грудь. Лифт ушел.
-- Да зайдемте ко мне, -- сказал сосед.
-- Простите? -- не понял Гангут.
-- Да зайдемте же в самом деле ко мне. -- Сосед хитровато смеялся. --
Что же в самом деле, живем, живем... Он был слегка пьяноват.
-- Никогда бы к вам не зашел, -- сказал Гангут. -- А вот сегодня зайду.
-- Именно сегодня, -- продолжал хихикать сосед. -- Гости. Юбилей. Да
заходите же.
Гангут был введен в пропитанную запахами тяжелой праздничной готовки
квартиру. Оказалось, полстолетия художественному редактору Ершову, то есть
"человеку, глядящему исподлобья и в сторону", нелюбезному соседу. Большое
изобилие украшало стол, торчали ножки венгерских индеек, недоразрушенные
мраморные плоскости студня отсвечивали богатую люстру. С первого же взгляда
на гостей Гангут понял, что ему не следовало сюда приходить.
-- А это наш сосед, русский режиссер Виталий Семенович Гангут, --
крикнул юбиляр.
Началось уплотнение, после которого Гангут оказался на краю дивана
между дамой в лоснящемся парике и хрупким ребенком-школьником, из тех, что
среди бела дня звонят в дверь и ошарашивают творческую интеллигенцию
вопросом: "Извините, пожалуйста, нет ли у вас бумажной макулатуры? "
-- ... русский режиссер... небесталанный, одаренный... мы бы, если
бы... ну, помнишь, эта штука историческая о нашей родине... русский
режиссер... задвинули на зады... сами знаете кто...
С разных концов стола на Гангута смотрели. Кувшинные рыла.
--- Это почему же такой упор на национальность? -- спросил он свою
соседку.
-- А потому, что вас тут раньше жидом считали, Виталик, -- с полной
непринужденностью и некоторой сердечностью ответила дама, поправляя
одновременно и грудь и паричок.
-- Ошиблись, -- крикнул мужской голос с другого конца стола.
Послышался общий смех. потом кто-то предложил за что-то выпить, все
стали быстро выпивать-закусывать, разговор пошел вразнобой, о Гангуте
забыли, и лишь тогда, то есть с весьма значительным опозданием, он оттолкнул
локтем тарелку, на которую уже навалили закуски -- кусок студня, кусок
индюшатины, кусок пирога, селедку, винегрет, -- и обратился к соседке с
громким вопросом:
-- Что это значит?
Через стол тут протянулась крепкая рука, дружески сжала ладонь Гангута.
Мужественная усатая физиономия -- как это раньше не замечена -- улыбалась,
по-свойски, по-товарищески, как раньше бы сказали -- от лица поколения.
-- Евдокия, как всегда, все упрощает. Пойдем. Виталий, на балкон,
подымим.
Воздвиглась над столом большущая и довольно спортивная фигура в черном
кожаном пиджачище, ни дать ни взять командарм революции. Гангут поднялся,
уже хотя бы для того, чтобы выбраться из-за стола, избавиться от диванного
угла и от соседки, копошащейся в своем кримплене.
--- Олег Степанов, -- представился на балконе могучий мужчина и вынул
пачку "Мальборо". -- Между прочим, отечественные. Видите, надпись сбоку
по-русски. Выпускается в Москве.
-- Первый раз вижу, -- пробормотал Гангут. -- Слышал много, а вот
пробую впервые. -- Затянулся. -- Нормальный "Мальборо".
-- Вполне. -- Олег Степанов прогулялся по обширному балкону,
остановился в метре от Гангута. -- Будете смеяться, но мы о вас много
говорили у Ерша как о еврее.
-- Несколько вопросов, -- сказал Гангут. -- Почему вы говорили обо мне?
Почему много? Почему как о еврее или о нееврее, о татарине, об итальянце,
что это значит?
-- Сейчас люди ищут друг друга. Идет исторический отбор, -- просто и
мягко пояснил Олег Степанов.
-- Вы славянофилы?
