внимательно ее рассмотреть, но он не поверил своим глазам, когда увидел се
ближе.
Он сделал еще несколько шагов в сторону от советской дамы и таким
образом приблизился к ней настолько, что теперь уже трудно было глазам своим
не поверить...
Он смотрел на ее плащ, туго перетянутый в талии, на милый пук выцветших
волос, небрежно схваченный на затылке, на загорелое красивое лицо и лучики
морщинок, идущие к уху, будто вожжи к лошади. Она, прищурившись, смотрела на
флаконы, тюбики, банки и коробки и тихо шевелила потрескавшимися губами,
читая английский текст. "Такую женщину невозможно сымитировать, -- подумал
Лучников. -- Поверь своим глазам и не отмахивайся от воспоминаний".
-- Таня! -- позвал он.
Она вздрогнула, выпрямилась и почему-то зажала ладонью рот. Должно
быть, голос его раздался прямо у нее над ухом, ибо он видел, как она
осматривается вокруг, ища его на близком расстоянии.
-- Андрей, это ты?! -- донесся до него отчаянно-далекий ее голос. --
Где ты? Андрей!
Он понимал: здесь "Аркада Воображения", эти мерзавцы все перепутали, и
она может его увидеть, как крохотную фигурку вдалеке, и тогда он стал махать
ей обеими руками, стащил куртку, махал курткой, пока наконец не понял, что
она заметила его. Радостно вспыхнули ее глаза. Ему захотелось тут же
броситься и развязать ей кушак плаща и все с нее мигом стащить, как, бывало,
он делал в прошлые годы.
И вот началась эйфория. Подняв руки к небу, Андрей Арсениевич Лучников
стоял посреди странного мира и чувствовал себя ошеломляюще счастливым.
Система зеркал, отсутствие плоти, акустика, электронная пакость, но так или
иначе я вижу ее и она видит меня.
Отец, сын, любовь, прошлое и будущее -- все соединилось и
взбаламутилось непонятной надеждой. Остров и Континент, Россия... Центр
жизни, скрещенье дорог.
-- Танька, -- сказал он. -- Давай-ка поскорей выбираться из этой
чертовой "комнаты смеха".
Арсений Николаевич, разумеется, не спал всю ночь, много курил, вызвал
приступ кашля, отвратительный свист в бронхах, а когда наконец успокоилось,
еще до рассвета, открыл в кабинете окно, включил Гайдна и сел у окна,
положив под маленькую лампочку том русской философской антологии. Открыл ее
наугад -- оказался о. Павел Флоренский.
Прочесть ему, однако, не удалось ни строчки. В предрассветных сумерках
через перила солярия перелез Антошка и зашлепал босыми ногами прямо к окну
дедовского кабинета. Сел на подоконник. Здоровенная ступня рядом с
антологией. Вздохнул. Посмотрел на розовеющий Восток. Наконец спросил:
-- Дед, можешь рассказать о самом остром сексуальном переживании в
твоей жизни?
-- Мне было тогда примерно столько же, сколько тебе сейчас, -- сказал
дед Арсений.
-- Где это случилось?
-- В поезде, -- улыбнулся дед Арсений и снова закурил, позабыв о
недавнем приступе кашля. -- Мы отступали, попросту драпали, Махно смешал
наши тылы. Москву мы не взяли и теперь бежали к морю. Однажды остаток нашей
роты, человек двадцать пять, погрузился в какой-то поезд возле
Елизаветграда. Елки точеные, поезд был битком набит девицами, в нем вывозили
"смолянок". Бедные девочки, они потеряли своих родных, не говоря уже о своих
домах, больше года их состав кочевал по нашим тылам. Они были измученные,
грязненькие, но наши, наши девочки, те самые, за которыми мы еще недавно
волочились, вальсировали, понимаешь ли, приглашали на каток. Они тоже нас
узнали, поняли, что мы свои, но испугались -- во что нас превратила
гражданская война -- и, конечно, приготовились к капитуляции. Свою девушку я
сразу увидел, в первом же купе, ее личико и острые плечики, у меня,
милейший, просто голова закружилась, когда я понял, что это моя девушка, не
знаю, откуда только наглость взялась, но я почти сразу пригласил ее в
тамбур, и она тут же встала и пошла за мной. В тамбуре были мешки с углем, я
постелил на них свою шинель, а винтовку поставил рядом. Я подсадил ее на
мешки, она подняла юбку. Никогда, ни до, ни после, я острее не чувствовал
физической любви. Поезд остановился на каком-то полустанке, какие-то мужики
пытались разбить стекло и влезть в тамбур, но я показывал им винтовку и
продолжал любить мою девушку. Мужики тогда поняли, что происходит, и
хохотали за стеклом. Она, к счастью, этого не видела, она сидела спиной к
ним на мешках.
