Фатеж из вечной мглы.
-- Я вижу, у вас тут не все есть, -- с подлой улыбочкой сказал женщинам
Гангут.
-- А что вам надо? -- хмуро поинтересовались женщины.
-- Сыру, -- пробормотал Луч. -- Хотели сырку купить. Чудесная
склонность советского населения к уменьшительным обозначениям продуктов была
ему давно известна.
Женщины мило заулыбались. Вот эта способность русских баб мгновенно
переходить от хмурости, мрачной настороженности к душевной теплоте -- вот
это клад! Непонятный чужой человек вызывает подозрительность, человек же,
желающий сырку, сразу становится понятен, мил и сразу получает добрую
улыбку.
-- Сыр? Это у нас в военном городке бывает почти регулярно, -- охотно
стали объяснять женщины. -- Двенадцать километров отсюда военный городок,
сразу увидите.
-- Понятно, понятно, -- закивал Луч. -- Мы на машине, это не сложно...
-- А масло? -- продолжал провоцировать Гангут. -- А насчет колбаски?
Однако лед был расколот, ехидство московского интеллектуала пропало
втуне.
-- А это вам надо, друзья, в Орел ехать, -- поясняли женщины, -- У нас
тут, врать не будем, колбасы не бывает. Масло иной раз подвозят, а за
колбасу этого не скажешь. Надо в Орел ехать, и то с утра только. В этот час
уже все продано. Вы сами-то, друзья, куда едете?
-- В Москву.
-- Ну, там всего навалом! -- радостно зашумели женщины. Они повернули к
машине.
-- Ну, как по-твоему, что моральней: супермаркет "Елисеев и Хьюз" или
гастрономия в городе Фатеж? -- спросил Гангут.
-- Не знаю, что моральнее, но "Елисеев и Хьюз" -- аморальнее, -- мрачно
ответил Луч.
-- Значит, вечное издевательство над людьми и вечная тупая покорность
менее аморальны? Тогда позволь тебе преподнести советский сувенир из глубины
России, отвези его на Остров и угости друзей.
Гангут протянул Лучникову плоскую банку консервов. По боку банки вилась
призванная возбуждать аппетит надпись:
"КАЛЬМАР НАТУРАЛЬНЫЙ ОБЕЗГЛАВЛЕННЫЙ".
Воспоминания об этой банке, о городке Фатеж и еще какая-то гадость
угнетали Лучникова, "Питер" гудел на высотной стальной дороге, солнце
заливало благословенный край, в стекле спидометра отражались рыжие усы
Лучникова, которые всегда ему были по душе, но весь сегодняшний день
основательно угнетал Андрея Лучникова, и он ехал сейчас к отцу в дурном
настроении. Кальмар натуральный обезглавленный? Такого рода воспоминания о
континенте присутствовали всегда. Невразумительное сообщение из Западной
Африки? Перекрестился на светофор? Встреча с этими дурацкими Нессельроде?
Возраст, в конце концов, паршивое увеличение цифр.
Вес это, конечно, дрянь, но дрянь обычная, нормальная, Между тем
Лучникова -- вот наконец-то нащупал! -- угнетала какая-то странная тревога,
необычное беспокойство. Что-то мелькнуло особенное в голосе отца, когда он
произнес: "Нет, приезжай обязательно завтра", Что же это? Да просто-напросто
слово "обязательно", столь не свойственное отцу. Он, кажется, никогда не
говорил, даже в детстве Андрея, "ты обязательно должен это сделать".
Сослагательное наклонение -- вот язык Арсения Николаевича, "Тебе бы
следовало сесть за книги... " "Я предложил бы обществу поехать на море... "
В таком роде общался старый "доброволец" с окружающими. Явно вымученный
императив в устах отца беспокоил и угнетал сейчас Лучникова.
