ведомства сами были либо героями киких-либо "телег", либо сочинителями, а
часто и тем и другим одновременно. То и дело кто-нибудь становился
"невыездным" на год -- на два -- на три, но сели за это время не опускался,
не спивался, не "выпадал в осадок", в конце концов его снова начинали
посылать сначала в соц-, а потом и в капстраны. Так что иначе, как словом
"дела", об атом и не подумаешь, да и думать не стоит. Мысль об Андрее в этот
момент Татьяну не посетила. Они подарила Веруле всю парфюмерию, которая у
нее оказалась в сумке, и рассказала о белом костюме, который вроде вот и не
глядится здесь, в Москве, а между тем куплен в феодосийском "Мюр-Мерилизе"
за 600 тичей, и там-то он глядится, любой западный человек с первого взгляда
понимает, где такая штука куплена. Тут до нее в закуток стало иногда
долетать ее собственное имя. "Лунину не видели? " "Говорят, Таня Лунина
здесь", "Сергей Палыч спрашивал -- не здесь ли товарищ Лунина? " Она поняла,
что нужно побыстрее смыться.
-- Какая странная жизнь, -- вздохнула прыщеватая лупоглазенькая Веруля,
-- Ведь здесь за такой костюм и двадцатника не дадут, а джинсовка идет за
двести. Сколько стоит, Танька, в Крыму джинсовый сарафан с кофточкой?
-- Тридцать пять тичей, -- с полной осведомленностью сказала Татьяна.
-- А на "сейле" можно и за двадцать.
-- Ах, как странно, как странно... -- прошептала Веруля. Тут прошел по
близкому коридору какой-то массовый топот, голоса, стук дверей, и сразу все
затихло: началось собрание. Татьяна тогда быстро расцеловала погруженную в
размышления Верулю, выскочила в коридор, прошлепала вниз по лестнице,
распахнула двери в переулок и увидела напротив зеленую "Волгу" и за рулем
истомившегося ожиданием супруга. "Ну, ничего не поделаешь", -- подумала
тогда она и направилась к машине. Наличие "телеги" и секретном отделе как бы
приблизило к ней мужа и в предстоящем совокуплении уже не виделось ей ничего
противоестественного.
И все-таки опять сорвались у "супруга" сокровенные планы. Какие-то злые
силы держали его сегодня за конец на вечном взводе. Эдакие сверхнагрузки,
перегрузки не всякий и выдержит без соответствующей подготовки. Едва они
подъехали к своему кооперативу на бетонных лапах -- "чертог любви", так его
застенчиво называл в тайниках души бывший десятиборец, -- как тут же у него
сердце екнуло: у подъезда стоял "рафик" с надписью "телевидение", а на
крыльце валандались фрайера из программы "Время" -- явно по Танькину душу.
Оказалось, некому сегодня показаться на экране: из всех спорткомментаторов
одна Лунина в городе. А если бы самолет опоздал, тогда как бы обошлось?
Тогда как-нибудь обошлись бы, а вот сейчас никак не обойдемся. Логика,
ничего не скажешь. Что же это за жизнь такая пошла, законный супруг законной
супруге целый день не может вправить. Какой-то скос в жизни, не полный
порядок.
Даже Татьяна немного разозлилась, и, разозливщись, тут же поняла, что
это уже московская злость и что она уже окончательно вернулась в свой
настоящий мир, а Андрей Лучников снова-- в который уже раз - уплыл в иные,
не вполне реальные пространства, куда вслед за ним уплыли и Коктебель, и
Феодосия, и весь Крым, и весь Западный мир.
Тем не менее она появилась в этот вечер на экранах на обычном фоне
Лужников какая-то невероятная и даже идеологически не вполне выдержанная.
Она читала дурацкие спортивные новости, а миллионам мужиков по всей стране
качалось, что она вещает откровения Эроса. Супруг ее имел ее на ковре у
телевизора. Он так все-таки умело сконцентрировался, что теперь доводил ее
до изнеможения. Он был влюблен и каждую ее жилочку и весьма изощрен в своем
желании до каждой жилочки добраться. Надо сказать, что он никогда ее не
ревновал: хочешь романтики, ешь на здоровье, трахаешься на стороне, ну и это
не беда, лишь бы мне тоже обламывалось.
