-- Дядя Коля, пошли отседа! Номер запомни, бумагу напишешь! -- Бабешка
запихивала в майку вылезающие груди, подхватывала слетающие с ног шлепанцы
-- видимо, выскочила из дома в чем была, -- но умудрялась притом подмигивать
Марлену Михайловичу, да еще как-то причмокивать косым хмельным ртом.
Упоминание о бумаге, которую он напишет, подействовало: старик дал себя
увести, правда, все время оборачивался и высказывался, все более угрожающе и
все менее разборчиво по мере удаления.
-- Ну что у вас тут, сержант? -- Марлен Михайлович раздраженно заглянул
в бачок, там еле-еле что-то полоскалось на донышке. Приятный и
познавательный контакт с уличной жизнью обернулся тягостным идиотизмом.
Кузенкова больше всего злило промелькнувшее, казалось бы, забытое уже
чувство страха. Да неужели же до сих пор оно живет во мне? Пакость!
Он вырвал из рук сержанта шланг, осмотрел его: так и есть -- дыра.
Чертыхнулся, полез в собственный багажник, вытащил оттуда какую-то трубку,
засунул один конец в бак, другой в рот, потянул в себя и захлебнулся в
бензине, зато возникла устойчивая струйка, и очень быстро сержант приобрел
для своею кургузого "москвичонка" нужное количество.
"Плата за невмешательство. Отмена нефтяного эмбарго", -- усмехнулся
Марлен Михайлович.
Сержант поглядывал на него как-то странно, может быть, тоже не понимал,
что перед ним за птица. Во всяком случае, в благодарностях не рассыпался.
Кузенков сел уже за руль, когда в зеркале заднего вида снова увидел
дядю Колю. Тот торопился на поле идейной битвы, тяжелый его пиджачище
запарусил, рубашка расстегнулась, виден был тестообразный живот. Авоську
старик, видимо, оставил дома, но вместо нес у него в руке была какая-то
красная книжечка размером в партбилет, которую он то и дело поднимал над
головой, будто сигналил. Марлену Михайловичу оставалось сделать несколько
движений для того, чтобы отчалить и прекратить бессмысленную историю:
нужно было отжать сцепление, поставить кулису на нейтраль, включить
первую скорость и левую мигалку. Если бы он сделал все чуть быстрее, чем
обычно, то как раз бы и успел, но ему показалось, что всякое ускорение будет
напоминать бегство, и потому он даже замедлил свои движения, что позволило
дяде Коле добежать, влезть всей харей в окно и протянуть книжицу.
-- Вот мой документ! Читайте! И свой предъявляйте! Немедленно!
-- Стукач, -- сказал вдруг Марлен Михайлович и сильной своей ладонью
вывел мокрое лицо старика за пределы машины. -- Не смей больше трогать
людей, грязный стукач.
С этими словами он поехал. Старик вдогонку залаял матом. В боковом
зеркальце мелькнуло хмурое лицо сержанта. Машина мощно вынесла Марлена
Михайловича на середину улицы, но тут загорелся впереди красный свет. Стоя у
светофора, Кузенков еще видел в зеркале в полусотне метров сзади и старика,
и сержанта. Дядя Коля размахивал красной книжкой, тыкал рукой вслед ушедшей
машине, апеллировал к милиции. Сержант, с бачком в одной руке, другой взял
старика за плечо, тряхнул и показал подбородком на свою машину -- ну-ка,
мол, садись. Тут старик упал на мостовую. Последнее, что видел Кузенков, --
дергающиеся ноги в голубых тренировочных шароварах. Зажегся зеленый.
Приехав домой, Марлен Михайлович немедленно отправился в ванную мыть
руки. На левой ладони, казалось ему, еще осталась липкая влага старика.
Подумав, стал раздеваться: необходим душ. Раздеваясь, он рассматривал себя в
зеркало. Седоватый, загорелый, полный сил мужчина. "Не пристало так
отпускать тормоза, Марлен, -- сказал он себе. -- Не дело, не дело. Вели себя
не в соответствии со своим положением, да что там положение, не в
соответствии со своим долгом, с ответственностью перед, нечего пугаться
слов, перед историей. Вели себя, -- вдруг пронзила его тревожная мысль, --
вели себя, как диссидент. Вели себя, как диссидент, и чувствовали, как
диссидент, нет, это совершенно непозволительно".