Они виделись не так уж редко: собственно говоря, их разделяли всего
один час быстрой езды по Восточному и полчаса кружения по боковым съездам и
подъемам. Арсений Николаевич жил в своем большом доме на склоне Сюрю-Кая, и
Андрей Арсениевич любил бывать там, выбегать утром на плоскую крышу, ощущать
внизу огромное свежайшее пространство, взбадриваться прыжками с трамплина в
бассейн, потом пить кофе с отцом, курить, говорить о политике, следить за
перемещением ярко раскрашенных турецких и греческих тральщиков, что
промышляли у здешних берегов под присмотром серой щучки, островной
канонерки. Крымчане берегли свои устричные садки, ибо знаменитые крымские
устрицы ежедневно самолетами отправлялись в Париж, Рим, Ниццу, Лондон, а
оставшиеся, самые знаменитые, подавались на стол в бесчисленных туристских
ресторанчиках. Налоги же с устричных хозяйств шли прямиком в военное
министерство, так что щука-канонерка берегла эти поля с особым тщанием.
Перед началом серпантина на Сюрю-Кая Лучников на минуту остановился у
обочины. Он всегда так делал, чтобы растянуть чудесный миг -- появление
отцовского дома на склоне. Широчайшая панорама Коктебельской Бухты
открывалась отсюда, и в правом верхнем углу панорамы прямо под скальными
стенами Пилы-Горы тремя белыми уступами зиждился отцовский дом.
Собственно говоря, здесь тоже не было никакой ностальгии. Арсений
Николаевич построился здесь каких-нибудь восемь -- десять лет назад, когда
бурно разрослись в Восточном Крыму его конные заводы. В те времена
параллельно с лошадиным бизнесом невероятно выросла и популярность
Лучникова-старшего среди островного общества. Определенные круги даже
намекали Арсению Николаевичу, что было бы вполне уместно выставление его
кандидатуры на выборах Председателя Временной Думы, т. е. практически
крымского президента. Блестящих данных, дескать, Арсению Лучникову не
занимать; один из немногих оставшихся участников Ледяного Похода, боевой
врэвакуант, профессор-историк, персона, "вносящая огромную лепту в дело
сохранения и процветания русской культуры", и в то же время европеец с
огромными связями в Западном мире, да к тому же еще и
миллионер-коннозаводчик, "способствующий экономическому процветанию Вазы
Временной Эвакуации", т. е. Острова Крыма.
Уже и еженедельники начали давать репортажи об Арсении Лучникове, о его
удивительном доме на диком склоне, о натуральной ферме за Святой Горой, о
новой породе скаковых лошадей, выведенной на его заводах. Стал уже
создаваться "имидж", "Лучников-лук" -- длинный худой старик со смеющимися
глазами, одетый, как юноша: джинсы и кожаная куртка.
Трудно сказать, намеренно или случайно отрезал себе Арсений Николаевич
пути к президентству. Однажды в телеинтервью в ответ на вопрос: "А вас не
смущает, что ваш удивительный дом стоит в сейсмически опасной зоне? " -- он
ответил:
-- Выло бы смешно жить на Острове Крым и бояться землетрясений.
Эта фраза вызвала бурный всплеск фаталистического веселья и странной
бодрости: как смешно, и самом деле, бояться землетрясений под радарами,
ракетами и спутниками красных в восьмидесяти километрах от супердержавы,
любимой и трижды проклятой исторической родины -- СССР.
Однако вряд ли автор такого афоризма, способного восхитить снобов Симфи
и космополитический сброд Ялты, может претендовать на президентское кресло.
Пока еще ключи к политике Острова лежат в ладонях патриотов, истинных
врэвакуантов, потомственных военных, сохраняющих уверенность в своих силах,
стерегущих Крым до светлого дня Весеннего Похода, до Возрождения Отчизны.
Что касается современных левиафанов, милостивые государи, то... не нужно,
конечно, обольщаться, но нельзя и забывать о нашем герое лейтенанте
Бейли-Лэнде, и почему не вспоминать иногда о примере Израиля, о Давиде и
Голиафе, о собственном славном опыте, когда небольшие наши, но
ультрасовременные "форсиз" в течение недели перемолотили огромную турецкую
армию и заставили современных янычар заключить пакт дружбы. Так что,
несмотря на постоянную и страшную опасность и даже именно в связи с этой
опасностью, нам не нужен в президентах потенциальный пораженец. К тому же,
господа, не грех вспомнить и о сыне, об Андрее Лучникове, этом вполне едва
ли не коммунисте, который не вылезает из Москвы. Помилуйте, господа, но это
уже не дело. Рассуждая таким образом, мы уподобляемся цэкистам-гэбистам,
ущемляем священные принципы нашей демократии, да и какой Андрюша коммунист,
я его знаю с детских лет. Хорошо, было бы уместно прекратить эту дискуссию,
тема, кажется, исчерпана...
