сразу стал думать, что теперь надо бы отойти подальше, а потом сесть
отдохнуть и поискать на себе пиявок и клещей.
5. ПЕРЕЦ
Перец явился в приемную директора точно в десять часов утра. В
приемной уже была очередь, человек двадцать. Переца поставили четвертым.
Он сел в кресло между Беатрисой Вах, сотрудницей группы Помощи местному
населению, и сумрачным сотрудником группы Инженерного проникновения.
Сумрачного сотрудника, судя по опознавательному жетону на груди и по
надписи на белой картонной маске, следовало называть Брандскугелем.
Приемная была окрашена в бледно-розовый цвет, на одной стене висела
табличка: "НЕ КУРИТЬ, НЕ СОРИТЬ, НЕ ШУМЕТЬ", на другой - большая картина,
изображающая подвиг лесопроходца Селивана: Селиван с подъятыми руками на
глазах у потрясенных товарищей превращался в прыгающее дерево. Розовые
шторы на окнах были глухо задернуты, под потолком сияла гигантская люстра.
Кроме входной двери, на которой было написано "ВЫХОД", в приемной имелась
еще одна дверь, огромная, обитая желтой кожей, с надписью "ВЫХОДА НЕТ".
Эта надпись была выполнена светящимися красками и смотрелась как угрюмое
предупреждение. Под надписью стоял стол секретарши с четырьмя
разноцветными телефонами и электрической пишущей машинкой. Секретарша,
полная пожилая женщина в пенсне, надменно изучала "Учебник атомной
физики". Посетители переговаривались сдержанными голосами. Многие явно
нервничали и судорожно перелистывали старые иллюстрированные журналы. Все
это чрезвычайно напоминало очередь к зубному врачу, и Перец снова ощутил
неприятный холодок, дрожь в челюстях и желание немедленно уйти
куда-нибудь.
- Они даже не ленивы, - сказала Беатриса Вах, чуть повернув красивую
голову в сторону Переца. - Однако они не выносят систематической работы.
Как вы, например, объясните ту необыкновенную легкость, с которой они
покидают обжитые места?
- Это вы мне? - робко спросил Перец. Он понятия не имел, как
объяснить необыкновенную легкость.
- Нет. Я - моншеру Брандскугелю.
Моншер Брандскугель поправил отклеивающийся левый ус и задушенным
голосом промямлил:
- Я не знаю.
- Вот и мы тоже не знаем, - сказала Беатриса горько. - Стоит нашим
отрядам появиться вблизи от деревни, как они бросают дома, все имущество и
уходят. Создается впечатление, что они в нас совершенно не заинтересованы.
Им ничего от нас не нужно. Как вы полагаете, это так и есть?
Некоторое время моншер Брандскугель молчал, словно раздумывая, и
глядел на Беатрису странными крестообразными бойницами своей маски, а
потом произнес с прежней интонацией:
- Я не знаю.
- Очень неудачно, - продолжала Беатриса, - что наша группа
комплектуется исключительно из женщин. Я понимаю, в этом есть глубокий
смысл, но зачастую так не хватает мужской твердости, жесткости, я бы
сказала целенаправленности. К сожалению, женщины склонны разбрасываться,
вы, наверно, замечали это.
- Я не знаю, - сказал Брандскугель, и усы у него вдруг отвалились и
мягко спланировали на пол. Он подобрал их, внимательно осмотрел, приподняв
край маски, и, деловито на них поплевав, посадил на место.
На столе секретарши мелодично звякнул колокольчик. Она отложила
учебник, проглядела список, элегантно придерживая пенсне, и объявила:
- Профессор Какаду, вас просят.
Профессор Какаду уронил иллюстрированный журнал, вскочил, опять сел,
огляделся, бледнея на глазах, потом, закусив губу, с совершенно искаженным
лицом оттолкнулся от кресла и исчез за дверью с надписью "ВЫХОДА НЕТ".
Несколько секунд в приемной стояла болезненная тишина. Потом снова
загудели голоса и зашелестели страницы.
- Мы никак не можем найти, - сказала Беатриса, - чем их
заинтересовать, увлечь. Мы строили им удобные сухие жилища на сваях. Они
забивают их торфом и заселяют какими-то насекомыми. Мы пытались предложить
им вкусную пищу вместо той кислой мерзости, которую они поедают.
