Кандид снова попытался его обойти и снова каким-то образом оказался с
ним носом к носу.
- Да и не ходи ты за ней на поле, Молчун, - продолжал Слухач
убедительно. - Зачем тебе за нею ходить, когда я вот сейчас траву побью и
всех сюда созову: землемер тут приходил и сказал, что ему староста велел,
чтобы он мне сказал траву на площади побить, потому что скоро будет тут
собрание, на площади. А как будет собрание, так все сюда с поля и
заявятся, и Нава твоя заявится, если она на поле пошла, а куда ей еще по
тому переулку идти, хотя, подумавши-то, по тому переулку и не только на
поле попасть можно. А можно ведь...
Он вдруг замолчал и судорожно вздохнул. Глаза его зажмурились, руки
как бы сами собой поднялись ладонями вверх. Лицо расплылось в сладкой
улыбке, потом оскалилось и обвисло. Кандид, уже шагнувший было в сторону,
остановился послушать. Мутное лиловатое облачко сгустилось вокруг голой
головы Слухача, губы его затряслись, и он заговорил быстро и отчетливо,
чужим, каким-то дикторским голосом, с чужими интонациями, чужим не
деревенским стилем и словно бы даже на чужом языке, так что понятными
казались только отдельные фразы:
- На дальних окраинах Южных земель в битву вступают все новые...
Отодвигается все дальше и дальше на юг... Победного передвижения...
Большое разрыхление почвы в Северных землях ненадолго прекращено из-за
отдельных и редких... Новые приемы заболачивания дают новые обширные места
для покоя и нового продвижения на... Во всех поселениях... Большие
победы... Труд и усилия... Новые отряды подруг... Завтра и навсегда
спокойствие и слияние...
Подоспевший старец стоял у Кандида за плечом и разъяснял азартно: "Во
всех поселениях, слышал?.. Значит, и в нашем тоже... Большие победы! Все
время ведь твержу: нельзя... Спокойствие и слияние - понимать же надо... И
у нас, значит, тоже, раз во всех... И новые отряды подруг, понял?.."
Слухач замолчал и опустился на корточки. Лиловое облачко растаяло.
Старец нетерпеливо постучал Слухача по лысому темени. Слухач заморгал,
потер себе уши.
- О чем это я? - сказал он. - Передача, что ли, была? Как там
Одержание? Исполняется, или как?.. А на поле ты, Молчун не ходи. Ты ведь,
полагаю, за своей Навой идешь, а Нава твоя...
Кандид перешагнул через горшок с травобоем и поспешно пошел прочь.
Старца вскоре не стало слышно - то ли он сцепился со Слухачом, то ли
запыхался и зашел в какой-нибудь дом отдышаться и заодно перекусить.
Дом Кулака стоял на самой окраине. Замурзанная старуха, не то мать,
не то тетка, сказала, недоброжелательно фыркая, что Кулака дома нету,
Кулак в поле, а если бы был в доме, то искать его в поле было бы нечего, а
раз он в поле, то чего ему, Молчуну, тут зря стоять.
В поле сеяли. Душный стоячий воздух был пропитан крепкой смесью
запахов, разило потом, бродилом, гниющими злаками. Утренний урожай толстым
слоем был навален вдоль борозды, зерно уже тронулось. Над горшками с
закваской толклись и крутились тучи рабочих мух, и в самой гуще этого
черного, отсвечивающего металлом круговорота стоял староста и, наклонив
голову и прищурив один глаз, внимательно изучал каплю сыворотки на ногте
большого пальца. Ноготь был специальный, плоский, тщательно
отполированный, до блеска отмытый нужными составами. Мимо ног старосты по
борозде в десяти шагах друг от друга гуськом ползли сеятели. Они больше не
пели, но в глубине леса все еще гукало и ахало, и теперь было ясно, что
это не эхо.
Кандид пошел вдоль цепи, наклоняясь и заглядывая в опущенные лица.
Отыскав Кулака, он тронул его за плечо, и Кулак сразу, же, ни о чем не
спрашивая вылез из борозды. Борода его была забита грязью.
- Чего, шерсть на носу, касаешься? - прохрипел он, глядя Кандиду в
ноги. - Один вот тоже, шерсть на носу, касался, так его взяли за руки, за
ноги и на дерево закинули, там он до сих пор висит, а когда снимут, так
больше уже касаться не будет, шерсть на носу...
