отпустил.
-- Закурить хочу, -- сказал Лучников. -- Какого черта ты вцепился? Что
я тебе -- баба?
-- Ты чудак, какой-то странный тип... -- бормотал вроде бы растерянно
могучий Октопус и так и не выпускал руки Лучникова. -- Тебе предлагают
миллионы, а ты...
-- Ну-ка! -- Свободной рукой, ребром ладони Лучников шарахнул по животу
и вырвал свою левую.
Изумленный гигант остановился посреди текущей парижской толпы. На него
оглядывались. Лучников отошел на несколько шагов, закурил свою "пантеру" и
только тогда спросил:
-- От чьего имени ты меня провоцируешь?
-- Сволочь! -- пролетело в ответ над головами парижан. Октопус зашагал
прочь, но остановился через несколько метров и снова крикнул:
-- Я тебе, как другу, а ты... говно! Еще несколько шагов в слепой
ярости -- и гулкой трубой от кафе "Де Маго":
-- Знать тебя не хочу!
Лучников не двинулся с места.
Хэлоуэй бухнулся в кресло на тротуаре, в последний раз показал кулак
Лучникову и стал звать официанта.
Лучников увидел через улицу, что из "Липпа" вышел Сабашников. Он махнул
ему рукой, и они стали двигаться ко входу в паркинг, где и встретились через
минуту. Сабашников, изображая оскорбленную добродетель, поведал Лучникову,
как развивались за эти полчаса события на дружеском кинообеде. Американские
знаменитости в конце концов обозвали его дегенератом-дворянином, а Володя
Гусаков высказался в том духе, что он, с одной стороны, белогвардейский
недобиток, а с другой -- красный жополиз, а Лючия Кларк расстегнула ему под
столом "молнию" на ширинке.
-- Как ты понимаешь, обстановка за столом стала невыносимой, не
выдержали даже мои закаленные в ЮНЕСКО нервы, и я ушел, не сказав ни единого
слова.
-- За исключением? -- спросил Лучников.
-- Ну, я только лишь сказал на прощание, что их стол -- это "табль де
гиньоль", вот и все. После этого ушел, не сказав ни единого слова. За
исключением, ну... Словом, все это кошмар. Миазмы вражды, неизбывного
скандала отравляют мир. Близится час халокаста. Пока не поздно -- в
монастырь, куда-нибудь на Мальту, куда-нибудь на острова Тристан-да-Кунья...
Не знаешь, где самый отдаленный и самый бедный православный монастырь?
Они выехали на поверхность, и теперь нужно было пробираться через все
более и более сатанеющее движение на Правый Берег, на улицу Бьенфезанс, где
вот уже пятьдесят лет жил неудавшийся деятель русской идеи генерал фон
Витте.
Лучников ни слова не сказал другу о предложении американца. По сути
дела, он и себе не сказал еще ни слова об этом. Он знал, что его будет
разбирать злоба все больше и больше, когда он начнет размышлять над этим
кощунственным, типичным для растленных "манимэйкеров" с холмов Беверли
предложением.
Так или иначе, он приказал себе пока не заводиться, вернулся в карусель
своего парижского дня и вспомнил о том, что следует позвонить в советское
посольство.
-- Алло! Товарищ Тарасов? С вами говорит Андрей Лучников.
-- Добрый день, господин Лучников, -- расплылся в трубке любезнейший
голос. -- У телефона Мясниченко.
-- Я по поводу своей визы, -- сказал Лучников, глядя из телефонной
будки на освещенную солнцем грань церкви Сен-Жермен-де-Пре. -- Есть ли
какое-нибудь движение?
Последнее выражение, типичное для современной совбюрократии, было
употреблено сейчас с максимальной точностью. Какое дивное в этот момент
произошло соединение: господин говорит с товарищем на одном языке. Дивны
дела Твои!
-- Все в полном порядке, господин Лучников. -- Товарищ Мясниченко,
должно быть, представлял из себя неиссякаемый генератор душевного тепла.
-- Возможно ли это? -- изумился Лучников.
-- Более чем возможно, Андрей Арсениевич. Просто-напросто все уже
готово, осталось только сделать пометку в вашем паспорте. Я жду вас, Андрей
Арсениевич...
