сейчас сломаете ему кисть правой руки. Запад, зараженный микробами
Большевизма, не про-ре-аги-ру-ет. Храбрые воители свободы, еще вчера
валявшие в Москве "Ильичей" по оптовым подрядам, заполнявшие рубрики "год
ударного труда", не прореагируют тоже, потому что боятся шикарного общества.
Прощайся со своей правой рукой, Слава, уже не подрочишь теперь ею ни
кливиши, ни солоп.
Особым китайским зажимом (он научился этому на Тайване у дружка, майора
войск специального назначения) он держал слабую кисть агрессивного пианиста
и медленно пробирался (вместе с пианистом) к столу с напитками -- надо
все-таки чего-нибудь выпить. Изумленное "О" на лице Славы, подзакитившиеся
глазки, грань болевого порога. Послушно двигается рядом. Товарищи по оружию
перешептываются. Одного из них Лучников определенно помнит по Москве: он был
фотографом в "Огоньке", фрайерок из-под софроновской кормы. Выпьем, Слава, у
тебя одна рука свободна, и у меня одна -- давай выпьем "Хенесси"? Ах, ты
теперь не пьешь? Так что же, колешься? Ты, ублюдок, уже девять лет на Западе
и мог бы довести до сведения новичков, что здесь не все принципы соцреализма
имеют хождение и, в частности, "кто не с нами, тот против нас" ценится
только среди мафиоз, и в их среде, в мафии, понимаешь ли, в мафии, это
закон, а в нормальном обществе -- вздор собачий. Теперь терпи, недоносок
Слава. Давай-ка я представлю тебя Каунту Бейси. Мистер Бейси, вам однорукий
пианист не нужен?
Они двигались от одного дринка к другому, от слоеных пирожков к
хвостикам креветок, то одна шишка, то другая кланялись редактору
могущественного "Курьера", и Лучников чесал направо и налево по-английски,
по-французски и по-русски, договаривался о каких-то встречах, ланчах,
подмигивал красоткам, даже иной раз и высказывался, отвесил, например, нечто
глубокомысленное о переговорах SALT, и все это время незадачливый Слава,
спасая свое орудие производства, тащился рядом. Малейшая попытка
освободиться кончалась страшной болью в орудии производства, то есть в
правой руке. Задвинутые писательницей Фестонье вправо и продвинутые вперед
издателем Ренуаром, они услышали пару фраз диссидента: "... да поймите же,
товарищи, нам ни в чем нельзя верить... нельзя верить ни одному
нашему слову... "
Ошеломленный переводчик, юноша из третьего поколения франко-руссов,
после мгновенного столбнячка занялся уточнением мысли своего подопечного, в
то время как окружавшие диссидента киты и акулы, уловив борщеватое слово
"товарищи", великодушно смеялись: нашел "товарищей".
Тут диссидент так ярко вдруг просиял, что все- киты и акулы обернулись
в адрес сияния и, увидев популярную физиономию редактора "Курьера", тоже
просияли, да так ослепительно, что наш герой как бы вновь почувствовал себя
под софитами киносъемки.
-- Андрюша!
Пришлось отпустить миленького Славика, слегка предварительно поддав ему
под грешные ягодицы коленкой.
Сплелись объятия. По-прежнему, несмотря на недельную "дольче виту", из
складок лица попахивало селедочным паштетом. Несколько шариков влаги бодро
уже снижались по пересеченной местности... Как ярко все вспоминается!.. Так
сразу!.. Андрюша, ведь ты, наверно, еще нашу старую квартиру помнишь в
Криво-Арбатском переулке... Помнишь, как сиживали?! Нет, ты подумай только--
я в Париже!.. Нет, ты вообрази!
Немыслимость пребывания человека в Париже вдруг исказила добрейшее лицо
подобием судороги, но тут же другая немыслимость вызвала еще более сильные
чувства. Как? Ты в Москву? Завтра? В Москву? На несколько дней? Немыслимо!
Лучников вылезал из объятий, а именитый диссидент лихорадочно шарил у
себя по карманам... Что же... Андрюша... да если бы знать... вот
телефончик-- 151-00-88... Тамара Федоровна такая... с сыном Витей... да если
бы знал... сколько всего бы послал... но вот, хотя бы это... обязательно
передай...
