а обняться-то можно, а? Слегка всплакнуть? Слышишь серебряные трубы -- Глен
Миллер бэнд!.. Голубая серенада, 1950 год, первые походы в "Калипсо"...
первые поцелуи... первые девушки... драки с американскими летчиками...
Хлопая по спине и по скуле Фаддеича, слушая свинговые обвалы Миллера,
Лучников вдруг осознал, что привело его в эту странную ночь именно сюда -- в
"Калипсо". В юности здесь всегда была пленительная атмосфера опасности.
Неподалеку за Мысом Хамелеон находилась американская авиабаза и летчики
никогда не упускали возможности подраться с русскими ребятами. Быть может, и
сегодня, неожиданно помолодев от ощущения опасности, от словца "покушение",
Лучников почувствовал желание бросить вызов судьбе, а где же бросить вызов
судьбе, как не в "Калипсо".
Признаться в этом даже самому себе было стыдно. Все здесь переменилось
за два десятилетия. Клуб стал респектабельным, дорогим местом вполне
благопристойных развлечений верхушки среднего класса, секс перестал быть
головокружительным приключением, а летчики, постарев, демонтировали базу и
давно уже отбыли в свои Милуоки.
Остался старый Фаддеич и даже вспомнил меня, это приятно. Сейчас допью
"Манхаттен" и уеду домой в Симфи и завтра в газету, а через три дня
самолет-- Дакар, Нью-Йорк, Париж, конференция против апартеида, сессия
Генеральной Ассамблеи, встреча редакторов ведущих газет мира по проблеме
"Спорт и политика" и, наконец, Москва.
Вдруг он увидел в зеркале за баром своего сына, о котором он, планируя
следующую неделю, гнуснейшим образом забыл. Что же удивляться -- мы потеряли
друг друга, потому что не ищем друг друга. Распланировал всю неделю --
Дакар, Нью-Йорк, Париж, Москва -- и даже не вспомнил о сыне, которого не
видел больше года.
С кем он сидит? Странная компания. В глубине зала -- в нише -- бледное
длинное лицо Антошки, золотая головка Памелы на его плече, а вокруг за
столом четверо плотных мужланов в дорогих костюмах, браслеты, золотые
"роллексы". Ага, должно быть, иностранные рабочие с Арабатской стрелки.
-- Там мой сын сидит, -- сказал он Фаддеичу.
-- Это твой сын? Такой длинный.
-- А кто там с ним, Фаддеич?
-- Не знаю. Первый раз вижу. Это не наша публика. Нынешний Фаддеич за
стойкой как зав. кафедрой, седовласый метр, а под началом у него три шустрых
итальянца. Лучников махнул рукой и крикнул сыну:
-- Антоша! Памела! Идите сюда! Приготовь шампанского, Фаддеич, --
попросил старого друга.
Щелчок пальцами -- серебряное ведерко с бутылкой "Вдовы" мигом перед
нами. Однако где же наш сын? В конце концов необходимо познакомить его с
Фаддеичем, передать эстафетную палочку поколений. Не хочет подойти --
пренебрегает? Generation gap? В зеркале Лучников, однако, видел, что Антон
хочет подойти, но каким-то странным образом не может. Он сидел со своей
Памелой в глубине ниши, а четверо богатых дядек вроде бы зажимали его там,
как будто не давали выйти. Какие-то невежливые.
-- Какие-то там невежливые, -- сказал Лучников Фаддеичу и заметил, что
тот весьма знакомым образом весь подобрался -- как в старые времена! -- и
сощуренными глазами смотрит на невежливых.
-- Тhаt's tгuе, Андрей, -- проговорил, медленно и так знакомо улыбаясь,
Фаддеич. -- Они невежливые. Подхваченный восторгом, Лучников спрыгнул с
табуретки.
-- Пойду, поучу их вежливости, -- легко сказал он и зашагал к нише.
Пока шел под звуки "Голубой серенады", заметил, что симферопольские
интеллектуалы смотрят на него во все глаза.
Подойдя, Лучников взял руку одного из дядек и сжал. Рука оказалась на
удивление слабой. Должно быть, от неожиданности: у такого мордоворота не
может быть столь слабая рука. Лучников валял эту руку, чуть ли не сгибал ее.
-- В чем дело, Антоша? -- спросил он сына. -- Что это за люди?
