кажется, шли школьные каникулы. Изображения ракет и космонавтов. Дом
напротив украшен умопомрачительно-непонятным лозунгом: "Пятилетке качества
-- рабочую гарантию". Тащатся переполненные троллейбусы, бесконечная
вереница грузовиков, в основном почему-то пустых. Большая чугунная рука,
протянутая во вдохновенном порыве. И вдруг-- кликуша, и, отвернувшись от
животворной современности, видишь неизменных русских старух у обшарпанной
стены храма, сонмы ворон, кружащих над куполами, распухшую бабу-кликушу и
дурачка Сережу. Божьего человека, который курит "Беломор" и трясется рядом с
бабой, потому что она-- его родная мать вот уж сорок годков.
-- Гляньте на Сережу, сладкие мои! Я ему на кровати стелю, а сама на
полу сплю, потому что он -- человек Божий. А ест Сережа с кошками и
собаками, потому что все мы твари Божие и он дает нам понятие -- природу не
обижайте, сладкие мои!
Лучников с магнитофоном в кармане стоял среди старух. Те вынимали
черствые булки и совали их в торбу юродивым. Распухшая баба быстро крестила
всех благодетельниц и кричала все пронзительнее:
-- Евреев не ругайте! Евреи -- народ Божий! Это вам враги говорят
евреев ругать, а вы по невежеству их слушаете. Господа нашего не еврей
продал, а человек продал, а и все апостолы евреями были!
Подошел милиционер -- чего тут про евреев? -- подошли молоденькие
девчонки в пуховых шапочках -- вот дает бабка! -- но ни тот, ни другие
мешать не стали, замолчали, смущенно топтались, слушая кликушу.
-- Родные мои! Сладкие мои! Евреев не ругайте!
... Парусная битва меркла, фрегаты тлели, угольками угасали в нарастающей темноте, но все-таки тень, прошедшая по стене, была еще видна. Она прошла, исчезла и вернулась. Остановилась в чуткой позе, тень тоненькой девушки, потом толкнула дверь и материализовалась внутри комнаты Кристиной.
-- Хай, Мальборо? Вы здесь?
В темноте он видел над собой светящиеся глаза Кристины и се смеющийся
рот, две полоски поблескивающих зубов.
-- ... Спасибо, родные мои! Господь вас храни! А кто бабу Евдокию
видеть хотит, так автобусом до станции Колядино пусть ехает, а там до Первой
Пятилетки километр пеши, а изба наша с Сергуньчиком -- крайняя! Господь
благослови! Дай Бог вам, сладкие мои, здоровья и мира! Утоли, Богоматерь,
наши печали!
Чавканье размокшего снега под ногами, усиление музыки -- "до самой
далекой планеты не так уж, друзья, далеко... " Ослабление музыки, утробный
хохот Сережи, радость олигофрена -- сигарету получил, животные звуки,
собственный голос.
-- Можно, я с вами поеду?
-- Ты кто таков будешь? Не наш? -- Голос бабы Евдокии сразу перекрыл
все звуки. Вот так они в старину созывали огромные толпы, без всяких
микрофонов; особые голосовые данные русских кликуш.
-- Нет, я русский, но из Крыма.
-- Господь тебя благослови! Чего тебе с нами? Невразумительное
чавканье, оханье, кряхтенье -- посадка
в автобус. Визгливый голос, не хуже кликушеского, правда.
через микрофон:
-- Граждане, оплачивайте за проезд! Да как же они все там говорят,
разве по-русски?... Кристина хотела доминировать, но Лучников не любил
амазонок, и после короткой борьбы вековая несправедливость восторжествовала
-- девушка была придавлена горой мышц. Предательская мысль, нередкая
спутница лучниковских безобразий -- "а вдруг упаду? " -- появилась и сейчас,
но девушка вовремя сдалась и тоненько и жалобно застонала, отдавая себя во
власть свинскому племени мужчин.
-- ... Передайте за проезд. Куда вы давите? Да что это за люди? Ох
народ пошел -- зверь! Ухм-ухм-ухм -- Сережа... Булочку хотите пососать,
приезжий? Следующая остановка-- автовокзал! Ай-ай-ай, да куда же он катится?
Гололед... Я вас хочу спросить, мать Евдокия. Погоди, голубь мой, сначала я
тебя спрошу: как у вас с продуктами в Крыму?