Обозреватель журнала "Экспресс", президент издательства "Трипл Найт",
супруга министра заморских территорий, певец Кларк Пипл, писательница Мари
Фестонье в некотором замешательстве наблюдали, как guest of the honor
вынимает из своих карманов пачки чуингама и перекладывает их в карманы
Лучникова. Обязательно, обязательно передай вес это Тамаре Федоровне для
Витеньки и скажи (баклажанный шепоток в ухо)... только ее... всегда...
всегда... жду... пусть подаст... все устроится... понял, Андрюша?.. а когда
вернешься, найди меня...
Несколько вспышек. Кто допустил сюда "папаратце"? В разных углах зала
легкая паника. Кто снимал? Кого снимали? Ни охотник, ни цель не обнаружены.
Лучников вышел во двор, мощенный средневековым бесценным булыжником.
Одна стена замкнутого четырехугольника сияла на все три этажа, в трех других
лишь кое-где тлели огоньки, сродни средневековым. В небе летела растрепанная
тучка. Отличаются ли тучки нашего века от тучек XVI? Должно быть,
отличаются-- испарения-то иные... Бывал ли я в XVI веке? Пребывает ли он во
мне? Что-то промелькнуло, некое воспарение души. Миг неуловим, он тут же
превращается в дурацкое оцепенение.
Заскрипели открываемые по радио средневековые ворота, и во дворе,
галдя, появилась вся кинобанда во главе с могучей фигурой Октопуса. Лучников
отпрянул к темной стене, потом проскочил на улицу Святых Отцов. Где-то
поблизости всхрапнул заводящийся мотор. Он сделал несколько шагов по узкому
тротуару. Какая-то темная масса -- моточудовище -- пронеслась мимо. В
сдержанном ее рычании мелькнуло два хлопка: мгновенное и сильное давление на
виски, легкий звон; спереди и сзади выбиты из стены две кафельные плитки.
Прохожий закричал от ужаса и спрятался в нише. Лучников выхватил свой
пистолетик из потайного кармана, опустился на одно колено и прицелился. В
ста метрах впереди на углу набережной автомобиль притормозил. Добропорядочно
и солидно зажглись стоп-фары. Лучников положил пистолет в карман. Автомобиль
медленно сворачивал за угол, как бы предлагая себя несущемуся мимо
постоянному потоку машин.
Голова слегка кружилась. Ощущение, похожее на глубокий нырок под воду.
Небольшая контузия. Трудно все же не попасть, если стреляешь в упор на узкой
парижской улице. Пугали.
-- Месье, выходите! -- крикнул он человеку, спрятавшемуся в нише. --
Опасность миновала!
Скрипнула дверь, появилось бледное лицо.
-- В вас стреляли, месье? Вот так дела! Я вижу такие дела впервые.
Просто как в кино!
-- Такова жизнь, -- ухмыльнулся Лучников. -- Идешь себе по улице,
вдруг-- бух-бух-- и вот результат: я вас еле слышу, месье.
-- Проклятые иностранцы, -- такова была реакция напуганного парижанина.
Лучников согласился.
-- Всецело на вашей стороне, месье, хотя и сам сейчас имею несчастье
относиться к этой категории. Однако у себя, в своей стране, я не являюсь
иностранцем и, как и все прочие граждане, страдаю от этого сброда. Поменьше
бы ездили, побольше бы сидели дома -- в мире было бы гораздо спокойнее.
Согласны, месье?
Замки в "рено-сэнк" были открыты, и все подарочные упаковки распороты
ножом. Подарки, однако, как будто в неприкосновенности. Быть может, рука у
подонка не поднялась испортить дорогие вещи? Может быть, солидный человек,
знающий цену деньгам. Так или иначе, но Таньке опять повезло.
Уехать с ней. Отнять, наконец, ее у десятиборца, жениться, уехать в
Австралию или, еще лучше, в Новую Зеландию. Наплевать на все проклятые
русские, островные и материковые проблемы. Писать беллетристику, устроить
ферму, открыть отель... Что за огонь жжет нас неустанно? Далась мне Общая
Судьба! Да не дурацкая ли вообще проблема? Да уж не подлая ли в самом деле?