-- Да, конечно, -- улыбнулся Олег Степанов. -- Согласитесь, нужно
помочь национальному гению, он задавлен. Естественно, ищешь русских людей в
искусстве. Вот ваше творчество, эти три ваших картины, несмотря на все
наносные модные штучки, казались лично мне все-таки русскими, в них было
здоровое ядро. Конечно, звучание фамилии, отчество Семенович, а самое
главное -- ваше окружение, вызывали недоверие, но исследование показало, что
я был прав, и я этому рад, поверьте, Виталий, искренне.
-- Исследование? -- переспросил Гангут. Олег Степанов серьезно кивнул.
-- Мы выяснили ваши корни. Может быть, вы и сами не знаете, что Гангуты
на Руси пошли с того самого дня русской славы, с той самой битвы у мыса
Гангут. Был взят в плен шведский юнга. Потом уже идет только русская кровь.
Что же, шведы, варяги -- это приемлемо...
-- Вы это серьезно? -- спросил Гангут.
Они стояли на балконе десятого этажа в четырнадцатиэтажном доме. Внизу
на перекрестке светился дорожный знак и мигал светофор. Далее за тоненькой
полоской реки громоздился скальными глыбами и угасал перед лицом ночи,
превращаясь в подобие пещерного города, новый микрорайон. Над ним бедственно
угасало деревенское небо, закат прозябания, индустриальные топи Руси. Жуткая
тоска вдруг налетела на Гангута. Вид тоски, когда нельзя отыскать причины,
когда тебя уже нет, а есть лишь тоска. Он сделал даже резкое движение
головой, как будто боролся с водоворотом. Вынырнул. Олег Степанов стоял,
облокотившись на перила балкона и глядя в те же зеленоватые, ничего не
обещающие хляби.
-- Евреи -- случайные гости на нашей земле, -- проговорил он, не
двигаясь.
"Надо уйти, -- подумал Гангут. -- Немедленно вон из этого вертепа". Он
не ушел чуть ли не до утра, напротив, жрал из своей, похожей уже на помойку
тарелки, пил все подряд и дурел, и слушал Олега Степанова, который все
уговаривал его завтра же позвонить какому-то Дмитрию Валентиновичу, который
может ему помочь. Да, кто он такой? Министр, секретарь ЦК, генерал? Он птаха
невидная, да певучая. Позвони ему завтра и назовись, глядишь, и изменится
твоя судьба.
На рассвете тот же Степанов перетащил Гангута через лестничную площадку
в его квартиру, положил на тахту, вытер даже извержения.
Некоторое время он сидел рядом с бесчувственным телом, пытаясь
перевернуть его с живота на спину. Все было тщетно -- глыба русской плоти
только сопела и ничего не чувствовала. Олег Степанов, отчаявшись, сел в
кресло к письменному столу. Перед ним стояла фотография -- двое парней и
одна девушка на фоне морского прибоя. Глядя на эту фотографию, он сдержанно
зарычал. Потом удалился, оставив на письменном столе номер телефона.
IV. Любопытный эпизод
Марлен Михайлович Кузенков тоже видел в тот вечер на телеэкране
комментатора Татьяну Лунину, но она не произвела на него столь
оглушительного впечатления, сколь на впечатлительного артиста Виталия
Гангута. Просто понравилась. Приятно видеть, в самом деле, на телеэкране
хорошо отдохнувшую, мило одетую женщину. Марлен Михайлович полагал, что и
всему народу это приятно, за исключением совсем уже замшелых "трезоров",
принципиальных противников эпохи телевидения. Между тем симпатичные лица на
экране не вредны, напротив, полезны. Сейчас можно иной раз на улице или в
театре заметить лицо, не отягощенное социальными соображениями. На месте
товарищей из телевидения Марлен Михайлович активно привлекал бы в свою есть
такие лица и не только по соображениям агитационным, как некоторым
верхоглядам может показаться, но и ради глубоких исторических сдвигов в
стране. Такие лица могут незаметно, год за годом, десятилетие за
десятилетием, изменять психологическую структуру населения.
Эта мысль о лицах промелькнула в голове Кузенкова, пока он смотрел на
Таню, но не исчезла навсегда, а зацепилась где-то в спецхране его мозга для
будущего использования. Таким свойством обладал Марлен Михайлович -- у него
ничего не пропадало.