Бесполезно. Мы пытались одеть их по-человечески. Один умер, двое заболели.
Но мы продолжаем свои опыты. Вчера мы разбросали по лесу грузовик зеркал и
позолоченных пуговиц... Кино им не интересно, музыка тоже. Бессмертные
творения вызывают у них что-то вроде хихиканья... Нет, начинать нужно с
детей. Я, например, предлагаю отлавливать их детей и организовывать
специальные школы. К сожалению, это сопряженно с техническими трудностями,
человеческими руками их не возьмешь, здесь понадобятся специальные машины.
Впрочем, вы знаете это не хуже меня.
- Я не знаю, - сказал тоскливо моншер Брандскугель.
Снова звякнул колокольчик, и секретарша сказала:
- Беатриса, теперь вы. Прошу вас.
Беатриса засуетилась. Она бросилась было к двери, но остановилась,
растерянно оглядываясь. Вернулась, заглянула под кресло, шепча: "Где же
она? Где?", Огромными глазами обвела приемную, дернула себя за волосы,
громко закричала: "Где же она?!", А потом вдруг схватила Переца за пиджак
и вывалила из кресла на пол. Под Перецом оказалась коричневая папка, и
Беатриса схватила ее и несколько секунд стояла с закрытыми глазами и
безмерно счастливым лицом, прижимая папку к груди, а затем медленно
направилась к двери, обитой желтой кожей, и скрылась за нею. При мертвом
молчании Перец поднялся и, стараясь ни на кого не глядеть, почистил брюки.
Впрочем, на него никто не обращал внимания; все смотрели на желтую дверь.
Что же я ему скажу? - подумал Перец. Скажу, что я филолог и не могу
быть полезен Управлению, отпустите меня, я уеду и больше никогда не
вернусь, честное слово. А зачем же вы приехали сюда? Я всегда очень
интересовался лесом, но ведь в лес меня не пускают. И вообще, я попал сюда
совершенно случайно, ведь я филолог. Филологам, литераторам, философам
нечего делать в Управлении. Так что правильно меня не пускают, я это
сознаю, я с этим согласен... Не могу я быть ни в Управлении, откуда
испражняются на лес, ни в лесу, где отлавливают детей машинами. Мне бы
отсюда уехать и заняться чем-нибудь попроще. Я знаю, меня здесь любят, но
меня любят, как ребенок любит свои игрушки. Я здесь для забавы, я здесь не
могу никого научить тому, что я знаю... Нет, этого, конечно, говорить
нельзя. Надо пустить слезу, а где я ее, эту слезу, найду? Но я у него все
разнесу, пусть только попробует меня не пустить. Все разнесу и уйду
пешком. Перец представил себе, как идет по пыльной дороге под палящим
солнцем, километр за километром, а чемодан ведет себя все более и более
самостоятельно. И с каждым шагом он все дальше и дальше удаляется от леса,
от своей мечты, от своей тревоги, которая давно уже стала смыслом его
жизни...
Что-то долго никого не вызывают, подумал он. Наверное, директор очень
заинтересовался проектом отлова детей. И почему это из кабинета никто не
выходит? Вероятно, есть другой выход.
- Извините, пожалуйста, - сказал он, обращаясь к моншеру
Брандскугелю. - Который час?
Моншер Брандскугель посмотрел на свои ручные часы, подумал и сказал:
- Я не знаю.
Тогда Перец нагнулся к его уху и прошептал:
- Я никому не скажу. Ни-ко-му.
Моншер Брандскугель колебался. Он нерешительно потрогал пальцами
пластиковый жетон со своим именем, украдкой огляделся, нервно зевнул,
снова огляделся и, надвинув плотнее маску, ответил шепотом:
- Я не знаю.
Затем он встал и поспешно удалился в другой угол приемной. Секретарша
сказала:
- Перец, ваша очередь.
- Как моя? - удивился Перец. - Я же четвертый.
- Внештатный сотрудник Перец, - повысив голос, сказала секретарша. -
Ваша очередь.