Он поставил тут себя на место старого болвана-вохровца, вообразил, как
вдруг рушится перед ним выстроенный скудным умом логический мир; сержант,
черная "Волга", прищуренный глаз, как символы мощи и власти, которую он
стерег, как нес, всю свою жизнь, вдруг оборачиваются против него, какая
катастрофа. Нет, нет, отшвыривание, низвержение этих стариков, а имя им
легион, было бы трагической ошибкой для государства, зачеркиванием целого
периода истории. Негосударственно, неисторично.
Он думал весь остаток дня об этом "любопытном эпизоде" (именно так он
решил обозначить его своей жене, когда придет время пошушукаться, --
"любопытный эпизод"). Думал об этом и за письменным столом, во время чтения
крымских газет. Нужно было подготовить небольшой обзор текущих событий на
Острове для одного из членов Политбюро. Такие обзоры были коньком Марлена
Михайловича, он относился к ним с большой ответственностью и увлечением, но
сейчас проклятый "любопытный эпизод" мешал сосредоточиться, он мечтал, чтобы
вечер скорее прошел, чтобы они наконец остались вдвоем с женой, чтобы можно
было поделиться с ней своими ощущениями.
Лицо Тани Луниной, появившееся на экране телевизора, отвлекло его,
пришли в голову мысли об Андрее Лучникове, о всем комплексе проблем,
связанных с ним, но тут по ассоциативному ряду Марлен Михайлович добрался до
режиссера Виталия Гангута, московского друга курируемой персоны, и подумал,
что вот Гангут-то был бы нормален в дурацкой склоке на Пушкинской улице. Он
подставлял на свое место Гангута, и получалось нормально, естественно. Он
возвращал себя на свое место, и получалось все неестественно, то есть, по
определению Николая Гавриловича, безобразно.
Как всегда, на ночь глядя и, как всегда, ни с того ни с сего позвонил
старший сын от первого брака, Дмитрий. Этот двадцатипятилетний парень был,
что называется, "отрезанный ломоть", солист полуподпольной джаз-рок-группы
"С2Н5ОН". Дмитрий носил фамилию матери и требовал, чтобы его называли всегда
концертным именем -- Дим Шебеко. Он считал политику "дрисней", но, конечно
же, был полнейшим диссидентом, если подразумевать под этим словом
инакомыслие. Марлену Михайловичу иногда казалось, что Дим Шебеко стыдится
родства с такой шишкой, как он, и утаивает это от своих "френдов". Впрочем,
и у Марлена Михайловича было мало оснований гордиться таким сыночком перед
товарищами по "этажу". Их отношения всю жизнь были изломанными, окрашенными
не утихающей с годами яростью брошенной жены, то есть матери Дима Шебеко. В
последнее время, правда, музыкант весьма как-то огрубел, отделил себя от
обожаемой мамы, шлялся по столице с великолепной наплевательской улыбкой на
наглой красивой физиономии, а с отцом установил естественные, то есть
потребительские, отношения: то деньжат попросит, то бутылку хорошей
"негородской" водки из пайка. В этот раз он интересовался, когда приедет
крымский кореш Андрей, ибо тот обещал ему в следующий приезд привезти
последние пластинки Джона Кламмера и Китса Джеррета, а также группу "Секс
пистолс", которая, по мнению Дима Шебеко, малоперспективна, как и вся
культура "панк", но тем не менее нуждается в изучении.
Поговорив с сыном, Марлен Михайлович снова вернулся к "любопытному
эпизоду", подумал о том, что на месте того длинноволосого мог бы свободно
оказаться и Дим Шебеко. Впрочем, у Дима Шебеко такая рожа, что даже
бдительный дядя Коля побоялся бы подступиться. "Давить таких надо, дад, --
сказал бы Дим Шебеко. -- Я на твоем месте задавил бы старую жабу".