III. Жуемотина
Виталий Гангут ранее, еще год назад, находя в себе какие-либо малейшие
признаки старения, очень расстраивался, а теперь вот как-то пообвыкся:
признаки, дескать, как признаки -- ну, волосок седой полез, ну, хруст в
суставах, ну, что-то там иногда с мочевым пузырем случается, против биологии
не очень-то возразишь. Призванная на помощь верная спутница жизни, ирония
весьма выручала. Как же иначе прикажете встречать все эти дела, как же тут
обойдешься без иронии? Веселое тело кружилось и пело, хорошее тело чего-то
хотело, теперь постарело чудесное тело и скоро уж тело отправят на мыло.
Так, кокетничая с собой, совсем еще не старый, со средней позиции, Гангут
встречал признаки старения.
И вдруг обнаружился новый, обескураживающий. Вдруг Гангут открыл в себе
новую тягу. Карты на стол, джентльмены, он обнаружил, что теперь его
постоянно тянет вернуться домой до 9-ти часов вечера. Вернуться до 9-ти,
заварить чаю и включить программу "Время" -- вот она, старость, вот он,
близкий распад души.
Я, брошенный всеми в этой затхлой квартире, слегка зибрюшенный и совсем
заброшенный господин Гангут наедине с телевизором, наедине с чудовищным
аппаратом товарища Ланина. "Вахта ударного года". Сводка идиотической
цифири. Четыре миллиона зерновых -- это много или мало? Всесоюзная
читательская конференция. Все аплодируют. Мрачные уравновешенные лица.
Вручение ордена Волгоградской области. Старики в орденах. Внесение знамен.
Бульдозеры. Опять "Вахта ударного года". Ширится борьба за права человека в
странах капитала. Порабощенная волосатая молодежь избивает полицию.
Израильская военщина издевается над арабской деревенщиной. Снова - к нам!
Мирно играют арфистки, экая благодать, стабильность, ордена, мирные дети,
тюльпаны... экая жуемотина... Гангут по старой диссидентской привычке вяло
иронизировал, но на самом-то деле размагничивался в пропагандном трансе,
размягчался, как будто ему почесывали темя, и сам, конечно, сознавал, что
размагничивается, но отдавался, распадался, ибо день за днем все больше
жаждал этих ежевечерних размягчений. Прокатившись по кризисным перекатам
западной действительности, поскользив по мягкой благодати советского
искусства, программа "Время" приближалась к самому гангутовскому любимому, к
спортивным событиям. Где-то он вычитал, что современный телезритель, хотя и
следит за спортивными событиями, размягчившись в кресле, тем не менее
все-таки является как бы их участником, и в организме его без всяких усилий
в эти моменты происходят спортивные оздоровляющие изменения. Вздор, конечно,
но приятный вздор. "О спортивных событиях расскажет ниш комментатор... " Их
было семь или восемь, и Гангут относился к ним чуть ли не как к своей семье,
нечто вроде "родственничков" из романа Брэдбери. Для каждого комментатора он
придумал прозвище и не без удовольствия пытался угадать, кто сегодня
появится на экране: "Педант" или "Комсомолочка", "Дворяночка" или
"Агит-Слон", "Засоня", "Лягушка", "Синенький"... Оказалось, сегодня на
экране редкая гостья -- "Сексапилочка" Татьяна Лунина. Вот именно ее
появление и тряхнуло Гангута, именно Лунина с ее поблескивающими глазами на
загорелом лице, в ее сногсшибательной по скромности и шику белой куртке как
бы сказала в тот вечер Гангуту прямо в лицо: ты. Виталька, расползающийся
мешок дерьма, выключайся и катись на свалочку, спекся.