-- Черт их знает, -- пробормотал растерянно Антон. Как растерялся, так
небось по-русски заговорил. -- Подошли к нам, сели и говорят -- вы отсюда не
выйдете. Что им надо от нас -- не знаю.
-- Сейчас узнаем, сейчас узнаем. -- Лучников крутил слабую толстую
руку, а другой своей свободной рукой взялся расстегивать пиджак на животе
незнакомца. В старые времена такой прием повергал противника в панику.
Между тем к нише подходили любопытные и среди них симфи-пипл, те, что
его знали. С порога за этой сценой наблюдал дежурный городовой. Кажется,
Фаддеич с ним перемигивался.
Четверо были все мужики за сорок и говорили на яки с уклоном в
татарщину, как обычно изъяснялись на Острове турки, работающие в
"Арабат-ойл-компани".
-- Гив май хэнд, ага, -- попросил Лучникова пленник. -- Кадерлер вери
мач, пжалста, Лучников-ага.
Лучников отпустил руку и дал им всем выйти из ниши, одному, другому,
третьему, а на четвертого показал сыну.
-- Поинтересуйся, Антон, откуда джентльменам известно наше имя.
Мальчик быстро пошел за четвертым и в середине зала мгновенным и мощным
приемом каратэ зажал его. Лучников
пришел в восторг. Этот прием был как бы жестом дружбы со стороны
Антона: несколько лет назад они вместе брали уроки каратэ.
-- Откуда ты знаешь моего отца? -- спросил Антон.
-- Ти Ви... яки бой... Ти Ви... юк мэскель... кадерлер... маярта...
сори мач... -- кряхтел четвертый.
-- Он тебя на телевизии видел, -- как бы перевел Антон. -- Извиняется.
-- Отпусти его, -- сказал Лучников.
Он хлопнул сына по плечу, тот ткнул его локтем в живот, а Памела,
хохоча, шлепнула обоих мужчин по задам. Четверо мигом улетучились из
"Калипсо". Городовой, засунув руки за пояс с мощным кольтом, вышел вслед за
ними. Симфи-пипл аплодировал. Сцена получилась, как в вестерне. Молодым
огнем сияли глаза Фаддеича.
Они выпили шампанского. Памела с интересом посматривала на Лучникова,
должно быть, прикидывая, была ли у него Кристина и что из этого вышло.
"Очевидно, возможен был и другой вариант", -- решил Лучников. Антон
рассказывал Фаддеичу разные истории о каратэ, как ему пригодилось его
искусство в разных экзотических местах мира. Фаддеич серьезно и уважительно
кивал.
Когда они втроем вышли на улицу, обнаружилось, что три колеса
дедушкиного "лендровера" пропороты ножом. "Неужели СВРП занимается такими
мелкими пакостями? -- подумал Лучников. -- Может быть, сам Иг-Игнатьев? На
него это похоже".
К ним медленно, все та же шерифская кинематографическая походочка,
подходил городовой. Рядом кучкой брели присмиревшие четверо злоумышленников.
-- Видели, офицер? -- Лучников показал городовому на "лендровер".
-- Эй, вы, -- позвал городовой четверых. -- Расскажите господам, что вы
знаете.
Четверо сбивчиво, но с готовностью стали рассказывать. Оказалось, что
они попросту шли в "Калипсо" повеселиться, когда к ним подошел какой-то ага,
предложил 200 тичей... 200 тичей? Вот именно-- двести... и попросил попугать
"щенка Лучникова". Ну, настроение было хорошее, ну вот и согласились сдуру.
Оказалось, что этот ага все время сидел в "Калипсо" и за всей этой историей
наблюдал, а потом выскочил перед ними на улицу, проткнул даггером шины у
"лендровера", сел в свою машину и укатил. Ярко-желтый, ага, сори мина,
старый "форд", кадерлер.
-- А какой он был, тот ага? -- спросил Лучников. -- Вот такой? -- И
попытался изобразить Игнатьева-Игнатьева, как бы оскалиться, расслюнявиться,
выкатиться мордой вперед в ступорозном взгляде.
-- Си! Си! -- с восторгом закричали они. -- Так, ага!
-- Вы знаете того? -- спросил городовой Лучникова.
