любом электротехническом магазине, и мне кажется странным, что профессор
Выбегалло навязывает авторитетной организации изобретение, которое
изобретением не является, и решение, которое может лишь подорвать ее
авторитет.
- Я протестую, - сказал Фарфуркис. - Во-первых, товарищ представитель
снизу нарушил здесь все правила ведения заседания, взял слово, которое ему
никто не давал, и вдобавок еще превысил регламент. Это раз. (Я с ужасом
увидел, что Печать колыхнулась и упала на несколько сантиметров.) Далее,
мы не можем позволить товарищу представителю порочить наших лучших людей,
чернить заслуженного профессора и официального научного консультанта
товарища Выбегаллу и обелять имеющий здесь место и уже заслуживший
одобрение Тройки черный ящик. Это два. (печать провалилась еще на
несколько сантиметров). Наконец, товарищ представитель, надо бы вам знать,
что Тройку не интересуют никакие изобретения. Объектом работы Тройки
является необъясненное явление, в качестве какового в данном случае и
выступает уже смотренный и рационализированный черный ящик, он же
эвристическая машина.
- Это же до ночи можно просидеть, - обиженно добавил Хлебовводов, -
ежели каждому представителю слово давать.
Печать вновь осела. Зазор был теперь не более десяти сантиметров.
- Это не тот черный ящик, - сказал я и проиграл два сантиметра. Мне
не нужен этот ящик! (Еще сантиметр) Я протестую! На кой мне черт эта
старая песочница с "Ремингтоном"? Я жаловаться буду!
- Это ваше право, - великодушно сказал Фарфуркис и выиграл еще один
сантиметр.
- Эдик! - умоляюще воззвал я.
Эдик снова заговорил. Он взывал к теням Ломоносова и Эйнштейна, он
цитировал передовые центральных газет, он воспевал науку и наших мудрых
организаторов, но все было тщетно. Лавра Федотовича это затруднение
наконец утомило, и прервавши оратора, он произнес только одно слово:
- Неубедительно.
Раздался тяжелый удар. Большая Круглая Печать впилась в мою заявку.
РАЗНЫЕ ДЕЛА
Мы покинули комнату заседаний последними. Я был подавлен. Эдик вел
меня под локоть. Он тоже был расстроен, но держался спокойно. Вокруг нас,
увлекаемый инерцией своего агрегата, вился старикашка Эдельвейс. Он
нашептывал мне слова вечной любви, обещал ноги мыть и воду пить и требовал
подъемных и суточных. Эдик дал ему три рубля и велел зайти послезавтра.
Эдельвейс выпросил еще полтинник за вредность и исчез. Тогда мне стало
легче.
- Ты не отчаивайся, - сказал Эдик, - еще не все потеряно. У меня есть
мысль.
- Какая? - вяло спросил я.
- Ты обратил внимание на речь Лавра Федотовича?
- Обратил, - сказал я. - Зачем тебе это было?
- Я проверял, есть ли у него мозги, - объяснил Эдик.
- Ну и как?
- Ты же видел - есть. Мозги у него есть, и я их ему задействовал...
Они у него совсем не задействованы. Сплошные бюрократические рефлексы. Но
я внушил ему, что перед ним настоящая эвристическая машина и что сам он не
Вунюков, а настоящий администратор с широким кругозором. Как видишь,
кое-что получилось. Правда, психическая упругость у него огромная. Когда я
убрал поле, никаких признаков остаточной деформации у него не
обнаружилось. Каким он был, таким остался. Но ведь это только прикидка, я
вот посчитаю все как следует, настрою аппарат, и тогда мы посмотрим. Не
может быть, чтобы его нельзя было переделать. Сделаем его порядочным
человеком, и нам будет хорошо, и всем будет хорошо, и ему будет хорошо...
- Вряд ли, - сказал я.
- Видишь ли, - сказал Эдик, - существует теория позитивной
реморализации. Из нее следует, что любое существо, обладающее хоть искрой
разума, можно сделать порядочным. Другое дело, что каждый отдельный случай
требует особого подхода. Так что ты не огорчайся. Все будет хорошо.