Шипение пневмосистемы -- открылись двери. Ворвался гул автостанции,
крики -- началась борьба на посадке.
-- Вы где, простите, апельсины брали?
... Лучников забыл свои года и самозабвенно играл со слабенькой, но гибкой, постанывающей и вскрикивающей Кристиной, то мучил ее, как наглый юноша-солдат, гонял, вбивал в тахту и в стенку, то вдруг наполнялся отеческими чувствами и нежно поглаживал мокрую кожу, то вдруг она как бы увеличивалась в размерах и представала как бы матерью, а он -- дитя, и он тогда обсасывал мочки ее ушей, ключицы и в этих паузах набирал силы, чтобы снова стать наглым солдатом-захватчиком.
... тонкий мужской голосок повествовал соседу:
-- Я с сестрой ехал из Рязани, а тут в вагон ребята пьяные зашли.
Сестре говорят: айда, девка, с нами, -- и, значит, руками берут мою сестру.
Отдыхайте, говорю, мальчики, не мешайте людям отдыхать. Они мне в глаз
зафилигранили и ушли. Ну, сижу и думаю, что за несправедливость. Пришел в
вагон мой друг Козлов, мы с ним вина выпили и пошли тех ребят искать. В
соседнем вагоне нашли. Ну вот, сейчас поговорим по-хорошему! Тогда один из
тех ребят локтем окно высаживает, вынимает длинную штуку стекла -- такая у
него находчивость -- и начинает нас с Козловым этой штукой сажать, а другие
нам выйти не дают. Вот вам и плачевные результаты: выписался из
травматологии только вчера, а Дима еще лежит.
Голосишко все время уплывал, заглушался вдруг оглушительным газетным
шорохом или кашлем, явственно доносился "Танец маленьких лебедей" из
транзистора.
Собственный голос:
-- Вы лечите людей, мать Евдокия?
Жуткий вопль всего автобуса, визг тормозов, усиливающийся вопль,
грохот, сдавленные крики, стоны, скрежет.
Вашу-мать-мать-вашу-вашу-мать-покалечил-нас-всех-помоги-те-люди-добрыс!
Катастрофа, минутное молчание.
... итак, приближается момент истины, Сдержанно рыча, Лучников приспосабливал девушку для последнего броска на колючую проволоку райских куш.
В следующий момент они сравнялись, потеряли и зависимость и доминанту,
и все свои разницы и барьеры, сцепились, извергая из себя восторги, и
полетели, приближаясь, приближаясь, приближаясь-- и впрямь как будто увидели
осколок чего-то чудесного -- и удаляясь, удаляясь, удаляясь, пока не отпали
друг от друга.
Его всегда удивляло, как быстро, почти мгновенно после любовных актов
он начинил думать о постороннем, о делах, о деньгах, о машинах... Сейчас,
отпав от Кристины и тихо поглаживая ее дрожащее плечо, он мигом перенесся в
грязно-снежные поля, откуда вытекали магнитофонные звуки и где в разбухшем
кювете лежал на боку рейсовый автобус Владимир -- Суздаль.
Сильно пострадавших не было. Кажется, кто-то руку сломал, кто-то ногу
вывихнул, остальные отделались ушибами. Детишки выли, бабы стонали, мужчины
матерились, Подтягиваясь, подсаживая друг друга, пассажиры выбирались из
автобуса через левые двери, которые оказались теперь над головами. Лучников
старался не смотреть на ужасное бабское белье под юбками. От Евдокии несло
хлевом и мочой. Вдвоем с солдатом артиллерийских войск Лучников подсаживал
бабу на выход, когда она вдруг запричитала:
-- Сережа-то где? Сергуньчика-то, родные мои, забыли? Где дитятко-то
мое. Господи спаси! Сережечка, отзовись, мое золотцо!
Дурак был завален в заднем углу кошелками и чемоданами. Тряслась его
плешивая голова. Подвывая, он жрал апельсины, кусая их прямо через ячейки
авоськи. Услышав зов, он вскочил с человеческим криком:
-- Маманя!
Апельсиновый сок, ошметки кожуры на небритых Сережиных щеках.
Когда все выбрались, спрыгнули в кювет и солдат с Лучниковым сразу по
пояс в грязную, обжигающую, холодную жижу.
-- Великолепно, -- все время говорил солдат. -- Обстановка
великолепная.
