в программу. Выступает Осипова, потом Штрекель, Павлов, Иваненко,
Буркалло... Встает шеф.
-- Сейчас выступит с докладом младший научный сотрудник института
Виктор Яковлевич Денисов. Регламент -- 30 минут.
Я на трибуне. Прикован к трибуне всем на обозрение. Всегда боялся
трибун. Даже в студенческой группе, когда подходила моя очередь делать
политинформации, я заикался и ощущал провал в памяти. А сейчас я на трибуне
в большом зале. На меня смотрят греки со стен и с потолка. В президиуме
переговариваются. Непроницаемое лицо бывшего друга Бори. Нервная улыбка
Табидзе. В середине зала возле проектора кивает головой Лида. Дюла Шимоди и
Вера Стрельцова, уважаемые иностранные гости, весело глядят на меня. Илюшка
в дверях поднимает над головой сжатые ладони. В Голицыне волнуются родители.
Шурочка все-таки опоздала. В Эстонии ничего не знает Димка. И все они глядят
на меня. Я на трибуне. Я читаю свой доклад, не понимая его смысла. Я мог бы
произнести его наизусть, как стихотворение "Поздняя осень. Грачи улетели". Я
знаю, в каких местах надо повысить голос и где секунду помолчать я делаю все
это автоматически. Гаснет свет. Световой указкой я комментирую диапозитивы и
схемы. Приносят обезьян. Я показываю Красавицу-бис и Маргариту, рассказываю,
как они вели себя а камере, читаю сравнительные результаты анализов и т. д.
Вдруг я страшно оживляюсь и начинаю крутиться на трибуне. Бессмысленно
улыбаюсь. Вижу стол президиума и лицо шефа. Он подмигивает мне и прячет
улыбку, наклоняя голову. Дубль-ве что-то пишет. Все. Я кончаю доклад, а в
запасе еще пять минут. Мне нужно поклониться и уйти. Зал уже загудел. Илюшка
показывает мне большой палец и накрывает его ладонью. Табидзе кивает, Лида
кивает, Дюла и Вера тоже кивают. Греки вроде тоже кивают. Очертя голову, я
наклоняюсь к микрофону:
-- Товарищи! Я знаю, что моя работа противоречит многим солидным трудам
и, может быть, даже ранит чье-то самолюбие. Но я считаю, и думаю, что со
мной согласятся все, что во имя нового мы должны научиться приносить жертвы.
Новое -- это риск. Ну и что? Если мы не будем рисковать, что будет с делом,
которым мы занимаемся? Наше дело не терпит топтания на месте, и наш институт
-- это не фабрика диссертаций. (Это уже слишком.) Новое все равно пробьет
себе дорогу. Так во всем. Возьмите футбол. (С ума я сошел.) Когда-то система
"дубль-ве" считалась прогрессивной, но сейчас она устарела.
В зале хохот. Смеются аспиранты на балконе. Илюшка держится за живот,
Лида уткнулась в колени, Табидзе закатывается.
Шеф разъяренно гремит звонком.
-- Новое победит! -- говорю я, чувствуя, что погиб, и схожу в зал.
Идиот, последний идиот, ради дешевой остроты погубил свою работу!
После меня выступает Табидзе, и объявляется перерыв. В перерыве я не
обедаю, а брожу по коридору и без конца стреляю сигаретки. Аспиранты хлопают
меня по спине.
-- Молодец! Здорово ты его! Будет помнить. Не те сейчас времена, чтобы
так давить.
-- Не те, это точно, -- вяло говорю я и опять куда-то иду. Передо мной
вырастает шеф.
-- Идите-ка со мной, -- говорит он и идет в свой кабинет. -- Что это за
мальчишество? Что это за пижонство? Тоже мне трибун! Что вы берете на себя?
Виталий Витальевич -- ученый с мировым именем...
-- Подождите, Андрей Иванович, -- говорю я нагло (мне уже нечего
терять). -- Я вас спрашиваю как коммуниста: прав я или нет? Разве можно
допустить, чтобы наша наука превратилась в тихую заводь, где будут
размножаться дипломированные караси?
И шеф вдруг смеется и кладет руку мне на плечо.
-- Чудак ты, Витя. Вообразил себя Аникой-воином. Ту-ру-ру -- трубы
трубят. Против меня целое войско, а я один, зато храбрый. Погибаю, но не
сдаюсь. Ладно. Ты сделал свой доклад -- и все. Зачем этот жалкий пафос в
конце? Ты как будто принял вызов на участие в грязной анонимной дуэли.