В конце концов Марлен Михайлович отодвинулся от пишущей машинки и стал
тупо ждать, когда закончится проклятая "Гвоздика". Телевизионные страсти
отполыхали только в начале двенадцатого. Он слышал, как Вера Павловна
провожала в спальню детей, и ждал желанного мига встречи с женой. У них уже
приближался серебряный юбилей, но чувства отнюдь не остыли. Напротив, едва
ли не каждый вечер, несмотря на усталость, Марлен Михайлович сладостно
предвкушал встречу с мягким, нежнейшим телом вечно благоухающей Веры
Павловны.
-- Что это, лапик, Дим Шебеко звонил? -- спросила жена, отдышавшись
после встречи.
Голова Марлена Михайловича лежала на верном ее плече. Вот мир и милый,
и мирный, понятный в каждом квадратном сантиметре кожи -- мир его жены,
пригожие холмы и долины. Так бы и жил в нем, так бы и не выходил никогда в
смутные пространства внешней политики.
-- Знаешь, моя кисонька, сегодня со мной в городе случился любопытный
эпизод, -- еле слышно прошептал он, и она, поняв, что речь идет о важном, не
повторила своего вопроса о звонке, а приготовилась слушать.
-- Что ж, Марлен, -- сказала она, когда рассказ, вернее, весьма
обстоятельный разбор кузенковских ощущений, цепляющихся за внешнюю
пустяковость событий, был закончен. -- Вот что я думаю, Марлен. А, -- она
загнула мизинец левой руки. и ему, как всегда, показалось, что это не
мизинец левой руки, но вот именно весьма серьезный А, за которым последует
Б, В, Г... родные, конкретные и умные. -- А: тебе не нужно было влезать в
эту потасовку, то есть не следовало обращать на нее внимания; Б: раз уж ты
обратил на это внимание, то тебе следовало вступиться, и ты правильно
сделал, что вступился: В: вступившись, лапик, ты вел себя идеально, как
человек с высоким нравственным потенциалом, и вопрос только в том, правильно
ли ты закончил этот любопытный эпизод, то есть нужно ли было называть
старика "грязным стукачом". И, наконец, Г: темный страх, который ты испытал
под взглядом дяди Коли, -- вот что мне представляется самым существенным,
ведь мы-то знаем с тобой, Марлуша, какой прозрачный этот страх и где его
корни. Если хочешь, мне вся эта история представляется как бурный
подсознательный твой протест против живущего в тебе и во мне, да и во всем
нашем поколении страха. Ну, а если это так, тогда все объяснимо и
ес-тест-вен-но, ты меня понимаешь? Что касается возможного доноса со стороны
припадочного старика, то это... -- Вера Павловна отмахнула пятый пункт своих
размышлений всей кистью руки, легко и небрежно, как бы не желая для такой
чепухи и пальчики загибать.
"Какая глубина, какая точность, -- думал Марлен Михайлович, с
благодарностью поглаживая женино плечо, -- как она меня понимает. Какая
стройная логика, какой нравственный потенциал! "
Вера Павловна была лектором университета, заместителем секретаря
факультетского партбюро, членом правления Общества культурных связей СССР --
Восточное Средиземноморье, и действительно ей нельзя было отказать в только
что перечисленных ее мужем качествах.
Облегченно и тихо они обнялись и заснули, как единое целое, представляя
собой не столь уж частое нынче под луной зрелище супружеского согласия. Рано
утром их разбудил звонок из Парижа. Это был Андрей Лучников.
-- У меня кончилась виза, Марлен. Не можешь ли позвонить в посольство?
Необходимо быть в Москве.
V. Проклятые иностранцы
"Каменный век, -- подумал Лучников, -- столицу космической России нужно
заказывать заранее через операторов. Так мы звонили в Европу в пятидесятые
годы. А из Москвы позвонить, скажем, в Рязанскую область еще труднее, чем в
Париж. Так мы вообще никогда не звонили... "
Лучников подошел к окну. За окнами гостиницы на бульваре Распай стоял
редкий час тишины. На тротуарах меж деревьев боком к боку, так что и не
просунешься, стояли автомобили. По оставшейся асфальтовой тропинке ходил
печальный марокканец с метлой. Небо розовело. Через час начнется движение.