Он, конечно, еще утром узнал, что Таня вернулась из Крыма. Больше того,
он уже знал, конечно же, что она в Коктебеле встретилась с Андреем
Лучниковым и провела с ним два дня, то есть двое суток, в треугольнике
Феодосия -- Симферополь -- Ялта. Материалы по этой встрече поступили на стол
Марлена Михайловича, смеем вас уверить, раньше "телеги" в первый отдел
Госкомитета по спорту и физвоспитанию. Такая уж у Марлена Михайловича была
работа -- все знать, что касается Крыма. Не всегда ему и хотелось все знать,
иногда он, секретно говоря, даже хотел чего-нибудь не знать, но материалы
поступали, и он знал все. По характеру своей работы Марлену Михайловичу
Кузенкову приходилось "курировать" понятие, именуемое официально Зоной
Восточного Средиземноморья, то есть Остров Крым.
"Итак, она здесь, а он еще в Симфи", -- прикинул Кузенков, когда
заглянул в комнату, где жена и дети расселись вокруг телевизора в ожидании
какого-то очередного фестиваля песни "Гвоздика-79", или "80", или на будущее
-- "84".
Предстоящий маршрут Лучникова был ему приблизительно известен: Париж,
Дакар, Нью-Йорк, кажется, Женева, потом опять Париж, -- однако зигзаги этой
персоны нельзя было предвидеть, и никто не смог бы поручиться, что Андреи
завтра не забросит все дела и не прикатит за Татьяной в Москву. Кажется, у
него еще не истекла виза многократного использования. Завтра нужно будет все
это уточнить.
"Да перестань же ты, Марлен, все время думать о делах, -- одернул себя
Кузенков. -- Подумай обо всем об этом с другого угла. Ведь Лучников не
только твой объект, но и друг. Ведь этот, как вы его называете между собой,
ОК, то есть Остров ОКЕЙ, не только "политический анахронизм", но и чудесное
явление природы. Тебе ли уподобляться замшелым "трезорам", которые, по
тогдашнему выражению, "горели на работе", а проку от которых было чуть, одна
лишь кровь и пакость. Ты современный человек. Ты, взявший имя от двух
величайших людей тысячелетия".
Сегодня днем на улицах Москвы с Марленом Михайловичем случился
любопытный эпизод. Вообще-то по своему рангу Марлен Михайлович мог бы и не
посещать улиц Москвы. Коллеги его уровня, собственно говоря, улиц Москвы не
посещали, а только с вяловатым любопытством взирали во время скоростных
перемещений из дачных поселков на Старую площадь, как за окнами "персоналок"
суетятся бесчисленные объекты их забот. Марлен Михайлович, однако, считал
своим долгом поддерживать живую связь с населением. У него была собственная
машина, черная "Волга", оборудованная всякими импортными штучками из сотой
секции ГУМа, и он с удовольствием ее водил. Ему было слегка за пятьдесят, он
посещал теннисный корт "Динамо", носил английские твидовые пиджаки и ботинки
с дырочным узором. Эти его вкусы не полностью одобрялись в том верховном
учреждении, где он служил, и он это знал. Конечно, слово "международник"
выручало -- имеешь дело с буржуазией, нужна дымовая завеса, -- но Марлен
Михайлович отлично знал, что ниже этажом по его адресу молчат, а на
его собственном этаже кое-кто иногда с легкой улыбкой называет его
"теннисистом" и острит по поводу имени Марксизм-Ленинизм -- этот вкусовой
экстремизм конца двадцатых вызывает сейчас понятное недоверие у аппарата,
ибо попахивает левым уклоном в корнях, -- а выше этажом тоже молчат, но
несколько иначе, чем внизу, пожалуй, там молчат со знаком "плюс-минус", в
котором многообещающий крестик все-таки превалирует над уничтожающим тире.
Вот это-то верхнее молчание и ободряло Кузенкова держать свою марку, хотя
временами приходилось ему и показывать товарищам кое-какими внешними
признаками, что он "свой" -- ну, там, матюкаться в тесном кругу, ну,
демонстрировать страсть к рыбалке, сдержанное почтение к генералиссимусу, то
есть к нашей истории, интерес к "деревенской литературе", слегка
деформировать в южную сторону звуки "г" и "в" и, конечно же, посещать...