Зачем? Твой доклад сказал сам за себя.
Шеф ходит по кабинету.
-- А в общем, я рад. Четыре года назад я смотрел на тебя и тебе
подобных со смутным чувством. Я не понимал вас. Чего они хотят? Только
гаерничать и во всем сомневаться? Теперь я, кажется, вижу, чего вы хотите. В
общем-то того же, чего хочу и я.
В коридоре слышен звонок. Начинаются прения по докладам. Шеф говорит:
-- А я сначала не понял, отчего такой хохот. Потом мне объяснили.
Дубль-ве. Все-таки это возмутительно. Интересно, как меня называют в
институте.
-- Вас так и называют -- "шеф", -- говорю я, -- а иногда "батя", а
иногда "слон". По-разному...
-- Ладно, пошли, -- усмехается он, -- Я первый выступаю в прениях.
* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Колхозники *
Глава одиннадцатая
Я КОЛХОЗНИК. Нет, вы подумайте только: я стал колхозником, самым
настоящим! В конторе мне начисляют трудодни. Алик и Юрка тоже колхозники.
Если бы год назад нам сказали, что мы станем колхозниками, мы бы, наверное,
тронулись. В "центре" ребята ругаются: "Эй ты, деревня!", "Серяк", "Красный
лапоть" и так далее. Я был "мальчиком из центра", а теперь я колхозник.
Я вспоминаю то время, когда наша компания стала распадаться. Юрка бурно
прогрессировал в баскетболе. Алька каждый вечер торчал у Феликса Анохина,
где читали стишки. Галка кривлялась в драмкружке, а я остался один и стал
"мальчиком из центра". Потом мы снова сплотились во время экзаменов. А
теперь я колхозник, "серяк", "красный лапоть", как говорят эти подонки.
Много они понимают!
Честно говоря, я вовсе не ликую, что я сейчас колхозник- рыбак. Не могу
сказать, что сбылась моя голубая мечта. Моя мечта. Что это такое? Я сам не
знаю. Мама мечтала, чтобы я стал врачом. Папа почему-то твердил, что с нас
хватит врачей, пусть Дима будет адвокатом. Традиционные интеллигентские
мечты. Чтоб я да стал адвокатом?! И разве мечта -- это выбор профессии?
Надо попробовать по порядку. Первую ночь после приезда в этот колхоз мы
ночевали в палатке, а утром явились в правление. Председатель был толстый и
добродушный дядька, эстонец. Мы подметили в нем одну особенность, По-русски
он говорил прилично, но какими-то газетными фразами. Видно, учил язык в
основном по газетам. Я подумал, что если все эстонцы говорят здесь на таком
языке, мне придется туго. Прямо скажу, я не особенно понимаю этот язык.
Русских в колхозе не меньше, чем эстонцев. Колхоз огромный. Он простирается
километров на двадцать по побережью и объединяет в себе три или четыре
поселка. Промышляют в основном рыбой, овощами и молоком.
Нам дали койки в общежитии для рыбаков. Зачислили нас матросами на
сейнеры, но оказалось, что наши сейнеры еще не пришли в колхоз. Их
арендовали совсем недавно. Кроме этих новых сейнеров, в колхозе было еще два
старых и штук пятнадцать мотоботов, но там экипажи были уже укомплектованы.
Два дня мы болтались просто так, а потом нас стали использовать.
МЕНЯ НАПРАВИЛИ НА СТРОЙКУ. Не правда ли, громко звучит? Меня направили
на строительство здания для фермы черно-бурых лисиц. Колхоз решил
поднажиться на лисицах, и я должен был строить ферму.
В бригаде были русские и эстонцы. Бригадир, типичный эстонец в типично
эстонской шапке, показал мне, что делать, и я стал это делать. Я подавал
кирпичи на ленту транспортера. Сложнейший трудовой процесс! Берешь два
кирпича, кладешь их на ленту, снова берешь два кирпича и опять кладешь их на
ленту. Кирпичи торжественно плывут вверх и там превращаются в стену. Мы
строим ферму для лисиц. Берешь два кирпича, кладешь на ленту. Берешь два
кирпича, кладешь на ленту. Придумали же люди эту дьявольскую штуку --
ленточный транспортер. Он не ждет. Берешь два кирпича, кладешь их на ленту.
