народов представленных на международном форуме наций!
-- Старается Валентин, -- покачивал головой Сабашников. -- А вот там,
где надо, пороха у него не хватает.
-- Где же? -- Лучников глянул уже через плечо на изрыгающий
штампованные проклятия квадратный автомат. Удивительно, что эта штука еще и
Валентином называется.
-- Мы с ним в паре играли утром в теннис против уругвайца и ирландца,
-- пояснил Сабашников. -- Продулись, и все из-за него.
Они вышли. Все трепетало под солнцем.
-- Какой могла бы быть жизнь на земле, если бы не наши дурные
страстишки, -- вздохнул Сабашников. -- Как мы запутались со дня первого
грехопадения.
-- Вот что значит дух ЮНЕСКО, -- усмехнулся Лучников.
-- Вот ты смеешься, Андрей, а между тем я собираюсь постричься в
монахи, -- проговорил Сабашников.
-- Прости, но напрашивается еще одна шутка, -- сказал Лучников.
-- Можешь не продолжать, -- вздохнул крымский дипломат. -- Знаю, какая.
В лучниковской "груше" они отправились на Сен-Жермен-де-Пре.
Пока ехали, Лучникову удалось все же сквозь непрерывное фиглярство
Петяши выяснить, что тот проделал за последнее время очень важную работу,
прояснял позиции Союза и Штатов в отношении Крыма. Ну, у Совдепа ясность
прежняя -- туман, а вот что касается янки, то у них определенно торжествует
теория геополитической стабильности этого, ты его знаешь, Андрюша, типчика
Сонненфельда, т. е., Андрюша, им как бы наорать на нас с высокого дерева и
дважды "Окей". Оказалось также, что Сабашников и другого задания за своими
"этюдами" не забыл: генерал Витте ждет их ровно в пять.
-- Старик является родственником, впрочем, не прямым, а весьма боковым,
премьера Витте. Эвакуировался с материка в чине штабс-капитана. Остался в
строю и очень быстро получил генеральскую звезду. К 1927 году был одним из
самых молодых и самых блестящих генералов на Острове, Барон его обожал:
известно ведь, что, несмотря на ежедневный православный борщ. Барон сохранил
на всю жизнь ностальгию к ревельским сосискам. Не подлежит сомнению, что еще
год-другой, и молодой фон Витте стал бы командующим ВСЮРа (1*), но тут его
бес попутал, тот же самый бес, что и нас всех уловил, Андрюша, -- любовь к
ЕДИНОЙ-НЕДЕЛИМОЙ, УБОГОЙ и ОБИЛЬНОЙ-МОГУЧЕЙ и БЕССИЛЬНОЙ, то есть, ты уж
меня прости, любовь к ЕНУОМБу, или, по старинке говоря, к матушке-Руси, что
в остзейской башке еще более странно, чем в наших скифо-славянских. Короче
говоря, генерал примкнул к запрещенному на Острове "Союзу младороссов",
участвовал в известном выступлении Евпаторийских Гвардейцев и еле унес ноги
от контрразведки в Париж. Когда же в 1930-м наши, Андрюша, родители
установили ныне цветущую демократию и отправили Барона на пенсию, фон Витте
почему-то не пожелал возвращаться из изгнания и вот смиренно прозябает в
городке Парижске вплоть до сегодняшнего дня. Мне кажется, что с ним
произошло то, к чему сейчас и я подхожу. Андрей, к духовному возрождению, к
отряхиванию праха с усталых ног грешника, к смирению внемлющего... -- Голос
Сабашникова, достигнув звенящих высот, как бы осекся, как бы заглох в
коротком, артистически очень сильном и невероятном по фальши рыдании. Он
отвернул свою светлую лысеющую голову в открытое окно "рено" и так держал
ее, давая тихим прядям развеваться, давая Лучникову возможность представить
себе слезы тихой радости, глубокого душевного потрясения на отвернувшемся
лице.
-- Чудесно вышло, Петяша, -- похвалил Лучников. -- Талант твой мужает.
-- Ты все смеешься, -- тонким голосом сказал Сабашников, и плечи его
затряслись: не поймешь -- то ли плачет, то ли хихикает.