-- Мда-с... честно говоря, я не ожидал такой оперативности... я в дикой
запарке... -- забормотал Лучников.
-- Не извольте беспокоиться, Андрей Арсениевич. Это займет у вас не
более десяти минут.
Товарищ Мясниченко как бы платит любезностью за любезность, в ответ на
лучниковские советизмы, включающие даже и "дикую запарку", отвечает
старорежимным "не извольте беспокоиться". Так, вероятно, он полагает,
говорят, как в классической литературе, нынешние последыши и недобитки.
И в самом деле процедура на рю Гренель заняла не более десяти минут.
Товарищ Мясниченко оказался молодым человеком, советикусом новой формации:
легкая, чуть-чуть развинченная походка, слегка задымленные стильные очки,
любезнейшая, хотя немного кривоватая улыбка.
Сунув паспорт в карман. Лучников бодро прошагал до угла бульвара
Распай, где в "рено" ждал его Сабашников. Поехали.
Дипломат Петяша, как будто и не прерывался, продолжал стенания:
-- Послушай, Андрюшка, давай пошлем все это к едреной фене, давай уедем
в Новую Зеландию. Купим землю, устроим там русский фарм, заманим несколько
друзей и отца Лейнида, будем выращивать овощи, встречать закат жизни, читать
и толковать Писание... Неужели тебе не надоело-- что? -- да все вокруг:
Париж, Нью-Йорк, Симфи, Москва, все эти женщины и мужчины, полиция,
политика, -- здесь лучше ехать прямо на Конкорд, -- эх, если бы можно было
собрать десятка два добрых друзей и сбежать подальше из этого бардака, я бы
и в монастырь тогда не ушел, остался бы в миру, в тихом первобытном
окружении, ну вот здесь поворачивай на авеню Вашингтон и ищи парковку.
Лучников предполагал, что в доме генерала он найдет запах маразма,
ветхости, набор полусонильных чудачеств, сонмище котов, например, или
говорящих птиц, отставшие от стен обои, словом, некий бесстыдный распад. Он
мог, конечно, предположить и обратное, то есть опрятную светлую старость, но
уж никак не представлял, что попадет в бюро политического деятеля. Между тем
за массивной резной дверью с медной таблицей, на которой по-русски и
по-французски значился длинный титул генерала, в просторном холле,
украшенном старыми географическими картами России, а также портретами
нескольких выдающихся человек, среди которых соседствовали друг с другом
главнокомандующий Лавр Корнилов и предсовнаркома Ленин, их встретил молодой
человек в сером фланелевом костюме, типичный французский дипломат,
отрекомендовался секретарем барона фон Витте и сказал, что его
превосходительство ждет господ Лучникова и Сабашникова.
Генерал сидел в кабинете за огромным письменным столом и что-то быстро
писал, немного слишком быстро, чуть-чуть быстрее, чем нужно было, чтобы
совсем уже не смахивать на балаганщика.
Те несколько секунд, пока генерал как бы не замечал вошедших (также
слишком на одну-две секунды), Лучников сравнивал его со своим отцом.
Сравнение явно в пользу Арсения, уже хотя бы по манере, по жесту, генералу
явно далеко до безукоризненности вулканного жителя, да и физически Арсений
моложе, крепче, хотя, впрочем, и генерала не назовешь развалиной.
Крепкое рукопожатие с задержкой ладони визитера и с проникновенным
заглядыванием в глаза: сердечность и благосклонность. Опять перебор!
Садитесь, мальчики! Чертовски рад вас видеть, всегда рад гостям из России,
особенно молодежи. Хоть и живу уже почти полвека в изгнании, но душой всегда
на родине, в ее пространствах, на ее реках, на ее равнинах и островах
(последнее очень точно и дельно подчеркнуто). Острейший разведывательный
взгляд или имитация острейшего взгляда, во всяком случае, живое
бледно-голубое свечение на эрозированной глине лица. Вот, понимаете ли,
только полчаса назад принимал секретаря комсомольской организации одного из
свердловских тракторных (внушительный спуск и подъем правого века) заводов.
