ноги, в каждой из которых можно, наконец, успокоиться. Там, в Москве,
все его тридцать два года тихонько разгуливают по улицам, аукаясь и не
находя друг друга. Там, в Москве красавиц полно, сотни тысяч красавиц.
Там мудрые институты ведут исследовательскую работу, там люди идут на
повышение. Там его спокойствие возле станка, там его завод. Там его спо-
койствие и тревоги, его весенн
Сергей держал девочку за руку и чувствовал, как бьется ее пульс. Он
посмотрел сбоку на ее лицо, на задранный носик, на открытый рот, в кото-
ром, как бусинки, блестели зубы, и ему вдруг стало радостно, и отлегли
все печали, потому что он подумал о том, как его дочка будет расти, как
ей будет восемь лет и четырнадцать, потом шестнадцать, восемнадцать,
двадцать... как она поедет в пионерлагерь и вернется оттуда, как он нау-
чит ее плавать, какая она будет модница и как будет целоваться в подъез-
де с каким-нибудь стилягой, как он будет кричать на нее и как они вместе
когда-нибудь куда-нибудь поедут, может быть, к морю.
Оля водила пальцем в воздухе, писала в воздухе какието буквы.
- Папа, угадай, что я пишу.
Он смотрел, как над стадионом и над всей Москвой двигался палец де-
вочки.
- Не знаю, - сказал он. - Не могу понять.
- Да ну тебя, папка! Вот смотри!
И она стала писать на его руке:
- О-л-я, п-а-п-а...
Мощный рев, похожий на взрыв, долетел со стадиона. Сергей понял, что
Команда забила гол.
1962
НА ПОЛПУТИ К ЛУНЕ
Может, вам кофе принести?
- Можно.
- По-восточному?
- А?
- Кофе по-восточному, - торжествующе пропела официантка и поплыла по
проходу.
"Ерунда, баба как баба", - успокаивал себя Кирпиченко, глядя ей
вслед.
"Ерунда, - думал он, морщась от головной боли, - осталось пятьдесят
минут. Сейчас объявят посадку и знать тебя не знали в этом городе. Город
тоже мне. Городгородок. Не Москва. Может, кому он и нравится, мне лично
не то чтобы очень. Ну его на фиг! Может, в другой раз он мне понравит-
ся".
Вчера было сильно выпито. Не то чтобы уж прямо "в лоскуты", но креп-
ко. Вчера, позавчера и третьего дня. Все из-за этого гада Банина и его
дражайшей сеструхи. Ну и раскололи они тебя на твои трудовые рубли!
Банина Кирпиченко встретил третьего дня на аэродроме в Южном. Он даже
не знал, что у них отпуска совпадают. Вообще ему мало было дела до Бани-
на. В леспромхозе все время носились с ним, все время кричали: "Ба-
нин-Банин! Равняйтесь на Банина!" - но Валерий Кирпиченко не обращал на
него особого внимания. Понятно, фамилию эту знал и личность была знако-
мая - электрик Банин, но в общем и целом человек это был незаметный,
несмотря на весь шум, который вокруг него поднимали по праздникам.
"Вот так Банин! Ну и ну, вот тебе и Банин".
В леспромхозе были ребята, которые работали не хуже Банина, а может
быть, и давали ему фору по всем статьям, но ведь у начальства всегда так
- как нацелятся на одного человека, так и пляшут вокруг него, таким ре-
бятам завидовать нечего, жалеть надо их. В Баюклах был такой Синицын,
тоже на мотовозе работал, как и Кирпиченко. Облюбовали его корреспонден-
ты, шум подняли страшный. Парень сначала вырезки из газет собирал, а по-
том не выдержал и в Оху смотался. Но Банин ничего, выдерживал. Чистень-
кий такой ходил, шустрый. В порядке такой мужичок, не видно его и не
слышно. В прошлом году весной привезли на рыбокомбинат двести невест с
материка - сезонниц по рыборазделке. Собрались ребята к ним в гости,
орут, шумят... Смотрят, в кузове в углу Банин сидит, тихий такой, не
видно его и не слышно.
"Ну и Банин..."
На аэродроме в Южном Банин бросился к Кирпиченко, как к лучшему дру-
гу. Прямо захлебываясь от радости, он вопил, что страшно рад, что в Ха-
баровске у него сеструха, а у нее подружки - мировые девочки. Он стал
расписывать все это подробно, и у Кирпиченко потемнело в глазах. После
отъезда невест из рыбокомбината за всю зиму Валерий видел только двух
женщин, точнее двух пожилых крокодилов - табельщицу и повариху.