-- Что касается фон Витте, то я думаю, что на Остров он не вернулся,
потому что не видел в наших папах союзников. Меня сейчас интересует одно --
действительно ли он встречался со Сталиным и что думал таракан о
воссоединении.
-- Однако я должен тебя предупредить, что старик почти полностью
"куку", -- сказал Сабашников.
Лучникову удалось с ходу нырнуть в подземный паркинг на
Сен-Жермен-де-Пре, да и местечко для "груши" -- экое чудо! -- нашлось уже на
3-м уровне. А вот "мерседесу", который следовал за ними от Пляс де Фонтенуа,
не так повезло. Перед самым его носом из паркинга, как чертик, выскочил
служащий-негритос и повесил цепь с табличкой "complet". Водитель "мерседеса"
очень было разнервничался, хотел было даже бросить машину, даже ногу уже
высунул, но тут увидел выходящих из сен-жерменских недр двух симферопольских
денди, и нога его повисла в воздухе. Впрочем, путь джентльменов был недолог,
от выхода из паркинга до брассери "Липп", и потому нога смогла вскоре
спокойно вернуться в "мерседес" и там расслабиться. Успокоенный водитель
видел, как двое зашли в ресторан и как в дверях на них с объятиями
набросился толстенный, широченный и высоченный американец.
Джек Хэлоуэй в моменты дружеских встреч действительно напоминал
осьминога: количество его распростертых конечностей, казалось, увеличивалось
вдвое. Объятия открывались и закрывались, жертвы жадно захватывались,
притягивались, засасывались. Все друзья казались миниатюрками в лапах
бывшего дискобола. Даже широкоплечий Лучников казался себе балеринкой, когда
Октопус соединял у него на спине свои стальной зажим. На какой-то олимпиаде
в прошлые годы -- какой точно и в какие годы, история умалчивает -- Хэлоуэй
завоевал то ли золотую, то ли серебряную, то ли бронзовую медаль по метанию
диска, или почти завоевал, был близок к медали, просто на волосок от нее, во
всяком случае, был в олимпийской команде США, или числился кандидатом в
олимпийскую команду, или его прочили в кандидаты, во всяком случае, он был
несомненным дискоболом. Спросите любого завсегдатая пляжей Санта-Моники,
Зума-бич, Биг-Сур, Кармел -- и вам ответят: ну, конечно, Джек был
дискоболом, он получил в свое время золотую медаль, он и сейчас, несмотря на
брюхо, забросит диск куда угодно, подальше любого университетского дурачка.
Впрочем, что там спорить о медали, если нынче имя Хэлоуэя соединяется с
другим золотом, потяжелее олимпийского, -- с золотом Голливуда. В последние
годы на студии "Парамаунт" он запустил подряд три блокбастера. Начал, можно
сказать, с нуля, с каких-то ерундовых и слегка подозрительных денег, с
какими-то никому не ведомыми манхаттанскими умниками Фрэнсисом Букневски и
Лейбом Стоксом в качестве сценариста и режиссера, однако собрал Млечный Путь
звезд и даже несравненная Лючия Кларк согласилась играть ради дружбы со
всеобщим любимцем, сногсшибательным международным другом, громокипящим
романтиком, гурманом, полиглотом, эротическим партизаном Джеком Хэлоуэем
Октопусом. И не просчиталась, между прочим, чудодива с крымских берегов:
первый же фильм "Намек", престраннейшая лента, принесла колоссальный
"гросс", огромные проценты всем участникам, новую славу несравненной Лючии.
Последующие два фильма, "Проказа" и "Эвридика, трэйд марк", -- новый успех,
новые деньги, мусорные валы славы...
-- Андрей и Пит! -- приветствовал знаменитый продюсер вновь прибывших в
дверях "Липпа". -- Если бы вы знали, какое счастье увидеть ваши грешные рожи
в солнечных бликах, в мелькающих тенях Сен-Жермен-де-Пре. Ей-ей, я
почувствовал ваше смрадное дыхание за несколько тысяч метров сквозь все
ароматы Парижа. Тудытменярастудыт, мне хочется в вашу честь сыграть на
рояле, и я сыграю сегодня на рояле в вашу честь,
фак-май-селф-со-всеми-потрохами.
По характеру приветственной этой тирады можно было уже судить о
градусах Джека -- они были высоки, но собирались подняться еще выше.