Неплохая, неплохая смена подросла у нас на Урале, интересные идеи, сила,
хватка. А как на юге? Что в Крыму? Как, между прочим, здоровье Арсения
Николаевича? Кланяйтесь вашему батюшке, горячий ему привет. Ведь мы с ним
боевые товарищи. Каховка, Каховка, родная винтовка... Мда-с, ваше счастье,
мальчики, что вам не пришлось участвовать в братоубийственной войне. Ну, а
вы-то как? Что в вашей среде? Чем, как говорится, дышите? Спорт, секс?
Тут фон Витте осекся, кажется, понял, что зарапортовался, переиграл.
Говоря весь этот вздор, в том числе и передавая приветы Лучникову-старшему,
он на Андрея почему-то не смотрел, а обращался к своему знакомому
Сабашникову, а тот, как всегда, тоже уловив фальшивину, отлично подстроился
под игру старика и изображал "молодежь", эдакого гимназиста-переростка,
прыщавого дрочилу, смущался, хихикал и даже покусывал, подлец, ногти. В
конце концов генерал взглянул все же на Лучникова и тут осекся, похоже было,
что даже вроде бы слегка испугался. Лучников в этот момент стряхивал пепел
своей сигариллос в пепельницу с кремлевской башней, зорко изучал генерала и
явно не являлся молодежью, а тем более "мальчиком".
-- Это правда, Витольд Яковлевич, что вы в 36-м году встречались со
Сталиным? -- спросил он.
-- Мальчики, мальчики... -- Старик по инерции покачал пальцем с лукавой
укоризной, но явно был напуган.
-- Я редактор и издатель "Русского Курьера", вон той газеты, что лежит
у вас на столе.
-- Помилуйте, Андрей Арсениевич! -- Старик всплеснул руками, изображая
невероятную политическую хитрость. -- Да кто же не знает!.. Кто же не
ценит!.. Вы даже не представляете, как мы здесь, на чужбине, радуемся
родному слову, будь то московская "Правда" или симферопольский "Курьер"! Мы,
рус...
-- Я бы вас попросил, Витольд Яковлевич!.. -- Несмотря на
сослагательное наклонение и многоточие, эта фраза Лучникова прозвучала
немыслимой дерзостью, а, подкрепленная последующим странным жестом, легким,
в четверть силы, пожатием стариковского запястья, обернулась едва ли не
ультиматумом -- дескать, кончайте балаган.
Генерал после этой фразы и жеста резко изменился. Быстрая, энергичная
смена очков, вместо синеватой лукавой дымки чистые и сильные линзы, -- само
внимание.
-- Я вас слушаю, господин Лучников. Начался быстрый диалог, во время
которого Петя Сабашников, тоже мгновенно перестроившись, живейшим образом
реагировал, вскидывал брови, делал умное лицо, энергично кивал или
отрицательно потряхивал легкой дворянской головой.
ЛУЧНИКОВ: Мы выражаем Идею Общей Судьбы.
ФОН ВИТТЕ: Кого вы представляете?
ЛУЧНИКОВ: Определенное интеллектуальное течение.
ФОН ВИТТЕ: Именуемое?
ЛУЧНИКОВ: Именуемое Союзом Общей Судьбы. Аббревиатура -- СОС.
ФОН ВИТТЕ: Браво! Это действительно находка -- СОС! Однако кого же
вы...
ЛУЧНИКОВ: Ваше превосходительство, ни одна из разведок мира за нами не
стоит.
Фон Витте молчит. Глаза за линзами бессмысленно увеличиваются.
ЛУЧНИКОВ: Вам, должно быть, это трудно представить?
Фон Витте молчит. Глаза осмысленно сужаются.
ЛУЧНИКОВ: Наша сила в полной гласности и...
ФОН ВИТТЕ: Почему вы запнулись?
ЛУЧНИКОВ:... и в готовности к любому повороту событий.
ФОН ВИТТЕ: Я бы произнес слово "обреченность"...
ЛУЧНИКОВ: Теперь моя очередь вас поздравить. Браво, генерал!
Обмен ироническими улыбками прошел, что называется, "на равных".
Петр Сабашников, сообразив, что клоунада совсем уже закончилась, встал
и отошел в тот угол кабинета, где за стеклом аквариума глазели на
происходящее декоративные рыбы и в клетках чирикало несколько русских птиц,
должно быть, подарки комсомольских организаций Урала.
-- Быть может, теперь, ваше превосходительство, мой вопрос о Сталине
