современность. Хемингуэй, Белль назубок, слышал кое-что про Ионеско, а
Тургенева читал только "Певцы" в хрестоматии. Для сочинений в школе ведь
вовсе не обязательно было читать. Детки, хотите, я вам сознаюсь? -- Алька
снял очки и вылупился на нас: страшными глазами. -- "Анну Каренину" я не
читал! -- Он снял колпак и наклонил голову. -- Готов принять казнь.
-- Думаешь, стоит ее почитать, "Анну Каренину"? -- спросил Юрка.
-- Стоит, ребята, -- говорю я.
-- Неужели ты читал ее?
-- В детстве, -- говорю я. И правда, в детстве я читал "Анну Каренину".
В детстве я вообще читал то, что мне не полагалось.
Ну вот, ребятам уже все ясно. Теперь они сами все решили для себя. И не
нужно подбрасывать монетки, это тоже ясно. А я? Прискорбный факт.
Прискорбнейший случай затянувшегося развития. Я до сих пор не выработал себе
жизненной программы. Есть несколько вещей, которыми я бы хотел зани маться:
бить ломом старые стены, которые никому не нужны, перекрашивать то, что
красили скучные люди, идти на спасение, варить обеды ребятам (сейчас все
жрут с удовольствием), танцевать, шататься из ресторана в ресторан, любить
Галку и никому не давать ее в обиду (никогда больше не дам ее в обиду!),
много еще разных вещей я хотел бы делать, но все ведь это не жизненная
программа. Стихийность какая-то, самотек... Дмитрий Денисов пустил свою
жизнь на самотек. Хорошая повестка дня для комсомольского собрания.
-- Может быть, тебе в мореходку поступить? -- говорит Юрка. -- На
штурмана учиться, а?
-- На кой мне черт мореходка? В Атлантику я на следующий год и так
выйду. Игорь обещал.
-- Я думаю, если уж быть моряком...
-- Почему ты решил, что я хочу быть моряком?
-- А кем же?
-- Клоуном, -- говорю я. -- Знаешь, как в детстве, сначала хочешь стать
моряком, потом летчиком, потом дворником, ну, а потом уже клоуном. Так вот,
я на высшей фазе развития.
После тихого часа Галка появляется в окне. Ребята корчат ей разные рожи
и приплясывают, а она им улыбается. Стоит бледная и под глазами круги, а
все-таки можно ее хоть сейчас поместить на обложку какого-нибудь польского
журнала.
Потом мы едем в ближайший городок, в магазин, и возвращаемся к
больнице, нагруженные разными кондитерскими пряностями. Эстонцы -- отличные
кондитеры. Любят полакомиться.
А Галка за окном уже какая-то другая, уже прежняя. Надувает щеки и
показывает мне язык. Сзади подходит санитарка, а она ее не видит. Санитарка
тоже смеется и шлепает Галку по одному месту.
Вечером мы сидим все в кофике, 18 рыбаков с сейнеров "СТБ". Все свои
ребята, ребята -- золото. И все-таки мы обставим экипаж 93-го.
НОЧЬЮ Я СЛЫШУ ШАГИ за окном. Почему-то мне становится страшно. За окном
шумят деревья, свистит ветер, в комнате темно, похрапывает Юрка -- и вдруг
шаги. Кто-то взбегает на крыльцо, барабанит в дверь общежития. Бегут по
коридору, по том обратно. Останавливаются у нашей двери. Стучат.
-- Денисову срочная телеграмма.
Ошибка, наверное. Конечно, ошибка. Почему вдруг мне срочная телеграмма?
Почему вдруг именно мне? Почему ни с того ни с сего стрела, пущенная
малышом, попадает прямо в лоб? Что ей мало места на земле?
ЭСТОНСКАЯ ССР
КОЛХОЗ ПРОЖЕКТОР
ДЕНИСОВУ ДМИТРИЮ ЯКОВЛЕВИЧУ
МОСКВЫ (какие-то цифры) В РЕЗУЛЬТАТЕ АВИАЦИОННОЙ КАТАСТРОФЫ ПРИ
ИСПОЛНЕНИИ СЛУЖЕБНЫХ ОБЯЗАННОСТЕЙ ПОГИБ ВАШ БРАТ ВИКТОР ДЕНИСОВ ТЧК ПО
ВОЗМОЖНО СТИ НЕМЕДЛЕННО ВЫЕЗЖАЙТЕ МОСКВУ ТЧК ГОЛУБЕВ
Какой еще Голубев? Боже мой, что это за Голубев? При чем тут какой-то
Голубев?
Я ИДУ ОДИН ПО МОСКВЕ. Все, в общем, здесь по-старому. Иду по Пироговке,
дохожу до Садового. Из-за угла высыпает на полном ходу волчья стая машин.
Перекрыли красный сигнал. Не в моих привычках ждать, и я жму через Садовое.
А куда? На Кропоткинской беру такси и еду в центр. И тут все, в общем,
по-старому, только не видно тех рыл, с которыми я некогда контактировал.
Спускаюсь в метро. Пью воду из автомата. Еду на эскалаторе вниз. О,
навстречу поднимается парень из нашего класса, Володька Дедык. Книжку
какую-то читает. Не замечает меня. И я его поздно заметил. Ищи его теперь,
свищи. Все-таки я поднимаюсь по эскалатору вверх. Нет там Дедыка. Опять беру
билет и снова еду вниз.
Прошло два дня после похорон Виктора.
Как это дико звучит! Все равно, что сказать: прошло два дня после
пожара Москвы-реки. И тем не менее это так: прошло два дня после похорон
моего старшего брата, Виктора.
-- Витька! -- орал тот волосатый грузин (у него на груди была такая
шерсть, что в бассейне все шутили: "бюстгальтеры на меху"). -- Витька! --
орал он и, как торпеда, плыл к воротам. А Виктор высовывался по пояс из воды
и давал ему пас на выход.
Прошло два дня после похорон.
Шура, жена Виктора, стояла совершенно каменная и с желтыми пятнами на
лице. Говорят, что будет маленький Витька. Кажется, в старину женились на
вдовах братьев. Я бы тоже женился на Шуре, если бы жил в те времена. В те
времена ведь не могло быть Гали. А сейчас я буду считать себя отцом
маленького Витьки, даже если Шура снова выйдет замуж.
Прошло два дня.
-- Простите, как доехать до Ботанического сада?
-- До Комсомольской, там пересадка. Я не знаю, при исполнении каких
служебных обязанностей погиб Виктор. Об этом не говорили даже на похоронах.
Андрей Иванович, огромный профессор, сказал, что Виктор -- герой, что он
слава нашей научной молодежи, что когда-нибудь его имя... Дальше он не смог
говорить, этот огромный профессор. Кто-то сказал, что через месяц у Виктора
должен был кончиться комсомольский возраст, ему должно было исполниться 28
лет. Давайте будем считать, что Виктор погиб уже коммунистом.
Виктор, слышишь ты меня? Я тобой горжусь. Я буду счастлив, когда время
придет, и твое имя... Запишут куда-то золотом, наверное, это хотел сказать
профессор. Но знаешь, старик, я любил, когда ты меня "подзаводил", любил
стрелять у тебя деньги и боксировать с тобой после душа. Помнишь, в Таллине
в номере гостиницы? А как мы ехали с тобой в такси? И шлялись из одного кафе
в другое, а ты все плел что-то возвышенное? И мы как раз собирались поехать
на стадион?..
Прошло два дня после...
Борька, друг Виктора, а потом его недруг, стоял, подняв голову, и кадык
у него ходил вверх-вниз. Потом он отошел в сторону, отвернулся и весь
задергался-задергался.
Два дня.
Не могу вспомнить о том, что было с папой и мамой. Они сразу стали
старенькие. Будут гулять теперь под руку на бульваре, и у какого-нибудь
парня вроде меня сожмется при их виде сердце.
Прошло два дня после похорон Виктора.
Я уже два дня бесцельно езжу по городу. Мои старики теперь живут на
Юго-Западе. За две недели до этой истории они переехали в новую квартиру. А
"Барселону", говорят, уже начали ломать.
Вот мне куда надо -- в "Барселону"! Да-да, именно туда я и еду уже
второй день.
Выхожу на нашей станции. Все здесь по-старому. Торчат, как всегда,
какие-то знакомые типы. Суета у киосков. Суета сует и всяческая суета,
говорила одна старушка на даче. И вот они, руины нашей "Барселоны". Она уже
наполовину сломана. За заборчиком на груде битого кирпича стоит бульдозер.
Луна отсвечивает от его лопаты. Плакат на заборчике: "работы ведет СМУ N40".
Я перелезаю через забор и проникаю в уцелевшую половину дома. На этой
лестнице Виктор целовался с одной девчонкой, а я их застукал и немного
шантажировал. Я лезу вверх по лестнице и иду по коридору третьего этажа к
нашей квартире. То тут, то там в распахнутые двери, выбитые стекла и в
проломы стен проглядывает ночное небо. Дверь нашей квартиры висит на одной
петле. Мне нужно туда, нужно просто постоять там пару минут. Я вхожу в
столовую, потом в комнату родителей, потом иду к Виктору. Не знаю, сколько
минут я стою здесь. Виктор провел здесь 28 лет и погиб "при исполнении
служебных обязанностей". 28 лет спал, читал, делал зарядку, выпивал с
друзьями в этой комнате.
Иногда ходит-ходит.
МАМА: Витя, что ты все ходишь?
А он ни гу-гу. Иногда он ложился на подоконник, вот так, и смотрел в
небо. Долго-долго. Где же он тут видел небо? Кругом стены. А, вот оно.
Я лежу на спине и смотрю на маленький кусочек неба, на который все
время смотрел Виктор. И вдруг я замечаю, что эта продолговатая полоска неба
похожа по своим пропорциям на железнодорожный билет, пробитый звездами.
Интересно. Интересно, Виктор замечал это или нет?
Я смотрю туда, смотрю, и голова начинает кружиться, и все-все, все, что
было в жизни и что еще будет, -- все начинает кружиться, и я уже не понимаю,
я это лежу на подоконнике или не я. И кружатся, кружатся надо мной настоящие
звезды, исполненные высочайшего смысла.
Так или иначе
ЭТО ТЕПЕРЬ МОЙ ЗВЕЗДНЫЙ БИЛЕТ!
Знал Виктор про него или нет, но он оставил его мне. Билет, но куда?