На втором этаже ресторана за большим столом восседала вся банда: в
центре, разумеется, несравненная Лючия, справа от нее Лейб Стоке, стало
быть, нынешний ее секс-партнер, слева Фрэнсис Букневски, то есть партнер
вчерашний; по более отдаленным орбитам красавец Крис Хансен, ее партнер по
экранной любви, а с ним рядом его супружник, лысый губастый Макс Рутэн,
потом камерамен Володя Гусаков из новых советских эмигрантов со своей женой,
почтеннейшей матроной Миррой Лунц, художницей, а также "неизвестная
девушка", обязательный персонаж всех застолий Октопуса.
-- Привет, ребята! -- крикнула Лючия Кларк по-русски.
Ничего, собственно говоря, не было удивительного в том, что мировая
суперстар прибегала иногда в ВМПСу (так называли в компании Лучникова
"Великий и Могучий, Правдивый и Свободный" язык), ибо это был и ее родной
язык, ибо звалась она прежде Галей Буркиной и родилась в семействе
врэвакуантов из Ялты, хотя и получила в наследство от временного пристанища
своих родителей, то есть от Острова Крыма, татарские высокие скулы и
странноватый татарский разрез голубых новгородских глаз. Что поделаешь,
садовник Карим часто в жаркие дни сквозь пеструю ткань винограда смотрел на
ее маму, а мысли садовников, как известно, передаются скучающим дамам на
расстоянии.
Нью-йоркские интеллектуалы по привычке давнего соперничества встретили
крымских интеллектуалов напускным небрежением и улыбочками, те, в свою
очередь, на правах исторического превосходства, как всегда в отношениях с
ньюйоркцами, были просты и сердечны, должно быть, в той же степени, в какой
Миклухо-Маклай был любезен с жителями Новой Гвинеи. Хэлоуэй стоял чуть в
стороне, углубившись в огромную винную карту, почесывая подбородок и
советуясь с немыслимо серьезным, как все французские жрецы гастрономии,
метрдотелем. "До чего же живописен". -- подумал Лучников об Октопусе. Он
всегда был выразителем времени и той группы двуногих, к которой в тот или
иной момент относился. В пятидесятые годы в Англии (где они познакомились)
Октопус был как бы американской морской пехотой: прическа "крюкат",
агрессивная походочка. В шестидесятые гулял с бородкой а-ля Телониус Монк,
да и вообще походил на джазмена. Пришли 70-е, извольте:
полуседые кудри до плеч, дикой расцветки майка обтягивает пузо, жилетка
из хипповых барахоловок... чудак-миллионщик с Беверли-хиллз. Сейчас отгорают
семидесятые, неизвестность на пороге, а Джек Октопус уже подготовился к
встрече, подрезал волосы и облачился в ослепительно белый костюм.
За столом между тем установилось тягостное молчание, так как ньюйоркеры
уже успели окатить крымцев пренебрежением и не успели еще переварить
ответного добродушия. Лючия Кларк с очень недвусмысленной улыбкой смотрела
через стол на Лучникова, как будто впервые его увидела, явно просилась в
постель. Крис и Макс мрачновато переговаривались, как будто они не муж и
жена, но лишь "товарищи по работе". Володя Гусаков, как и полагается
советскому новому эмигранту, "стеснялся". Жена его Мирра каменной грудью,
высоко поднятым подбородком как бы говорила, что она будет биться за честь
своего мужа до самого конца. Лучников старался не глядеть на ньюйоркеров,
чтобы не разозлиться, и успокоительно улыбался в ответ Лючии Кларк: легче,
мол. Галка, легче, не первый день знакомы. Букневски и Стоке, развалившись в
креслах и выставив колени, переглядывались, подмигивали друг другу,
посмеивались в кулак, но явно чувствовали себя как-то не в своей тарелке,
что-то им мешало. "Неизвестная девушка", кажется, порывалась смыться. Один
лишь Петр Сабашников чувствовал себя полностью в своей тарелке: он мигом
актерским своим чутьем проник в сердцевину ситуации и сейчас с превеликим
удовольствием разыгрывал участника "тягостного молчания", застенчиво сопел,
неловко передергивал плечами, быстренько исподлобья и как бы украдкой