Все чаще слышится слово "предатель"... Теперь уже и пульками из бесшумного
оплевывают. Игнатьев-Игнатьев, конечно, горилла, пианист Слава -- лабух, с
него и взятки гладки, но ведь и умные люди, и порядочные, и старые друзья
уже смотрят косо... Идеология прет со всех сторон, а судьба народа, снова
брошенного своей интеллигенцией, никого не волнует... С мерзостью в душе и с
головной болью он проехал бульвар Сен-Жермен, где даже в этот час кишела
толпа; уличный фигляр размахивал языками огня, ломались в суставах две
пантомимистки.
Возле его отеля в маленьком кафе сидел на веранде один человек. При
виде Лучникова он поднялся. Это был генерал барон фон Витте собственной
персоной. Поднятый воротник тяжелого пальто и деформированная шляпа роднили
его с клошарами.
-- Я ни разу за последние годы не покидал своего арандисмана, --
проговорил старик, выходя из кафе навстречу Лучникову. -- После вашего
ухода, Андрей Арсениевич, настоящий шторм разыгрался в моей душе.
Лучников смотрел на генерала и совершенно неожиданно для себя находил,
что он ему нравится. Мешки на лице, подрагивающие жилки, окурок толстой
желтой сигареты "бояр" в углу рта, пачка газет, торчащая из кармана
обвисшего кашмирового пальто, -- во всем этом теперь чувствовалось полное
отсутствие фальши, истинная старость, не лишенная даже определенной отваги.
-- Что ж, давайте пройдем в отель, -- пригласил он старика.
По лицу фон Витте проплыла смутная улыбка.
-- О нет, вряд ли это будет очень ловко, -- сказал он. -- Там, в холле,
вас ждут.
-- Меня? Ждут? -- Лучников резко обернулся в сторону отеля.
Сквозь стеклянную дверь виден был дремлющий ночной портье, кусок ковра,
половина картины на стене, пустое кресло. Окна холла были задернуты шторами.
-- Какие-то приятные персоны, -- проговорил фон Витте. -- Впрочем,
Андрей Арсениевич, мне и нет нужды заходить внутрь. Я просто хотел
ответить на ваш вопрос, а это займет не более пяти минут.
Он вынул нового "боярина", закурил, на минуту задумался, как бы
отвлекаясь в те отдаленные времена, когда его принимал Сталин. Лучников
присел на капот "рено", нагретый, словно прибрежный камень где-нибудь на
пляже в Греции. Он подумал о "приятных персонах". "Кто же эти приятные
персоны, -- устало, без страха, но и без отваги думал он. -- Сразу начну
стрелять, без разговоров". Он не удержался и зевнул.
-- Сталин сказал мне тогда дословно следующее: "Наш народ ненавидит
белогвардейское гнездо в Черном море, но пока не возражает против его
существования. Нужно подождать каких-нибудь пятьдесят лет. Возвращайтесь в
Париж, генерал, и боритесь за правое дело".
Передавая речь Сталина, фон Витте, конечно, не удержался от имитации
грузинского акцента.
-- Так я и думал, -- сказал Лучников. -- Вы меня не удивили.
Неожиданность-- только конкретность исторического срока. Пятьдесят лет,
кажется, еще не истекли, а?
Фон Витте слабо улыбнулся своим воспоминаниям.
-- Это был мой последний визит в Москву. В тот вечер я смотрел
"Лебединое озеро" в Большом. Божественно!
-- Спасибо, Витольд Яковлевич. -- Крайним усилием воли Лучников
изобразил понимание исторического значения этой минуты, крепко пожал
большую, мягкую генеральскую руку. -- Простите нас за некоторые резкости, но
поверьте... я весьма ценю... и я был уверен, что в конце концов... -- Тут он
иссяк.
Старик сломал свою сигарету и сразу же вынул новую.
-- Вы были правы, Андрей Арсениевич, -- вдруг осипшим голосом
проговорил он. -- Я прожил жалкую и страшную, полностью недостойную жизнь...
Он отвернулся и медленно пошел через улицу. Дымок поднимался из-за
левого плеча. Поднял трость и кликнул такси.
В холле "Савоя" в креслах зеленоватой кожи Лучникова ждали три
красавицы из магазина "Сан-Лоран". Экая, понимаете ли, чуткость. Вот вам