-- Да нет, -- махнул рукой Лучников. -- Это я просто так. Должно быть,
псих какой-нибудь. Забудьте об этом, офицер.
-- Псих -- это самое опасное, -- наставительно проговорил городовой. --
Нам здесь психи не нужны. У нас тут множество туристов, есть и советские
товарищи.
Тут на груди у него забормотал и запульсировал уоки-токи, и он стал
передавать в микрофон приметы "психа", а Лучников, Антон и Памела зашли за
угол, где и обнаружили красный "турбо" в полной сохранности.
-- Можете взять мой кар, ребята, -- сказал Лучников. -- А я тут немного
поброжу в одиночестве.
-- Да как же ты, па... -- проговорил Антон. Памела молчала,
чудно-спокойно улыбаясь, прижавшись щекой к его плечу. Лучников подумал:
вполне сносная жена для Антошки. Вот бы поженились, гады.
-- У меня сегодня ночь ностальгии, -- сказал он. -- Хочу побродить по
Коктебелю. Да ты не бойся, я вооружен до зубов. -- Он хлопнул себя по
карману "сафари", где и в самом деле лежала "беретта".
Медленно растворялось очарование ночи, малярийный приступ молодости
постепенно проходил. Гнусноватое выздоровление. Ноги обретали их собственную
тяжесть. Лучников шел по Коктебелю и почти ничего здесь не узнавал, кроме
пейзажа. Тоже, конечно, не малое дело -- пейзаж.
Вот все перекаты этих гор, под луной и под солнцем, соприкосновение с
морем, скалы и крутые лбы, на одном из которых у камня Волошина трепещет
маслина, -- все это столь отчетливо указывает нам на вездесущее присутствие
Души.
Вдруг пейзаж стал резко меняться. Лунный профиль Сюрю-Кая значительно
растянулся, и показалось, что стоишь перед обширной лунной поверхностью,
изрезанной каньонами и щелями клыкастых гор. Ошеломляющая новизна пейзажи!
За волошинским седым холмом вдруг вырос некий базальтовый истукан. Шаг в
сторону -- из моря поднимается неведомая прежде скала с гротом у подножия...
Тогда он вспомнил: Диснейлэнд для взрослых! Он уже где-то читал об этом
изобретении коктебельской скучающей администрации. Так называемые "Аркады
Воображения". Экое свинство -- ни один турист не замечает перехода из мира
естественного в искусственный: первозданная природа вливается сюда через
искусно замаскированные проемы в стенах. Вливается и дополняется
замечательными имитациями. Каждый шаг открывает новые головокружительные
перспективы. У большинства посетителей возникает здесь особая эйфория,
необычное состояние духа, не забыта и коммерция. Там и сям в изгибах
псевдомира разбросаны бары, ресторанчики, витрины дорогих магазинов. Никому
не приходит в голову считать деньги в "Аркадах Воображения", тогда как
швырять их на ветер считает своим долгом каждый.
За исключением, конечно, "советских товарищей". Гражданам развитого
социализма швырять нечего, кроме своих суточных. Эйфория и у них возникает,
но другого сорта, обычная советская эйфория при виде западных витрин.
Вежливо взирая на коктебельские чудеса, дисциплинированно тащась за гидами,
туристские группы с севера, конечно же, душой влекутся не к видам
"воображения", но к окнам Фаберже, Тестова, Сакса, мысленно тысячный раз
пересчитывая "валюту", все эти паршивые франки, доллары, марки, тичи...
В глухой и пустынный час Лучников увидел в "Аркадах Воображения"
вдалеке одинокую женскую фигуру. Без сомнения, советский человек, кто же еще
посреди ночи на перекрестке фальшивого и реального мира, под накатом пенного
и натурально шипящего, но тем не менее искусственного прибоя, будет столь
самозабвенно изучать витрину парфюмерной фирмы.
Лучников решил не смущать даму и пошел в сторону, поднимаясь по
каким-то псевдостаринным псевдоступеням, пока вдруг не вышел в маленькую
уютную бухточку, за скалами которой светился лунный простор. Здесь
оказалось, что он не удалился от дамы и парфюмерной витрины, а, напротив,
значительно приблизился.
Она его не замечала, продолжая внимательнейшую инспекцию и чтение
призывов Елены Рубинштейн, и он мог бы теперь, если бы верил своим глазам,