- Рассуждает... - проворчал кто-то.
- Вот таких нам надо гнать... - громко сказали слева. - Раскаленной
метлой!
Перец поднялся. Ноги у него были как ватные. Он бессмысленно пошаркал
себя ладонями по бокам. Секретарша пристально глядела на него.
- Чует кошка, - сказали в приемной.
- Сколько веревочке ни виться...
- И вот такого мы терпели!
- Извините, но это вы терпели. Я его в первый раз вижу.
- А я, между прочим, тоже не в двадцатый.
- Ти-ше! - сказала секретарша, повысив голос. - Соблюдайте тишину! И
не сорите на пол - вот вы, там... Да, да, я вам говорю. Итак, сотрудник
Перец, вы будете проходить? Или вызвать охрану?
- Да, - сказал Перец. - Да, я иду.
Последним, кого он видел в приемной, был Брандскугель, загородившийся
в углу креслом, оскаленный, присевший, с рукой в заднем кармане брюк. А
потом он увидел директора.
Директор оказался стройным ладным человеком лет тридцати пяти, в
превосходно сидящем дорогом костюме. Он стоял у распахнутого окна и сыпал
хлебные крошки голубям, толпившимся на подоконнике. Кабинет был абсолютно
пуст, не было ни одного стула, не было даже стола, и только на стене
против окна висела уменьшенная копия "Подвига лесопроходца Селивана".
- Внештатный сотрудник Управления Перец? - чистым звонким голосом
произнес директор, поворачивая к Перецу свежее лицо спортсмена.
- Д-да... Я... - промямлил Перец.
- Очень, очень приятно. Наконец-то мы с вами познакомимся.
Здравствуйте. Моя фамилия Ахти. Много о вас наслышан. Будем знакомы.
Перец, наклонившись от робости, пожал протянутую руку. Рука была
сухая и крепкая.
- А я вот, видите, голубей кормлю. Любопытная птица. Огромные в ней
чувствуются потенции. А как вы, мосье Перец, относитесь к голубям?
Перец замялся, потому что терпеть не мог голубей. Но лицо директора
излучало такое радушие, такой живой интерес, такое нетерпеливое ожидание
ответа, что Перец совладал с собою и соврал:
- Очень люблю, мосье Ахти.
- Вы их любите в жареном виде? Или в тушеном? Я, например, люблю в
пироге. Пирог с голубями и стакан хорошего полусухого вина - что может
быть лучше? Как вы думаете?
И снова на лице мосье Ахти появилось выражение живейшего интереса и
нетерпеливого ожидания.
- Изумительно, - сказал Перец. Он решил махнуть на все рукой и со
всем соглашаться.
- А "Голубка" Пикассо! - сказал мосье Ахти. - Я сразу же вспоминаю:
"Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, мгновения бегут неудержимо..." Как
точно выражена эта идея нашей неспособности уловить и материализовать
прекрасное!
- Превосходные стихи, - тупо сказал Перец.
- Когда я впервые увидел "Голубку", я, как и многие, вероятно,
подумал, что рисунок неверен или, во всяком случае, неестественен. Но
потом по роду службы мне пришлось приглядеться к голубям, и я вдруг
осознал, что Пикассо, этот чудодей, схватил то мгновение, когда голубь
складывает крылья перед приземлением! Его лапки уже касаются земли, но сам
он еще в воздухе, еще в полете. Мгновение превращения движения в
неподвижность, полета в покой.
- У Пикассо есть странные картины, которые я не понимаю, - сказал
Перец, проявляя независимость суждений.
- О, вы просто недостаточно долго смотрели на них. Чтобы понимать
настоящую живопись, недостаточно два или три раза в год пройти по музею.
На картины нужно смотреть часами. Как можно чаще. И только на оригиналы.
Никаких репродукций. Никаких копий... Вот взгляните на эту картину. По
вашему лицу я вижу, что вы о ней думаете. И вы правы: это дурная копия. Но
вот если бы вам довелось ознакомиться с оригиналом, вы бы поняли идею
художника.
- В чем же она заключается?
- Я попытаюсь вам объяснить, - с готовностью предложил директор. -
Что вы видите на этой картине? Формально - получеловека-полудерево.