Они когда-то были знакомы. Когда-то даже что-то наклевывалось между
ними. Когда-то пружинистыми шагами входил на корт... Там Таня подрезала
подачи. Когда-то показывал в Доме кино отбитый в мучительных боях с
бюрократией фильм... Там в первом ряду сидела Татьяна. Когда-то заваливался
в веселую компанию или в ресторан, задавал шороху... Там иной раз
встречалась Лунина. Они обменивались случайными взглядами, иной раз и
пустяковыми репликами, но каждый такой взгляд и реплика как бы говорили:
"Да-да, у нас с вами может получиться, да-да, и почему же нет, конечно, не
сейчас, не подходящий момент, но почему бы не завтра, не послезавтра, не
через год... " Потом однажды на подпольной выставке, вернее,
подкрышно-чердачной выставке художника-авангардиста он встретил Лунину с
Лучниковым, заморским своим другом, крымским богачом, каждый приезд которого
в Москву поднимал самумы на чердаках и в подвалах: он привозил джазовые
пластинки, альбомы, журналы, джинсы и обувь для наших нищих ребят, устраивал
пьянки, колесил по Москве, таща за собой, вечный шлейф девок, собутыльников
и стукачей, потом улетал по какому-нибудь умопомрачительному маршруту,
скажем, в Буэнос-Айрес, и вдруг возвращался из какого-нибудь обыкновенного
Стокгольма, но для москвича ведь и Стокгольм и Буэнос-Айрес в принципе одно
и то же, одна мечта. Тогда на том чердачном балу не нужно было быть
психологом, чтобы с первого взгляда на Андрея и Татьяну понять-- роман,
романище, электрическое напряжение, оба под высоковольтным током счастья. А
у Гангута как раз по приказу Комитета смыли фильм, на который потрачено было
два года: как раз вызывали его на промывку мозгов и Союз, как раз не пустили
на фестиваль в Канн, зарезали очередной сценарий, и жена его тогдашняя Дина
устроила безобразную сцену из-за денег, которые якобы пропиваются в то
время, как семья якобы голодает, шумела из-за частых отлучек, т. е.
"откровенного борделя под видом творческих восторгов". Словом, неподходящий
был момент у Гангута для созерцания чужого счастья. Вместе с другими
горемыками он предпочел насосаться гадкого вина, изрыгать антисоветчину и
валяться по углам.
Впрочем, чудное было время. Хоть и душили нас эти падлы, а время было
чудесное. Где теперь это время? Где теперь тот авангардист? Где две трети
тогдашних гостей? Все отвалили за бугор. Израиль, Париж, Нью-Йорк...
Телефонная книжка -- почти ненужный хлам. "Ленинград, я еще не хочу умирать,
у меня телефонов твоих номера... ", а в Питере звонить уже почти некому. Как
они проходят, эти проклятые, так называемые годы, какие гнусные мелкие
изменения накапливаются в жизни в отсутствии крупных изменений. Кошмарен
счет лет. Ужасно присутствие смерти. Дик и бессмертный быт.
Виталий Гангут рывком выскочил из продавленного кресла и вперился в
цветное изображение Татьяны Луниной. У нее такой вид, какой был тогда.
Неужели наши девки еще могут быть такими? Неужели мы еще живы? Неужели
Остров Крым еще плавает в Черном море?
"Сборная юниоров на соревнованиях в Крыму победила местных атлетов по
всем видам программы. Особенного успеха добились... "
Что она говорит? Почему я не женился на ней? Она не дала бы мне
опуститься, так постареть, так гнусно заколачивать деньгу на "Научпопе". Она
ведь не Динка, не Катька, не прочие мои идиотки, она -- вот она... Где же
Андрюшка? Сколько лет мы не виделись с этим рыжим? В прошлом году или в
позапрошлом мы ехали вместе с юга на моей развалюхе и ругались всю дорогу.
Как безумные, мы только о политике тогда и бубнили: о диссидентах, о КГБ, о
герантократии, о Чехословакии, о западных леваках, о национальной психологии
русских, о вонючем мессианстве, об идиотской его теории Общей Судьбы...
Именно тогда Лучников сказал Гангуту, что он, его друзья и газета "Курьер"
борются за воссоединение Крыма с Россией, а тот взорвался и обозвал его
мазохистом, идиотом, самоубийцей, вырожденцем с расщепленной психологией и
"рехом жоржовым".
-- Вы, сволочи буржуазные, с жиру беситесь, невропаты проклятые, вы
хотите опозорить наше поколение, убить до срока нашу надежду, как и ваши
отцы, золотопогонная падаль, прожрали в кабаках всю Россию и сбежали! -- так
орал Гангут, пока его "Волга", грохоча треснувшим коленвалом, катила к