-- Потом ты ее потерял? -- спросил Антон.
-- Да, потерял надолго, -- сказал дед Арсений. -- Я встретил ее много
лет спустя, в 1931 году в Ницце.
-- Кто же она? -- спросил Антон.
-- Вот она. -- Дед Арсений показал на портрет своей покойной жены,
матери Андрея.
-- Бабка!?! -- вскричал Антон. -- Арсений, неужели это была моя
бабушка?
-- Sure, -- смущенно сказал дед почему-то по-английски.
II. Программа "Время"
Татьяна Лунина вернулась из Крыма в Москву утром, а вечером уже
появилась на "голубых экранах". Помимо своей основной тренерской работы в
юниорской сборной по легкой атлетике, она была еще и одним из семи
спортивных комментаторов программы "Время", то есть она, Татьяна сия, была
личностью весьма популярной. Непревзойденная в прошлом барьеристка --
восемьдесят метров сумасшедших взмахов чудеснейших и вечно загорелых ног,
полет рыжей шевелюры и финишный порыв грудью к заветной ленточке, -- она
унесла из спорта и рекорд, и чемпионское звание, и если звание, что
естественно, на следующий год отошло к другой девчонке, то рекорд держался
чуть ли не десять лет, только в прошлом году был побит.
Она вернулась в Москву взбаламученная неожиданным свиданием с Андреем
(ведь решено было еще год назад больше не встречаться, и вот все снова),
весь полет думала о нем, даже иногда вздрагивала, когда думала о нем с
закрытыми глазами, а глаза и открывать-то не хотелось, она просто обо всем
на свете позабыла, кроме Андрея, и уж прежде всего позабыла о своем законном
"супруге", "супружнике" или, как она его попросту называла. -- "СУП". Однако
он-то о ней, как обычно, не забыл, и первое, что она выделила из толпы за
таможенным барьером, была статная фигура "супруга"-десятиборца. Приехал
встречать на своей "Волге", со всем своим набором московского шика: замшевым
пиджаком, часами "сейко", сигаретами "винстон", зажигалкой "ронсон",
портфелем "дипломат" и маленькой сумочкой на запястье, так называемой
"педерасткой". Чемоданчиком своим, поглядыванием на "сейку", чирканьем
"ронсоном", а также озабоченным туповато-быковатым взглядом муж как бы
показывал всем окружающим, возможным знакомым, а может быть, и самому себе,
что он здесь чуть ли не случайно, просто, дескать, выдался часок свободного
времени, вот и решил катануть в Шереметьево встретить "супружницу". Тане,
однако, достаточно было одного взгляда, чтобы понять, как он ее ждет, с
каким подсасыванием внизу живота, как всегда, предвкушает. Достаточно было
одного взгляда, чтобы вспомнить о пятнадцатилетних "отношениях", обо всем
этом: медленное, размеренное раздевание, притрагивание к соскам и к
косточкам на бедрах, нарастающий с каждой минутой зажим, дрожь его
сокрушительной похоти и свою собственную мерзейшую сладость. Пятнадцать лет,
день за днем, и больше ему ничего не надо.
-- Вот такие дела, Танька, вот такие, Татьяна, дела, -- говорил он по
дороге из аэропорта, вроде бы рассказывая о чем-то, что произошло в ее
отсутствие, сбиваясь, повторяя, чепуху какую-то нес, весь сосредоточенный на
предвкушении.