Примерно так представлял себе Лучников обсуждение "в кругах"
кандидатуры своего отца. Он вспомнил об этом деле и сейчас, кружа по
серпантину Сюрю-Кая и приближаясь к "Каховке".
Как всегда мысль о "кругах" наполнила его темным гневом. Паяцы и
мастодонты, торгаши и дебилы всерьез рассуждают, видите ли, о Возрождении!
Богатые и безнравственные смеют считать себя хранителями русской культуры. С
детства они талдычат нам о зверствах большевиков, но разве и вы не были
зверьми? Красные расстреливали тысячами, вы вешали сотнями. Нет, не белое
знамя вы несли с Юга и Востока к Кремлю, но черное с кровью. Жажда мщения
двигала вашими батальонами. Либералы вроде моего юнкера-отца или самого
генерала Деникина не решались произнести при вас слово "республика", не
решались заикнуться о разделе земли. Как красные презирали разогнанную
"учредилку", так и вы ненавидели Учредительное выборное собрание российского
народа. Даже и после поражения вы охотились за Милюковым, убили
Набокова-старшего, а какой была бы охота после вашей победы? Вот и сейчас
шесть десятилетий вы на своей Базе Временной Эвакуации наслаждаетесь
комфортом, свободой и спокойствием, в то время когда наш народ кровью
истекал под сталинскими ублюдками, отражал с неслыханными жертвами нашествие
наглых иностранных орд, прозябает в бесправии, темноте духовной, скудости и
лжи и снова жертвует лучшими своими детьми, в то время когда такие
сложнейшие и драматические процессы происходят в России, вы все еще
талдычите вставными челюстями о Весеннем Походе...
Звук сирены сверху отвлек Лучникова от этих мыслей. Он притормозил и
увидел прямо над собой за зарослями кизиловых кустов длинную фигуру отца в
выцветшей голубой рубашке. Отец махал ему рукой и что-то кричал. За спиной у
него светилась странная при ярком солнце фара маленького желтого бульдозера.
Очевидно, именно из бульдозера он и просигналил сиреной.
-- Андрей, не разгоняйся! -- кричал отец. Лучников медленно проехал
вираж. Молодой походкой, размахивая руками со свойственной ему внешней
беззаботностью, отец шел навстречу.
-- Вчера здесь случился камнепад, -- объяснил он. -- Я сейчас тут
расчищаю бульдозером. Олл райт, закончу после обеда.
Арсений сел в машину к Андрею, и они медленно перевалили через опасный
участок.
-- Ну, а теперь можно, как обычно, -- улыбнулся отец, -- не потерял еще
класс?
Лучников до тридцати лет занимался автогонками почти профессионально,
но никогда на шоссе или в городе этого не показывал, лишь на горных дорогах
охватывал его иногда мальчишеский раж. Он подумал, что, может быть, отцу
будет приятно увидеть в этом рыжем с сединой морщинистом дядьке прежнего
своего любимого мальчишку, и стал подхлестывать свой "питер" толчками по
педали. Турбина рявкала. Они выскакивали на виражи, казалось, для того,
чтобы лететь дальше в небо и в пропасть, но резко перекладывался руль,
выдергивалась кулиса, и со скрежетом на двух колесах -- два других в воздухе
-- "питер" вписывался в поворот.
-- Браво! -- сказал отец, когда они влетели во двор "Каховки" и
остановились мгновенно и точно в квадрате пар-книга.
Резиденция Лучникова-старшего называлась "Каховкой" неспроста. Как раз
лет десять назад Андрей привез из очередной поездки в Москву несколько
грампластинок. Отец снисходительно слушал советские песни, как вдруг
вскочил, пораженный одной из них.
Каховка, Каховка -- родная винтовка...