Мы вышли на улицу. Снежный Федя уже ждал нас. Он поднялся со
скамеечки, и мы втроем, рука об руку, пошли вдоль улицы Первого Мая.
- Трудно было? - спросил Федя.
- Ужасно, - сказал Эдик, - я и говорить устал, и слушать устал, и
вдобавок еще, кажется, сильно поглупел. Вы замечаете, Федя, как я
поглупел?
- Нет еще, - сказал Федя застенчиво. - Это обычно становится заметно
через час-другой.
Я сказал:
- Хочу есть. Хочу есть и пить. Давайте поедим и забудемся. Вина
выпьем. Мороженого...
Эдик был за, Федя тоже не возражал, но объяснил, что не пьет вина и
не понимает мороженого.
Народу на улице было много, но никто не сходил с тротуара, как это
обычно бывает в город вечерами. Потомки Олеговых дружинников и Петровских
гренадер тихо, культурно сидели на своих крылечках и молча трещали
семечками. Семечки были арбузные, подсолнечные, тыквенные и дынные, а
крылечки были резные с узорами, резные с фигурами, резные с балясинами и
просто из гладких досок - замечательные крылечки, среди которых попадались
и музейные экземпляры многовековой давности, взятые под охрану государства
и были обезображенные тяжелыми чугунными досками, об этом
свидетельствующими. На задах крякала гармонь - кто-то, что называется,
пробовал лады.
Эдик, с интересом оглядываясь, расспрашивал Федю о жизни в горах.
Федя с самого начала проникся к вежливому Эдику большой симпатией и
отвечал охотно.
- Хуже всего, - рассказывал Федя, - это альпинисты с гитарами. Вы не
можете себе представить, как это страшно, Эдик, когда в ваших родных тихих
горах, где шумят одни лишь обвалы, да и то в известное заранее время,
вдруг над ухом кто-то зазвенит, застучит и примется реветь про то, как
"нипупск" вскарабкался по "жандарму" и "запилил по гребню" и как потом
"ланцепупа" пробила на землю. Это бедствие, Эдик. У нас некоторые от этого
болеют, а самые слабые даже умирают...
- У меня дома клавесин есть, - продолжал он мечтательно. - Стоит у
меня там на вершине клавесин, на леднике. Я люблю играть на нем в лунные
ночи, когда тихо и совершенно нет ветра. Тогда меня слышат собаки в долине
и начинают мне подвывать. Право, Эдик, у меня слезы навертываются на
глаза, так это получается хорошо и печально. Луна, звуки в просторе
несутся, и далеко-далеко воют собаки...
- А как к этому относятся ваши товарищи? - спросил Эдик.
- Их в это время никого нет. Остается обычно один мальчик, но он не
мешает. Он хроменький... впрочем, вам это не интересно.
- Наоборот, очень интересно!
- Нет-нет... Но вы, наверное, хотели бы узнать откуда у меня
клавесин. Представьте себе, его занесли альпинисты. Они ставили рекорд и
обязались втащить на нашу гору клавесин. У нас на вершине много
неожиданных предметов. Задумает альпинист подняться к нам на мотоцикле - и
вот у нас мотоцикл, хотя и поврежденный... Гитары попадаются, велосипеды,
бюсты разные, зенитные пушки... Один рекордсмен хотел подняться на
тракторе, но трактора не раздобыл, а раздобыл он асфальтовый каток. Если
бы вы видели, как он мучился с этим катком! Как старался! Но ничего у него
не вышло, не дотянул до снегов. Метров пятьдесят всего не дотянул, а то бы
у нас был асфальтовый каток... А вот и Говорун, сейчас я вас познакомлю.