Берешь два кирпича, кладешь их на ленту. Внизу кирпичей становится все
меньше, а стена чуть повыше. Для вас, лисички. Для вас, дамочки. Берешь два
кирпича, кладешь на ленту. Берешь два кирпича, кладешь на ленту.
Неподалеку какой-то детина вяло ковыряет ломом старую стену. Ее надо
снести, чтобы очистить место. Детина осторожен, боится падающих обломков.
После перекура я попросил бригадира поменять нас местами с тем детиной.
Он предупредил, что это очень трудно -- ломать такие стены, но я сказал:
-- Ничего, это по мне.
Детина, видимо, очень доволен. Он берет два кирпича и кладет их на
ленту, берет еще пару и кладет на ленту. И я доволен. Я бью ломом в старую
стену, чертовски крепкую стену. Молочу по кирпичам и между ними, Раз, раз,
два и три! Р-раз! Я бью в стену, стоя на месте и с разбега, как в своего
векового врага. Я остервенел и бью, бью, бью. С грохотом падает и
рассыпается огромный кусок стены. Подходит бригадир. Он не понимает, что со
мной.
А я бью ломом в старую стену, которая никому не нужна.
Бью ломом в старую стену!
Бью ломом!
Бью!
Может быть, вот оно -- бить ломом в старые стены? В те стены, в которых
нет никакого смысла? Бить, бить и вставать над их прахом? Лом на плечо и
дальше, искать по всему миру старые стены, могучие и трухлявые и никому не
нужные? Лупить по ним изо всех сил? Это не то, что класть кирпичи на
бесконечную ленту.
Весело в прахе и пыли с ломом шагать на плече.
Расчищать те места на земле, где стоят забытые старые стены.
К концу рабочего дня я сломал всю стену до основания. Я стоял на груде
битого кирпича и курил. Рядом в сумерках белела новая стена. Я подумал, что
завтра будет веселее класть кирпичи на ленту. Сам не понимаю, почему, но я
так подумал.
НАКОНЕЦ ПРИШЛИ СЕЙНЕРЫ. Нас освободили от подсобных работ, и мы
помчались на третий причал. На причале уже околачивалось много народу. Здесь
был председатель колхоза, его заместитель и старший капитан колхозной
флотилии старикашка Кууль. Незнакомые нам здоровенные ребята уже бродили по
палубам сейнеров, На причале вертелись девчонкии в комбинезонах. Две-три из
них определенно заслуживали внимания. Я сказал об этом Юрке и Алику. Они
согласились, но посмотрели на меня как-то странно. Чудаки, неужели они
думают, что я всю жизнь буду сохнуть по Галке? Я ведь не Пьеро какой-нибудь,
я человек вполне современный.
Галдеж на причале стоял страшный. Мы присели на ящике немного в стороне
от публики, закурили и стали посматривать. Море было веселое. Бугристое,
холмистое, местами черное, местами зеленое. Все было в движении: тучи
двигались в Финляндию, сейнеры покачивались в маслянистой воде, на мачтах
текли флаги, недалеко от берега шкодничала орда чаек, старикашка Кууль бегал
от сейнера к сейнеру и махал руками, девчонки то сбивались в кучу, то
разбегались в разные стороны. В общем, было весело.
Мне стало так весело, как не было весело уже давно. Я очень
обрадовался, потому что, когда мне весело, я обо всем забываю и не думаю о
том, что еще будет когда-то.
Алик прочитал стихи Маяковского:
Идут, посвистывая,
отчаянные из отчаянных.
Сзади тюрьма,
Впереди -- ни рубля...
Арабы, французы, испанцы и датчане
Лезли по трапам
Коломбова корабля.
Все-таки это очень здорово -- к месту и не к месту вспоминать стихи. Я
обязательно буду теперь запоминать как можно больше стихов.
Юрка сказал: -- Хорошо бы нам попасть на одну коробочку.
Так он и сказал: "коробочку". Старый морской волк Ю. Попов.
Мне стало совсем весело, когда я вдруг увидел железного товарища
Баулина. Он был в синем заграничном плаще, в фуражке с крабом. Не знаю,
почему мне стало еще веселее, когда я его увидел. Вообще-то я не очень люблю
таких, как он, железных товарищей. Я сказал ребятам:
-- Смотрите, сам адмирал Баулин. Юрка закричал: