-- Эй, Баулин! Игорь!
Баулин довольно равнодушно помахал нам рукой. Потом мы увидели, что
весь генералитет смотрит на нас. Старикашка Кууль ласково поманил нас к
себе. У него был такой вид, словно он хочет рассказать нам сказку. Мы
подошли. Юрка шел враскачку, засунув руки в карманы. Заместитель
председателя сказал:
-- Значит, это наши молодые рыбаки. Председатель сказал:
-- Товарищи молодые рыбаки, на вас возлагается задача...
Вот излагает! Не говорит, а пишет. Все, как в газетах: "Председатель
колхоза, кряжистый, сильный, строго, но со скрытой смешинкой посмотрел на
молодых рыбаков и просто сказал: товарищи молодые рыбаки, на вас возлагается
задача..."
Оказалось, что на нас возлагается задача заново покрасить борта и рубку
"СТБ-1788". Два других сейнера выглядели, как новенькие, а "СТБ-1788" был
весь обшарпан и ободран, как будто участвовал в абордажных боях. И на нас,
стало быть, возлагалась задача его покрасить.
-- А плавать-то мы будем? -- спросил я.
Старикашка Кууль ласково покивал. Дескать, будет вам и белка, будет и
свисток. Заместитель председателя крикнул:
-- Баулин! Подошел Игорь.
-- Денисов, это ваш капитан. Будете плавать с ним на "СТБ-1788".
-- Мне повезло, -- сказал Игорь и усмехнулся.
Сколько сарказма! Боже, сколько сарказма! Он думает, что мне улыбается
плавать на судне с роботом вместо капитана. У людей капитаны как капитаны,
-- белобрысые, огромные, добродушные. Переминаются с ноги на ногу. А мне
опять не повезло, на этот раз с капитаном.
Потом все командование ушло с причала. Ушли и ребята с сейнеров.
Остались только мы трое да еще двое эстонских парнишек. Остались также и
девчонки. Они сели на доски и стали привязывать к сетям какие-то стеклянные
шары. Я подошел к девчонкам и сказал тем двум-трем, заслуживающим внимания:
-- Как тут у вас в клубе? Что танцуете? Девчонки захихикали и что-то
залопотали, а одна из тех двух-трех потупилась. Я ее спросил:
-- Вас как зовут?
Нечего с ними церемониться. С некоторых пор я понял, что с девчонками
нечего церемониться. Она ответила:
-- Ульви.
Это мне понравилось. Ульви -- это звучит. Ульви Воог -- есть такая
чемпионка по плаванию.
-- Ульви -- это звучит, -- сказал я, -- а меня зовут просто Дима.
Я вернулся к своим ребятам и небрежно бросил:
-- Подклеил одну кадришку. Ребята сидели на ящиках и смотрели на меня,
как волки-новички в зоопарке.
-- Правда, ничего себе кадришка? -- спросил я. -- Ее зовут Ульви.
-- Иди ты, Димке, знаешь куда! -- пробормотал Алька и отвернулся.
-- Видал? -- сказал я Юрке и насмешливо кивнул на Алика.
-- Да брось! -- буркнул Юрка и отвернулся.
-- Пошли красить! -- гаркнул я.
Нет, черти, вы мне настроения не испортите. С каждой минутой мне
становилось все веселее и веселее.
Мой ободранный корвет "СТБ-1788" некогда был покрашен в черный и желтый
цвета, как и все эти маленькие сейнеры. Борта черные, а рубка желтая --
довольно мрачный колорит. Не мог я красить борта черной краской, когда такое
веселье в душе. Эстонские парнишки мазали в это время ведра яркой, как
губная помада, красной краской.
Алик и Юрка сразу подхватили мою идею покрасить борта сейнера в красный
цвет. Антс и Петер долго не понимали, а потом захохотали, сбегали куда-то и
принесли несколько ведер красной краски. Мы стали красить сейнер. Петер
трудился на причале. Юрка сидел под настилом и красил внизу до ватерлинии, а
мы втроем, Антс, Алик и я, стояли в лодке с наветренной стороны и яростно
малевали другой борт.
В общем, жутко весело было, и я представлял, что случится с моим
железным капитаном Игорем Баулиным, когда он увидит свой красный корабль.
Его хватит удар. Его переведут на инвалидность, и он будет сидеть дома и без
конца писать письма в газету. А нам дадут другого капитана.
Было очень ветрено. Чайки кричали, как детский сад на прогулке. Здорово
пахло йодом, какой-то гнилью и краской. "СТБ-1788" будет красным, как
помидор, как платочек на голове Ульви, как губная помада у всех этих.
Может быть, вот это красить все красным? Все черное перекрашивать в
красное? Ходить повсюду с ведерком и кистью и, не давая никому опомниться,
все черное перекрашивать в красное? Утром с пригорка я увидел, как
покачивает мачтами мой красный сейнер, и сразу же его полюбил. Старикашка
Кууль разошелся. Он махал руками перед моим носом и кричал:
-- Курат! Что ты наделаль, Денисов! Что ты наделаль! Что скажет морской
регистр? Он не пустит судно в море. О, курат!
-- Успокойтесь, капитан Кууль, -- успокоил я его. -- Не все ли равно
морскому регистру -- красный сейнер или черный? Все остальное ведь в
порядке. Рыбу он ловить будет и красный. И, может быть, даже лучше, чем все
черные.
-- Ты ничего не понимаешь! Мальчишка! Глюпый!
Я отошел от разъяренного Кууля. "Ты-то что понимаешь? -- хотелось мне
сказать ему. -- Тебе лучше сказки детям рассказывать, чем командовать
флотилией".
Пришел Баулин и стал дико хохотать. С ним действительно чуть удар не
случился. Он стал красным, как сейнер.
-- Автобус, -- шептал он. -- Типичный автобус.
Сейнер все-таки пришлось перекрашивать заново. Потом нас послали в
парники чинить рамы, так как еще в школе мы получили квалификацию плотников
3-го разряда.
С НАМИ СТАЛИ ЗДОРОВАТЬСЯ каменщики, рыбаки и овощеводы. Это было
приятно. Мне почему-то было приятно работать в колхозе где попало; и
красить, и ломать стены, и чинить парниковые рамы, и даже, черт побери,
класть кирпичи на ленту транспортера. Гораздо приятней было работать в
колхозе, чем в школе на уроках труда. Может быть, это потому, что здесь тебе
не вкручивают день-деньской, что ты должен развивать в себе трудовые навыки.
НЕСТЕРПИМЫМИ БЫЛИ ВЕЧЕРА. Алик все стучал на машинке. Юрка каждый вечер
писал письма Линде. Иногда мы болтали. Так, на разные темы, как всегда.
Попозже шли в клуб, смотрели старые фильмы с субтитрами на эстонском языке.
После кино в клубе немного танцевали. Я тоже танцевал с Ульви. Мне скучно
было танцевать, и я все уговаривал ее: пойдем погуляем. Но она не шла, и я
уходил один.
Я попадал в ночь и оставался наедине сам с собой. Я мог бы остаться
там, где светло, или пойти в кофик или на берег, где все-таки видны огоньки
проходящих судов, но я сознательно уходил в самые темные улицы, а из них в
лес. Садился на мокрые листья в кромешной тьме. Надо мной все шумело, а
вокруг слабо шуршала тишина. Я думал, что здесь меня может кто-нибудь
довольно легко сожрать. Я сознательно вызывал страх, чтобы не сидеть тут в
одиночестве. Страх появлялся и уходил, и меня охватывала тоска, а потом
злоба, презрение и еще что-то такое, от чего приходилось отмахиваться.
Я ни о чем не вспоминал, но все равно возникала Галя. Она шла, светлая,
легкая, золотистая -- мой мрак. Я думал о том, что она сейчас в Ленинграде и
с ним и, неверное, останется с ним навсегда, что он, должно быть,
действительно такой, как она говорила, а я ничтожество. Я думал о себе. Что
же я значу? Него я хочу? Неужели ничего не значу, неужели ничего не хочу?
Неужели предел моих мечтаний -- стойка бара и блеск вокруг? Игрушечный мир
под нарисованными звездами? Вся моя смелость здесь? Рок-н-ролл? Чарльстон?
Липси? Запах коньяка и кофе? Лимон? Сахарная пудра? Вся моя смелость... Орел
или решка? Жизнь -- это партия покера? А флешь-рояль у других?
Нет, черт вас возьми, корифеи, я знаю, чего я хочу. Вернее, я чувствую,
что где-то во мне сидит это знание. Я до него доберусь! Когда-нибудь я до
наго доберусь, но когда? Может быть, к старости, годам к сорока? я уже
что-то нащупываю. Красить все красным? Бить ломом в старые кирпичи? Что-то
чинить? Класть кирпичи на ленту, в конце концов? Это, но это не все. Главное
прячется где-то во мне. Галя, с тобой мне было легко. С тобой я ничего не
боялся и ни о чем не думал. Где ты, мой мрак, тоска моя? Легкая и
золотистая... Дрянь проклятая, не попадайся мне на глаза!