- Идешь? - коротко спросил Кандид.
- Еще бы не иду, шерсть на носу, когда закваски на семерых наготовил,
в дом не войти, воняет, жить невозможно, как же теперь не идти - старуха
выносить не желает, а сам я на это уже смотреть не могу. Да только куда
идем? Колченог вчера говорил, что в Тростники, а я в Тростники не пойду,
шерсть на носу, там и людей-то в Тростниках нет, не то что девок, там если
человек захочет кого за ногу взять и на дерево закинуть, шерсть на носу,
так некого, а мне без девки жить больше невозможно, меня староста со свету
сживет... Вон стоит, шерсть на носу, глаз вылупил, а сам слепой, как
пятка, шерсть на носу... Один вот так стоял, дали ему в глаз, больше не
стоит, шерсть на носу, а в Тростники я не пойду, как хочешь...
- В Город, - сказал Кандид.
- В Город - другое дело, в Город я пойду, тем более, говорят, что
никакого Города вообще и нету, а врет о нем этот старый пень - придет
утром, половину горшка выест и начинает, шерсть на носу, плести: то
нельзя, это нельзя... Я его спрашиваю: а кто ты такой, чтобы мне объяснять
что мне нельзя, а что можно, шерсть на носу? Не говорит, сам не знает, про
Город какой-то бормочет...
- Выходим послезавтра, - сказал Кандид.
- А чего ждать? - возмутился Кулак. - Почему это послезавтра? У меня
в доме ночевать невозможно, закваска смердит, пошли лучше сегодня вечером,
а то вот так один ждал-ждал, а как ему дали по ушам, так он и ждать
перестал, и до сих пор не ждет... Старуха же ругается, житья нет, шерсть
на носу! Слушай, Молчун, давай старуху мою возьмем, может, ее воры
отберут, я бы отдал, а?
- Послезавтра выходим, - терпеливо сказал Кандид. - И ты молодец, что
закваски приготовил много. Из Выселок, знаешь...
Он не закончил, потому что на поле закричали.
- Мертвяки! Мертвяки! - заорал староста. - Женщины домой! Домой
бегите!
Кандид огляделся. Между деревьями на самом краю поля стояли мертвяки:
двое синих совсем близко и один желтый поодаль. Головы их с круглыми
дырами глаз и с черной трещиной на месте рта медленно поворачивались из
стороны в сторону, огромные руки плетьми висели вдоль тела. Земля под их
ступнями уже курилась, белые струйки пара мешались с сизым дымком.
Мертвяки эти видали виды и поэтому держались крайне осторожно. У
желтого весь правый бок был изъеден травобоем, а оба синих сплошь обросли
лишаями ожогов от бродила. Местами шкура на них отмерла, полопалась и
свисала лохмотьями. Пока они стояли и присматривались, женщины с визгом
убежали в деревню, а мужики, угрожающе и многословно бормоча, сбились в
толпу с горшками травобоя наготове.
Потом староста сказал: "Чего стоим спрашивается? Пошли, чего
стоять!", И все неторопливо двинулись на мертвяков, рассыпаясь в цепь. "В
глаза! - покрикивал староста. - Старайтесь в глаза им плеснуть! В глаза бы
попасть хорошо, а иначе толку мало, если не в глаза..." В цепи пугали:
"Гу-гу-гу! А ну, пошли отсюда! А-га-га-га-га!" Связываться никому не
хотелось.
Кулак шел рядом с Кандидом, выдирая из бороды засохшую грязь, кричал
громче других, а между криками рассуждал: "Да не-ет, зря идем, шерсть на
носу, не устоят они, сейчас побегут... Разве это мертвяки? Драные
какие-то, где им устоять... Гу-гу-гу-у! Вы!" Подойдя к мертвякам шагов на
двадцать, люди остановились. Кулак бросил в желтого ком земли, тот с
необычайным проворством выбросил вперед широкую ладонь и отбил ком в
сторону. Все снова загугукали и затопали ногами, некоторые показывали
мертвякам горшки и делали угрожающие движения. Травобоя было жалко, и
никому не хотелось потом тащиться в деревню за новым бродилом, мертвяки
были битые, осторожные - должно было обойтись и так.