"Ах ты Банин-Банин..."
В самолете он все кричал летчикам: "Эй, пилоты, подбросьте уголька!"
Прямо узнать его было нельзя, такой сатирик...
"Мало я тебе подкинул, Банин!"
Дом, в котором жила банинская сеструха, чуть высовывался из-за сугро-
ба. Горбатую эту улицу, видно, чистили специальные машины, а отвалы сне-
га не были вывезены и почти скрывали от глаз маленькие домики. Домики
лежали словно в траншее. В скрипучем морозном воздухе стояли над трубами
голубые дымки, косо торчали антенны и шесты со скворечниками. Это была
совершенно деревенская улица. Трудно было даже поверить, что на холме по
проспекту ходит троллейбус.
Кирпиченко немного ошалел еще в аэропорту, когда увидел длинный ряд
машин с зелеными огоньками и стеклянную стену ресторана, сквозь морозные
узоры которой просвечивал чинный джаз. В "Гастрономе" на главной улице
он распоясался: вытаскивал зеленые полусотенные бумажки, хохоча, запихи-
вал в карманы бутылки, сгребал в охапку банки консервов, развеселый че-
ловек Банин смеялся еще пуще Кирпиченко и только подхватывал сыры и кон-
сервы, а потом вступил в переговоры с завотделом и добыл вязанку колба-
сы. Банин и Кирпиченко подкатили к домику на такси, заваленном разной
снедью и бутылками чечено-ингушского коньяка. В общем, к сеструхе они
прибыли не с пустыми руками.
Кирпиченко вошел в комнату мохнатой шапкой под потолок, опустил про-
дукты на кровать, покрытую белым пикейным одеялом, выпрямился и сразу
увидел в зеркале свое красное худое и недоброе лицо.
Лариска, банинская сеструха, по виду такая пухленькая медсестричка,
уже расстегивала ему пальто, приговаривая: "Друзья моего брата - это мои
друзья". Потом она надела пальто, боты и куда-то учапала.
Банин работал штопором и ножом, а Кирпиченко пока оглядывался. Обста-
новка в комнате была культурная: шифоньер с зеркалом, комод, приемник с
радиолой. Над комодом висел портрет Ворошилова, еще довоенный, без по-
гон, с маршальскими звездами в петлицах, а рядом грамота в рамке: "От-
личному стрелку ВОХР за успехи в боевой и политической подготовке УС-
ВИТЛ".
- Это батина грамота, - пояснил Банин.
- А что, он у тебя вохровцем был?
- Был да сплыл, - вздохнул Банин. - Помер.
Однако грустил он недолго, - стал крутить пластинки. Пластинки были
знакомые - "Риорита", "Черноморская чайка", а одна какая-то французская
- три мужика пели на разные голоса и так здорово, как будто прошли они
весь белый свет и видели такое, что ты и не увидишь никогда.
Пришла Лариска с подругой, которую звали Томой. Лариска стала наво-
дить на столе порядок, бегала на кухню и назад, таскала какие-то огурчи-
ки и грибы, а Тома как села в угол, так и окаменела, положила руки на
колени. Как с ней получится, Кирпиченко не знал и старался не глядеть на
нее, а как только взглядывал, у него темнело в глазах.
- Руки мерзнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть? - с нервной
веселостью воскликнул Банин. - Прошу к столу, леди и джентльмены.
"Мало я тебе пачек накидал, Банин".
Кирпиченко курил длинные папиросы "Сорок лет Советской Украины", ку-
рил и пускал колечки. Лариска хохотала и нанизывала их на мизинец. В
низкой комнате было душно. Кирпиченкины ноги отсырели в валенках, навер-
ное от них шел пар. Банин танцевал с Томой. Та за весь вечер не сказала
ни слова. Банин что-то ей шептал, а она криво усмехалась сомкнутым ртом.
Девица была статная, под капроновой кофточкой у нее просвечивало розовое
белье. В темных оранжевых кругах перед Кирпиченко расплывались стены,
портрет Ворошилова и слоники на комоде, и прыгали выпущенные им дымные
колечки, и палец Ларисы выписывал какие-то непонятные знаки.
Банин и Тома ушли в другую комнату. Тихо щелкнул за ними английский
замок.
- Ха-ха-ха, - хохотала Лариска, - что же вы не танцевали, Валерий?
Надо было танцевать.