Мокрые листья прилипали к штанам и рукам. Все было мокрым в этом
осеннем лесу. Я был весь мокрым. Лицо мое было мокрым. Спички, к счастью, не
мокрые. Я закуривал и курил десять штук, не вставая с места, одну за другой.
А с ребятами мы болтали. Так, на разные темы, как всегда. Они вроде
презирали меня за то, что я приставал к Ульви. Они, оказывается,
моралисты... Дорогие мои друзья! Вы спасли меня не так давно от чего-то
самого страшного, то ли от трусости, то ли от ночного убийства. В общем-то и
я, наверное, моралист, иначе я не принимал бы всей этой любовной истории
всерьез. Суперменом зовет меня Витька. Я супермен-моралист.
По субботам Юрка уезжал в Таллин. Он сидел из-за этих поездок без
денег, и мы кормили его.
ПУТИНА НАЧАЛАСЬ в середине сентября. Мы вышли в море. За несколько дней
до этого капитан Баулин впервые собрал свой экипаж на борту сейнера. Тогда я
со всеми познакомился. Вот он, наш экипаж:
1. Капитан Баулин -- железный человек со стальными челюстями и
железобетонной логикой. 27 лет. Женат. Ко мне относится враждебно.
2. Помощник капитана Ильвар Валлман. Толстый, большой и курчавый.
Постоянно трясется в немом смехе. Лет тридцать. Кажется, зашибает. Мы с ним
поладим.
3. Механик Володя Стебельков, рыжий, румяный, веселый. Гармонь бы ему,
а он все травит анекдоты. Любимое словечко -- "сплошная мультипликация". Это
когда что-нибудь не нравится. 26 лет. Будем дружить.
4. Моторист Петер Лооминг. Красивый малый. 20 лет. Мы с ним красили
сейнер.
5. Тралмейстер Антс Вайльде. Совсем красивый малый. 23 года. Мы с ним
красили сейнер.
6. Матрос Дмитрий Денисов. Это я. Правой рукой выжимаю 60.
Сейнер наш имеет 16 метров в длину, 4 в ширину. Скорость -- 7 узлов.
Кубрик на 6 коек, трюм, машина, рубка, гальюн.
Собрав нас на палубе, капитан Баулин сказал:
-- Ребята...
Это он хорошо сказал: "Ребята". Не ожидал я, что он скажет "ребята".
-- ...через три дня мы выходим. Метеосводка на сентябрь хорошая. Пойдем
к Западной банке, посмотрим там. Если там не густо, на следующий день пойдем
к Длинному уху. Эхолота нам так и не поставили. На 93-м поставили эхолот, но
мы их все-таки постараемся обставить и без эхолота.
В общем, он говорил по существу. Потом мы спустились в кубрик и распили
на шестерых две поллитровки. Кто их там припас, не знаю. Наверное, Ильвар. Я
разошелся, без конца травил анекдоты. Довел Володю до того, что он стал
икать. Потом мы сошли с сейнера и решили добавить. Пошли в колхозный кофик и
там добавили. В кофике были Алик и Юрка. Nни сидели каждый со своей командой
и, по-видимому, тоже добавляли. На Алике лица не было. Не знаю, как он будет
плавать: ведь он не переносит алкоголя. А рыбаки пьют "тип-топ", как сказал
мне Ильвар. Вообще было как-то забавно, что мы сидели в разных концах зала
каждый со своим экипажем. Почему-то мне стало грустно из-за этого. А потом
мы сдвинули столики и посидели немного все вместе, восемнадцать рыбаков с
сейнеров "СТБ". Потом мы пошли в клуб и ввалились туда всей толпой --
восемнадцать здоровенных рыбаков. Несколько минут мы стояли у двери, и все
смотрели на нас, словно никто не узнавал. Как будто мы чем-то отличались от
всех других парней, мы, восемнадцать рыбаков с сейнеров "СТБ".
В зале было светло и играла какая-то музыка. Потом какая-то музыка
кончилась, поменяли пластинку и несколько мужских голосов тихо запели:
"Комсомольцы-добровольцы..." Я люблю эту песню. То есть я люблю, что ее
