гениальным оратором, достойнейшим из последователей Демосфена, Цицерона,
Иоанна Златоуста... Шатаясь, я отступил в сторону и прислонился лбом к
холодной стенке.
Тут Эдик негромко ударил в ладоши, и старикашка замолчал. На секунду
мне показалось, что Эдик остановил время, потому что все сделались
неподвижны, словно вслушиваясь в средневековую тишину, мягким бархатом
повисшую в комнате. Потом Лавр Федотович отодвинул кресло и встал.
- По закону и по всем правилам я должен был бы говорить последним, -
начал он. - Но бывают случаи, когда законы и правила оборачиваются против
своих адептов, и тогда приходится отбрасывать их. Я начинаю говорить
первым потому, что мы имеем дело как раз с таким случаем. Я начинаю
говорить первым потому, что не могу ждать и молчать. Я начинаю говорить
первым потому, что не ожидаю и не потерплю никаких возражений.
Ни о каких возражениях не могло быть и речи. Рядовые члены Тройки
были настолько потрясены этим неожиданным приступом красноречия, что
позволяли себе только переглядываться.
- Мы - Гардианы науки, - продолжал Лавр Федотович. - Мы - ворота в ее
храм, мы - беспристрастные фильтры, оберегающие от фальши, от легкомыслия,
от заблуждений. Мы охраняем посевы знаний от плевел невежества и ложной
мудрости. И пока мы делаем это, мы не люди, мы не знаем снисхождения,
жалости, лицемерия. Для нас существует только одно мерило: истина. Истина
отдельна от добра и зла, истина отдельна от человека и человечества, но
только до тех пор, пока существует добро и зло, пока существует человек и
человечество. Нет человечества - к чему истина? Никто не ищет знаний,
значит - нет человечества, и к чему истина? Есть ответы на все вопросы,
значит - не надо искать знаний, значит - нет человечества и к чему же
тогда истина? Когда поэт сказал "И на ответы нет вопросов", он описал
самое страшное состояние человеческого общества - конечное его
состояние... Да, этот человек, стоящий перед нами, - гений. В нем
воплощено и через него выражено конечное состояние человечества. Но он -
убийца, ибо он убивает дух. Более того, он - страшный убийца, ибо он
убивает дух всего человечества. И потому нам больше не можно оставаться
беспристрастными фильтрами, а должно нам вспомнить, что мы - люди, и как
людям нам должно защищаться от убийцы. И не обсуждать должно нам, а
судить! Но нет законов для такого суда, и потому должно нам не судить, а
беспощадно карать, как карают охваченные ужасом. И я, старший здесь,
нарушая законы и правила, первый говорю: смерть!
Рядовые члены Тройки вздрогнули и разом заговорили:
- Которого? - с готовностью спросил Хлебовводов, понявший,
по-видимому, только последнее слово.
- Импосибель! - всплеснув руками, испуганно прошептал Выбегалло.
- Позвольте, Лавр Федотович! - залепетал Фарфуркис. - Все это
правильно, но можем ли мы...
Тогда Эдик снова хлопнул в ладоши.
- Грррм! - произнес Лавр Федотович, ворочая шеей, и сел. - Есть
предложение считать сумерки сгустившимися и в соответствии с этим зажечь
свет.
Комендант сорвался с места и включил свет. Лавр Федотович, не щурясь,
как орел на солнце, поглядел на лампу и перевел взгляд на "Ремингтон".
- Выражая общее мнение, - сказал он, - постановляю: данное дело номер
сорок два считать рационализированным. Переходя к вопросу об утилизации,
предлагаю товарищу Зубо огласить заявку.
Комендант принялся торопливо листать дело, а тем временем профессор
Выбегалло выбрался из-за своего стола, с чувством пожал руку сначала
старикашке, а потом, прежде, чем я успел увернуться, и мне. Он сиял. Я не
знал, куда деваться. Я не смел оглянуться на Эдика. Пока я тупо размышлял,
не запустить ли мне "Ремингтоном" в Лавра Федотовича, меня схватил
старикашка. Он, как клещ, вцепился мне в шею и троекратно поцеловал,
оцарапав щетиной. Не помню, как я добрался до своего стула. Помню только,
что Эдик шепнул мне: "Эх, Саша!.. Ну, ничего, с кем не бывает... "
Между тем комендант перелистал все дело и тихим голосом сообщил, что
на данное дело заявки не поступало. Фарфуркис тотчас процитировал статью
инструкции, из которой следовало, что рационализация без утилизации есть
нонсенс, и может быть признана действительной лишь условно. Хлебовводов
принялся орать, что он деньги даром получать не желает, и что он не
позволит коменданту отправить коту под хвост четыре часа рабочего времени.