Кончилась пластинка, и наступила тишина. Лариска смотрела на него,
щуря косые коричневые глаза. Из соседней комнаты доносился сдержанный
визг.
- От вас, Валерий, одно продовольствие и никакого удовольствия, - хи-
хикнула Лариска, и Кирпиченко вдруг увидел, что ей под тридцать, что она
видала виды.
Она подошла к нему и прошептала:
- Пойдем танцевать.
- Да я в валенках, - сказал он.
- Ничего, пойдем.
Он встал. Она поставила пластинку, и три французских парня запели на
разные голоса в комнате, пропахшей томатами и чечено-ингушским коньяком,
о том, что они прошли весь белый свет и видели такое, что тебе и не уви-
деть никогда.
- Только не эту, - хрипло сказал Кирпиченко.
- А чего? - закричала Лариска. - Пластиночка что надо! Стиль!
Она закрутилась по комнате. Юбчонка ее плескалась вокруг ног. Кирпи-
ченко снял пластинку и поставил "Риориту". Потом он шагнул к Лариске и
схватил ее за плечи.
Вот так всегда, когда пальцы скользят по твоей шее в темноте, кажет-
ся, что это пальцы луны, какая бы дешевка ни лежала рядом, все равно
после этого, когда пальцы трогают твою шею, - надо бы дать по рукам, -
кажется, что это пальцы луны, а сама она высоко и сквозь замерзшее стек-
ло похожа на расплывшийся желток, но этого не бывает никогда и не обма-
нывай себя, будет ли это, тебе уже двадцать девять, и вся твоя неладная
и ладная, вся твоя распрекрасная, жаркая, холодная жизнь, какая она ни
на есть, когда пальчики на шее в темноте, кажется, что это...
- Ты с какого года? - спросила женщина.
- С тридцать второго.
- Ты шофер, что ли?
- Ага.
- Много зарабатываешь?
Валерий зажег спичку и увидел ее круглое лицо с косыми коричневыми
глазами.
- А тебе-то что? - буркнул он и прикурил.
Утром Банин шлепал по комнате в теплом китайском белье. Он выжимал в
стакан огурцы и бросал в блюдо сморщенные огуречные тельца. Тома сидела
в углу, аккуратная и молчаливая, как и вчера. После завтрака они с Ла-
риской ушли на работу.
- Законно повеселились, а, Валерий? - заискивающе засмеялся Банин. -
Ну ладно, пошли в кино.
Они посмотрели подряд три картины, а потом завернули в "Гастроном",
где Кирпиченко опять распоясался вовсю, вытаскивал красные бумажки и
сваливал в руки Банина сыры и консервы.
Так было три дня и три ночи, а сегодня утром, когда девицы ушли, Ба-
нин вдруг сказал:
- Породнились мы, значит, с тобой, Валерий?
Кирпиченко поперхнулся огуречным рассолом.
- Чего-о?
- Чего-чего! - вдруг заорал Банин. - С сеструхой моей спишь или нет?
Давай говори, когда свадьбу играть будем, а то начальству сообщу. Амо-
ралка, понял?
Кирпиченко через весь стол ударил его по скуле. Банин отлетел в угол,
тут же вскочил и схватился за стул.
- Ты, сучий потрох! - с рычанием наступал на него Кирпиченко. - Да
если на каждой дешевке жениться...
- Шкура лагерная! - завизжал Банин. - Зека! - и бросил в него стул.
И тут Кирпиченко ему показал. Когда Банин, схватив тулуп, выскочил на
улицу, Кирпиченко, стуча зубами от злобы, возбуждения и дикой тоски, вы-
тащил чемодан, побросал в него свои шмотки, надел пальто и сверху тулуп,
вытащил из кармана свою фотокарточку (при галстуке и в самой лучшей ков-
бойке), быстро написал на ней: "Ларисе на добрую и долгую память. Без
слов, но от души", положил ее в Ларискиной комнате на подушку и вышел
вон. Во дворе Банин, плюясь и матерясь, отвязывал озверевшего пса. Кир-
пиченко отшвырнул пса ногой и вышел за калитку.
- Ну как вам кофе? - спросила официантка.
- Ничего, влияет, - вздохнул Кирпиченко и погладил ее по руке.
- Но-но, - улыбнулась официантка.
В это время объявили посадку.
С легкой душой сильными большими шагами шел Кирпиченко на посадку.
Дальше поехали, дальше, дальше, дальше! Не для того в кои-то веки берешь
отпуск, чтобы торчать в душной халупе на грибах да на голландском сыре.