На обочине уже стояло несколько грузовиков. По ледяной корке асфальта
медленно юзом приближался автокран, ткнулся в кустики обочины и остановился.
Остановился и встречный автобус. Толпа у места катастрофы росла.
-- Я им, сукам, говорил, что нельзя в такой гололед выходить на линию!
-- кричал водитель упавшего автобуса. -- Не выйдешь, говорят, партбилет
положишь!
С мутных предвечерних небес сошел снег с дождем. Евдокия сидела на
обочине, баюкала своего огромного дитятю. Сережа всхлипывал, уткнувшись ей в
распухший живот. Взвыла сирена "Скорой помощи". Появились две желто-синие
милицейские машины.
-- Мать Евдокия! -- позвал Лучников.
Баба дико на него посмотрела, потом, видимо, узнала.
-- Иди своей дорогой, приезжий, -- незнакомым хриплым голосом сказала
она, -- Никого я не врачую и никаких ответов не знаю. Приезжай в Колядино
летом, когда птахи поют, когда травка зеленая. Иди таперича!
-- Благослови, мать Евдокия, -- попросил Лучников. Баба подняла было
руку, но потом снова ее упрятала.
-- Иди к своим немцам, в Крымию, у вас там церквей навалом, там и
благословись.
Она отвернулась от Лучникова и выпятила нижнюю губу, как будто давая
понять, что он для нас больше не существует.
-- Очень великолепно! -- гаркнул рядом солдат. Он уже тащил откуда-то
стальной трос. -- Сейчас бы бутылку и полностью великолепно!
Лучников пошел по обочине обледеневшего шоссе в сторону города. Он
поднял воротник своего кашмирового сен-жерменского пальто, обхватил себя
руками, но мокрый злой ветер России пронизывал его до костей, и кости
тряслись, и, тупо глядя на тянущиеся в полях длинные однообразные строения
механизированных коровников, он чувствовал свою полную непричастность ко
всему, что его сейчас окружало, ко всему, что здесь произошло, происходит
или произойдет в будущем. Последнее, что записал его магнитофон, был крик
капитана милиции:
-- Проезжай, не задерживайся!
... Пока он все это слушал и вспоминал. Кристина выбралась из-под его бока. Она взяла с подоконника какой-то маленький комочек, встряхнула его, и это оказалось ее платье. Вскоре она, причесанная и в платье, сидела у стола, курила и наливала себе в стакан херес.
-- Что это за дикие звуки? -- спросила она, подбородком показывая на
магнитофон.
-- Это вас не касается, -- сказал Лучников. Она кивнула, погасила
сигарету и потянулась.
-- Ну, я, пожалуй, пойду. Благодарю вас, сэр.
-- Я тоже вам благодарен. Это было мило с вашей стороны. Уже в дверях
она обернулась.
-- Один вопрос. Вы, наверное, думали, что к вам Памела придет? --
Честно говоря, я ничего не думал на этот счет.
-- Пока, -- сказала Кристина. -- Памела там внизу с Тони. Пока, мистер
Мальборо.
-- Всего доброго, Кристина, -- очень вежливо попрощался Лучников.
Оставшись в одиночестве, налил себе стакан и закурил сигарету.
"Да, совсем не трудно переменить курс "Курьера", -- подумал он. -- Нет
ничего легче, чем презирать эту страну, нашу страну, мою, во всяком случае.
Кстати, в завтрашнем номере как раз и идет репортаж о советских дорогах.
Да-да, как это я забыл, это же внутренний диссидентский материал, ему цены
нет. "Путешествие через страну кафе". Анонимный материал из Москвы,
талантливое издевательство над кошмарными советскими придорожными кафе. Быть
может, этого достаточно, чтобы на несколько дней сберечь свою шкуру? "
Он повернулся на тахте и снял телефонную трубку -- в принципе можно не
отлучаться с этого лежбища, если и девки сами сюда приходят, и в Россию
можно вернуться нажатием кнопки, и с газетой соединиться набором восьми
цифр.
Ответил Брук. Бодрый, нагловатый, пьяноватый голос.
-- Соurеr! Аssосiаtе editоr Вrоок is hеге.
-- Сколько раз вам говорить, Саша, вы все-таки работаете в русской
газете, -- проворчал Лучников.
-- Вот вляпался! -- так же весело и еще более пьяновато воскликнул