Лавр Федотович с видом одобрения продул папиросу, и Хлебовводов взыграл
еще пуще.
- А вдруг это родственник моему Бабкину? - вопил он. - Как так нет
заявок? Должны быть заявки! Вы только поглядите, старичок какой! Фигура
какая самобытная, интересная! Как это мы будем такими старичками
бросаться?
- Общественность не позволит нам бросаться старичками, - заметил Лавр
Федотович, - и общественность будет права.
- Вот и именно! - рявкнул вдруг Выбегалло, - именно общественность! И
именно не позволит! Как же это нет заявок, товарищ Зубо? Почему же это
нет? - он сорвался с места и ястребом набросился на гору бумаг перед
комендантом. - Как это нет? - бормотал он. - Это что? Птеродактиль
обыкновенный... Хорошо... А это? Шкатулка Пандоры! Чем же это вам не
шкатулка? Пусть не Пандоры, пусть Машкина... Это же формалитет, в конце
концов... Или это например: Клоп Говорящий... говорящий, пишущий,
печатающий... А!!! Как же это нет заявок, товарищ Зубо? А это что? Черный
Ящик! Заявочка на Черный Ящик есть, а вы говорите, что нет!
Я обомлел.
- Погодите! - сказал я, но меня никто не слушал.
- Так это же не Черный Ящик! - кричал комендант, прижимая к груди
руки. - Черный Ящик совсем по другому номеру проходит!
- Как это не черный? - кричал в ответ Выбегалло, хватая обшарпанный
черный футляр от "Ремингтона". - Какой же он, по-вашему, ящик-то? Зеленый,
может быть? Или белый? Дезинформацией занимаетесь, общественными
старичками бросаетесь!
Комендант, оправдываясь, выкрикивал, что это, конечно, тоже черный
ящик, не зеленый и не белый, явно черный, но не тот ящик-то, тот Черный
Ящик проходит по делу номер девяносто седьмым, и на него заявка имеется
вот товарища Привалова Александра Ивановича, сегодня только получена, а
этот черный ящик - и не ящик вовсе, а эвристическая машина, и проходит она
под номером сорок вторым, и заявки на нее нет. Выбегалло орал, что нечего
тут... эта... жонглировать цифрами и бросаться старичками; черное есть
черное, оно не белое и не зеленое, и нечего тут, значит, махизм разводить
и всякий эмпириокритицизм, а пусть вот товарищи авторитетной Тройки сами
посмотрят и скажут, черный это ящик или, скажем, зеленый. Хлебовводов
кричал что-то про Бабкина, Фарфуркис требовал не уклоняться от инструкции,
Эдик с удовольствием вопил: "Долой", а я, как испорченный граммофон,
только твердил: "Мой Черный Ящик - это не ящик... Мой Черный Ящик - это не
ящик..."
Наконец до Лавра Федотовича дошло ощущение некоторого непорядка.
- Грррм! - сказал он, и все стихло. - Затруднение? Товарищ
Хлебовводов, устраните.
Хлебовводов твердым шагом подошел к Выбегалле, взял у него из рук
футляр и внимательно осмотрел его.
- Товарищ Зубо, - сказал он, - на что вы имеете заявку?
- На черный ящик, - уныло сказал комендант. - Дело номер девяносто
седьмое.
- Я тебя не спрашиваю, какое номер дело, - возразил Хлебовводов. - Я
тебя спрашиваю: ты на черный ящик заявку имеете?
- Имею, - признался комендант.
- Чья заявка?
- Товарища Привалова из НИИЧАВО. Вот он сидит.
- Да, - страстно сказал я. - Но мой Черный Ящик - это не ящик,
точнее, не совсем ящик...