И обошлось. Пар и дым из под ног мертвяков пошел гуще, мертвяки
попятились. "Ну все, - сказали в цепи, - не устояли, сейчас вывернутся..."
Мертвяки неуловимо изменились, словно повернулись внутри собственной
шкуры. Не стало видно ни глаз, ни рта - они стояли спиной. Через секунду
они уже уходили, мелькая между деревьями. Там, где они только что стояли,
медленно оседало облако пара.
Люди, оживленно галдя, двинулись обратно к борозде. Выяснилось вдруг,
что пора уже идти в деревню на собрание. Пошли на собрание. "На площадь
ступайте, на площадь... - повторял каждому староста. - На площади собрание
будет, так что идти надо на площадь..." Кандид искал глазами Хвоста, но
Хвоста в толпе что-то не было видно. Пропал куда-то Хвост. Кулак трусивший
рядом, говорил:
- А помнишь, Молчун, как ты на мертвяка прыгал? Как, он, понимаешь,
на него прыгнет, шерсть на носу, да как его за голову ухватит, обнял,
будто свою Наву, шерсть на носу, да как заорет... Помнишь, Молчун, как ты
заорал? Обжегся, значит, ты, потом весь в волдырях ходил, мокли они у
тебя, болели. Зачем же ты на него прыгал, Молчун? Один вот так на мертвяка
прыгал-прыгал, слупили с него кожу на пузе, больше теперь не прыгает,
шерсть на носу, и детям прыгать закажет... Говорят, Молчун, ты на него
прыгал, чтобы он тебя в Город унес, да ведь ты же не девка, чего он тебя
понесет, да и Города, говорят, никакого нет, это все этот старый пень
выдумывает слова разные - Город, Одержание... А кто его, это Одержание,
видел? Слухач пьяных жуков наглотается, как пойдет плести, а старый пень
тут как тут, слушает, а потом бродит везде, жрет чужое и повторяет...
- Я завтра с утра на Выселки иду, - сказал Кандид. - Вернусь только
вечером, днем меня не будет. Ты повидай Колченога и напомни ему про
послезавтра. Я напоминал и еще напоминать буду, но и ты тоже напомни, а то
еще убредет куда-нибудь...
- Напомню, - пообещал Кулак. - Я ему так напомню, что последнюю ногу
отломаю.
На площадь сошлась вся деревня, болтали, толкались, сыпали на пустую
землю семена - выращивали подстилки, чтобы мягко было сидеть. Под ногами
путались детишки, их возили за вихры и за уши, чтобы не путались.
Староста, бранясь, отгонял колонну плохо обученных муравьев, потащивших
было личинки рабочей мухи прямо через площадь, допрашивал окружающих, по
чьему это приказу муравьи здесь идут и что же это такое за безобразие.
Подозревали Слухача и Кандида, но точно выяснить было уже невозможно.
Кандид отыскал Хвоста, хотел заговорить с ним, но не успел, потому
что собрание было объявлено, и первым, как всегда, полез выступать старец.
О чем он выступал понять было невозможно, однако все сидели смирно,
прислушивались и шикали на возившихся ребятишек, чтобы не возились.
Некоторые устроившись особенно удобно - подальше от горячих солнечных
пятен - дремали.
Старец долго распространялся о том, что такое "нельзя" и в каких оно
встречается смыслах, призывал к поголовному Одержанию, грозился победами
на Севере и на Юге, бранил деревню, а заодно и Выселки, что везде есть
новые отряды подруг, а ни в деревне, ни на Выселках - нет, и ни
спокойствия нет, ни слияния, и происходит это оттого, что люди забыли
слово "нельзя" и вообразили себе, будто теперь все можно, а Молчун,
например, так и вовсе хочет уйти в Город, хотя его никто туда не вызывал,
деревня за это ответственности не несет, потому что он чужой, но если
окажется вдруг, что он все-таки мертвяк, а такое мнение в деревне есть, то
вот тогда неизвестно, что будет, тем более, что у Навы, хотя она тоже
чужая, от Молчуна детей нет, и терпеть этого нельзя, а староста терпит...
К середине выступления староста тоже задремал, разморившись, но,
услыхав свое имя, вздрогнул и сейчас же грозно гаркнул: "Эй! Не спать!"
- Спать дома будете, - сказал он, - на то дома и стоят, чтобы в них