Мы подошли к дверям кафе. На ярко освещенных ступенях роскошного
каменного крыльца в непосредственной близости от турникета отирался Клоп
Говорун. Он жаждал войти, но швейцар его не пускал. Говорун был в
бешенстве, отчего испускал сильный запах дорогого коньяка "Курвазье". Федя
наскоро познакомил его с нами, посадил в спичечный коробок и велел сидеть
тихо, и Клоп сидел тихо, но как только мы прошли в кафе и отыскали
свободный столик, он сразу же развалился на стуле и принялся стучать по
столу, требуя официанта. Сам он, естественно, в кафе ничего не ел и не
пил, но жаждал справедливости и полного соответствия между работой бригады
официантов и тем высоким званием, за которое эта бригада борется. Кроме
того, он явно выпендривался перед Эдиком, он уже знал, что Эдик прибыл в
Тьмускорпионь лично за ним, Говоруном, в качестве его, Говоруна,
работодателя.
Мы с Эдиком заказали себе яичницу по-домашнему, салат из раков и
сухое вино. Федю в кафе хорошо знали и принесли емммму сырого тертого
картофеля, морковную ботву и капустные кочерыжки, а перед Говоруном
поставили фаршированные помидоры, которые он заказал из принципа. Съевши
салат, я ощутил, что унижен и оскорблен, что устал как последняя собака,
что язык у меня не поворачивается и что нет у меня никаких желаний. Кроме
того, я постоянно вздрагивал, ибо в шуме публики мне то и дело слышались
визгливые вскрики: "Ноги мыть и воду пить!.. У ей внутре!.." Зато Говорун,
видимо, был в прекрасном настроении и с наслаждением демонстрировал Эдику
свой философический склад ума, независимость суждений и склонность к
обобщениям.
- До чего бессмысленные и неприятные существа! - говорил он, озирая
зал с видом превосходства. - Воистину, только такие грузные жвачные
животные способны под воздействием комплекса неполноценности выдумывать
миф о том, что они - цари природы. Спрашивается: откуда взялся этот миф?
Например, мы, насекомые, считаем себя царями природы по справедливости. Мы
многочисленны, вездесущи, мы обильно размножаемся, и многие из нас не
тратят драгоценного времени на бессмысленные заботы о потомстве. Мы
обладаем органами чувств, о которых вы, хордовые, даже понятия не имеете.
Мы умеем погружаться в анабиоз на целые столетия без всякого вреда для
себя. Наиболее интеллигентные представители нашего класса прославлены как
крупные математики, архитекторы, социологи. Мы открыли идеальное
устройство общества, мы овладели гигантскими территориями, мы проникаем
всюду, куда захотим. Поставим вопрос следующим образом: что вы, люди,
самые, между прочим, высокоразвитые из млекопитающих, можете такого, чего
бы хотели уметь и не умели бы мы? Вы много хвастаетесь, что умеете
изготовлять орудия труда и пользоваться ими. Простите, но это смешно. Вы
уподобляетесь калекам, которые хвастаются своими костылями. Вы строите
себе жилища мучительно, с трудом, привлекая такие противоестественные
силы, как огонь и пар, строите тысячи лет, и все время по-разному, и все
никак не можете найти удобной и рациональной формы жилища. А жалкие
муравьи, которых я искренне презираю за грубость и приверженность к культу
физической силы, решили эту простенькую проблему сто миллионов лет назад -
причем решили раз и навсегда. Вы хвастаетесь, что все время развиваетесь и
что вашему развитию нет предела. Нам остается только хохотать. Вы ищете
то, что давным-давно найдено, запатентовано и используется с незапамятных
времен, а именно: разумное устройство общества и смысл существования...
Эдик слушал профессионально-внимательно, а Федя, покусывая кочерыжку
великолепными зубами, произнес:
- Я, конечно, слабый диалектик, но меня воспитали в представлении о
том, что человеческий разум - это высшее творение природы. Мы в горах
привыкли бояться человеческой мудрости и преклоняться перед нею, и теперь,
когда я некоторым образом получил образование, я не устаю восхищаться той
смелостью и тем хитроумием, с которым человек уже создал и продолжает
создавать так называемую природу. Человеческий разум - это... это... - он
помотал головой и замолк.
- Вторая природа! - ядовито сказал Клоп. Третья стихия, четвертое
царство, пятое состояние, шестое чудо света... Один крупный человеческий
деятель мог бы спросить: зачем вам две природы? Загадили одну, а теперь
пытаетесь заменить ее другой... Я же вам уже сказал, Федор: вторая природа