Однако Хлебовводов внимания на меня не обратил. Он посмотрел футляр
на свет, потом приблизился к коменданту и зловеще произнес:
- Ты что же это бюрократию разводите? Ты что же, не видите, какого
оно цвета? На твоих же глазах рационализацию произвели, вот товарищ
представитель от науки на твоих глазах сидит, ждет, понимаете, выполнения
заявки, ужинать давно пора, на дворе темно, а ты что же, номерами здесь
жонглируете?
Я чувствовал, что на меня надвигается какая-то тоска, что будущее мое
заполняется каким-то унылым кошмаром, непоправимым и совершенно
иррациональным. Но я не понимал, в чем дело, и только продолжал жалко
бубнить, что мой Ящик - это не совсем черный ящик, а точнее - совсем не
ящик. Мне хотелось разъяснить, рассеять недоразумение. Комендант тоже
бубнил что-то неубедительное, но Хлебовводов, погрозив ему кулаком, уже
возвращался на свое место.
- Ящик, Лавр Федотович, черный, - с торжеством доложил он. - Ошибки
никакой быть не может, сам смотрел. И заявка имеется, и представитель
присутствует.
- Это не тот ящик! - хором проныли мы с комендантом, но Лавр
Федотович, тщательно изучив нас в бинокль, обнаружил, по-видимому, в обоих
какие-то несообразности и, сославшись на мнение народа, предложил
приступить к немедленной утилизации. Возражений не последовало, все
ответственные лица кивали.
- Заявку! - воззвал Лавр Федотович.
Моя заявка легла перед ним на зеленое сукно.
- Резолюция!!!
На заявку пала резолюция.
- Печать!!!
С лязгом распахнулась дверь сейфа, пахнуло затхлой канцелярией, и
перед Лавром Федотовичем засверкала медью Большая Круглая Печать. И тогда
я понял, что сейчас произойдет. Все во мне умерло.
- Не надо! - просипел я. - Помогите!
Лавр Федотович взял печать обеими руками и занес над заявкой.
Собравшись с силами, я вскочил на ноги.
- Это не тот ящик! - завопил я в полный голос. - Да что же это...
Эдик!
- Одну минуту, - сказал Эдик, - остановитесь, пожалуйста, и
выслушайте меня.
Лавр Федотович задержал неумолимое движение.
- Посторонний? - осведомился он.
- Никак нет, - тяжело дыша, сказал комендант. - Представитель. Снизу.
- Тогда можно не удалять, - произнес Лавр Федотович и возобновил было
процесс приложения Большой Круглой Печати, но тут оказалось, что возникло
затруднение. Что-то мешало печати приложиться. Лавр Федотович сначала
просто давил на нее, потом встал и навалился всем телом, но приложение
все-таки не состоялось. Можно было подумать, что пространство между
печатью и заявкой заполнено каким-то невидимым, но чрезвычайно упругим
веществом, препятствующим приложению. Лавр Федотович, осознал тщету своих
усилий. Он облокотился на подлокотники и строго посмотрел на Печать,
остановившуюся в сантиметрах в двадцати над моей заявкой.
Казнь откладывалась и я снова начал воспринимать окружающее. Эдик
что-то горячо и красиво говорил о разуме, об экономической реформе, о
добре, о роли интеллигенции и о государственной мудрости присутствующих...
Он держал Печать, милый друг мой, спасал меня, дурака и слюнтяя, от беды,
которую я сам накачал себе на голову... Присутствующие слушали его
внимательно, но с неудовольствием, а Хлебовводов ерзал и поглядывал на
часы. Надо было что-то делать... Надо было немедленно что-то
предпринимать.
- ...и в седьмых, наконец, - рассудительно говорил Эдик, - любому
специалисту, а тем более такой авторитетной организации, должно быть ясно,
товарищи, что так называемый Черный Ящик есть не более как термин теории
информации, ничего общего не имеющий ни с определенным цветом, ни с
определенной формой какого бы то ни было реального предмета. Менее всего
Черным Ящиком можно назвать данную пишущую машинку "Ремингтон" в купе с
простейшими электрическими приспособлениями, которые можно приобрести в
