило
определенное сходство с мужественными чертами генерал-полковника Туура.
- Да нет, - сказал он. - Это ляпа.
- Ну?
- Она высохнет.
- И тогда уже все окончательно пропало?
- Да нет же. Просто ничего не останется.
- Гм, - сказал я с сомнением. - Впрочем, тебе виднее. Будем надеяться
на лучшее. Но я все-таки очень рад, что ничего не останется на стене, а не
на моей физиономии. Как тебя зовут?
- Зигфрид, - сказал мальчик.
- А подумавши?
Он посмотрел на меня.
- Люцифер.
- Как?
- Люцифер.
- Люцифер, - сказал я. - Велиал. Астарет. Вельзевул и Азраил. А
покороче у тебя ничего нет? Очень неудобно звать на помощь человека по
имени Люцифер...
- Двери же закрыты, - сказал он и отступил на шаг. Лицо его снова
побледнело.
- Ну и что?
Он не ответил и снова начал пятиться, уперся спиной в стену и пошел
боком, прижимаясь к ней и не сводя с меня глаз. Я понял, наконец, что он
принял меня то ли за вора, то ли за убийцу и хочет удрать, но почему-то он
не звал на помощь и почему-то не заскочил в комнату матери, а прокрался
мимо ее двери и продолжал красться вдоль стены к выходу из дома.
- Зигфрид, - сказал я. - Зигфрид-Люцифер, ты ужасный трус. За кого ты
меня принимаешь? - Я нарочно не двигался с места и только поворачивался
вслед за ним. - Я ваш новый жилец, твоя мама напоила меня сливками и
накормила меня гренками, а ты чуть не заляпал меня и теперь сам же меня
боишься. Это я должен тебя бояться.
Все это очень напоминало одну сцену в анъюдинском интернате, когда
мне привезли почти такого же мальчика, сына хлыста. Елки-палки, неужели я
до такой степени похож на гангстера?
- Ты похож на мускусную крысу Чучундру, - сказал я, - которая всю
свою жизнь плакала, потому что у нее не хватало духу выйти на середину
комнаты. У тебя от страха стал голубой нос, уши сделались холодными, а
штанишки - мокрыми, и ты оставляешь за собой ручеек...
В таких случаях абсолютно все равно, что говорить. Важно говорить
спокойно и не делать резких движений. Выражение его лица не менялось, но