В Москве, конечно, шел дождь. Солнце, ставшее здесь в последние годы
редким явлением природы, бледным пятачком висело в мутной баланде над
черными тучами, наваливавшимися на башни жилквартала, на огромные буквы,
шагающие с крыши на крышу: "Партия -- ум, честь и совесть нашей эпохи! "
Тане хотелось отвернуться от всего этого сразу -- столь быстрые перемены в
жизни, столь нелепые скачки! -- но она не смогла отвернуться и смотрела на
тучи, на грязь, летящую из-под колес грузовиков, на бледный пятак и огненные
буквы, на быковатый наклон головы смущенного своим бесконечным предвкушением
супруга и с тоской думала о том, как быстро оседает поднятая Лучниковым
сердечная смута, как улетает в прошлое, то есть в тартарары, вечный карнавал
Крыма, как начинает уже и в ней самой пошевеливаться пятнадцатилетнее
привычное "предвкушение".
Он хотел было начать свое дело чуть ли не в лифте, потом на площадке и
в дверях и, конечно, дальше прихожей он бы ее не пропустил, но вдруг она
вспомнила Лучникова, сидящего напротив нес в постели, освещенного луной и
протягивающего к ней руку, вспомнила и окаменела, зажалась, дернулась,
рванулась к дверям. Вот идиотка, забыла, вот ужас, забыла сдать, нет-нет,
придется подождать, милейший супруг, да нет же, мне нужно бежать, я забыла
сдать, да подожди же в самом деле, пусти же в самом деле, ну как ты не
понимаешь, забыла сдать ВАЛЮТНЫЕ ДОКУМЕНТЫ! Какая хитрость, какой инстинкт
-- в позорнейшей возне, в диком супружеском зажиме сообразила все-таки, чем
его можно пронять, только лини, этим, каким-нибудь священным понятием:
валютные документы. Он тут же ее отпустил. Татьяна выскочила, помчалась, не
дав ему опомниться, скакнула и лифт, ухнула вниз, вырвалась из подъезда,
перебежали улицу и, уже плюхаясь в такси, заметила им балконе полную немого
отчаяния фигуру супруги, статуя Титана с острова Пасхи.
В Комитете ей сегодня совершенно нечего было делить, но она ходили но
коридорам очень деловито, даже торопливо, как и полагалось тут ходить. Все
на нее глазели: среди рутинного служилого люда, свыкшегося уже с
застоявщейся погодой, она, загорелая и синеглазая, в белых брюках и в белой
же рубашке из плотного полотна -- костюм, который ей вчера купил Андрей и
самом стильном магазине Феодосии, -- они выглядела существом иного мира,
что, впрочем. частично так и было: ведь вчера еще вечером неслась в "питере"
под сверкающими небесами, вчера еще ночью и "Хилтоне" мучил ее любимый
мужик, вчера еще ужинали но французском ресторане на набережной, смотрели на
круизные суда и яхты со всех концов мира, а над ними каждые четверть часа
пролетали и темном небе "боинги" на Сингапур, Сидней, Дели... и обратно.
Вот так дохожусь я тут в Комитете проклятом до беды, подумала она, и
действительно доходилась. Из первого отдела вышла близкая подруга секретарша
Веруля с круглыми глазами.
--- Татьяна, "телега" на тебя, ну поздравляю, такую раньше и не читала.
-- Да когда же успели?
---- Успели...
-- А кто?
-- Не догадываешься?
Она догадывалась, да впрочем, это и не имело значения, кто автор
"телеги". Она и не сомневалась ни на минуту, что после встречи с Лучниковым
явится ни свет "телега". Поразила ее лишь оперативность -- сразу, значит, с
самолета стукач помчался в первый отдел.
-- Ой, мамочка, там написано, деточка-лапочка, будто ты две ночи с
белогвардейцем в отеле жила. Врут, конечно?
Они устроились в закутке, за машбюро, куда никто не заходил, и там
курили припеченные Татьяной сигареты "Саратога". Веруля, запойная
курильщица, готова были за одну такую сигарету продать любую государственную
тайну.
-- Не врут? Ну, поздравляю, Танька. Да я не за две, а за одну такую
ночь, за полночи, за четвертиночку всю эту шарашку со всеми стукачами на фиг
бы послала.
"Дела, -- подумали Татьяна Лунина, так и подумала в манере своего мужа,
-- ну и дела". Кик ни странно, атмосфера Комитета со снующими по коридорам
бывшими чемпионами успокаивала и бодрила. Все эти деятели спортивного
