- Слушай, Старушка-Не-Спеша-Дорожку-Перешла, притащил бы ты от своей
матухи глюкозу, - сказали они ему.
Абка некоторое время уклонялся, а потом, когда они "расписали" в
клочья его портфель, принес им несколько ампул. Глюкоза им понравилась -
она была сладкая и питательная. С тех пор они стали звать Абку не так,
как раньше, а Глюкозой.
- Эй, Глюкоза, - говорили они, - иди-ка сюда!
Не знаю, от чего Абка больше страдал: от того ли, что ему приходилось
воровать, или от того, что его прозвали так заразительно и стыдно.
Так или иначе, но однажды я увидел, что он дерется с ними. Я бросился
к нему, и нас обоих сильно избили. Каждый из этой троицы был сильнее лю-
бого из нашего класса. Они были старше нас на три года.
Конечно, мы могли бы объединиться и сообща им "отоварить", но школь-
ный кодекс говорил, что драться можно только один на один и до первой
крови. В силу своей мальчишеской логики мы не понимали, как это можно
бить того, кто явно слабее, или втроем бить одного, или всем классом
бить троих. В этом все дело: они боролись за еду, не придерживаясь ко-
декса. И еще в том, что они не отстаивали, а отбирали. Они были старше
нас.
"Почему же Он меня не узнает?" - думал я.
В вагон-ресторане было пусто, красиво и чисто. Столики светились бе-
лыми крахмальными скатертями, и только один, видимо недавно покинутый,
хранил следы обильного пиршества.
Я заказывал. Я не скупился. Коньяк - так "Отборный", прекрасно. Не
время мне было скупиться и зажимать монету. Самое время было разойтись
вовсю. Жаль, что в отношении еды пришлось ограничиться обычным вагонрес-
торанным набором - солянка, шашлык и компот из слив.
Я вел с Ним простой дружелюбный разговор о смене времен года и смот-
рел на Его руки, на маленькие рыжие волосики, выбивающиеся из-под брас-
лета. Потом я поднял глаза и вспомнил еще одну интересную вещь.
Сердце у Него было не с левой, а с правой стороны. Позднее я узнал,
что это явление называется "декстрокардией" и бывает, в общем, редко,
страшно редко, считанные единицы таких людей на свете.
В самом начале учебного года, когда они еще не перешли на насильст-
венное изъятие продовольственных излишков, Он спорил с нами на этот
счет. Спорил на завтрак.
- Спорим, что у меня сердце не с той стороны, - говорил Он и гордели-
во расстегивал рубашку. Потом, когда все уже знали об этой Его особен-
ности, Он перешел на силовой шантаж. - Спорим? - спрашивал Он, садился
рядом и выворачивал тебе руку. - Споришь или нет? - и расстегивал рубаш-
ку.
Тук-тук, тук-тук - ровно и мерно стучало с правой стороны сердце.
Тяжелую лучистую поверхность солянки тревожила равномерная вагонная
тряска. Янтарные капли жира дрожали, собирались вокруг маленьких кусоч-
ков сосиски, плававших на поверхности, а в глубине этого варева таилось
черт те что - кусочки ветчины, и огурцы, и кусочки куриного мяса.
- Какой хлеб! - сказал я. - А помните, во время войны был какой хлеб?
- Да, - сказал Он, - неважный был тогда хлеб.
Я набрался сил и посмотрел Ему в глаза:
- Помните наши школьные завтраки?
- Да, - твердо сказал Он, и я понял по Его тону, что силы у него
по-прежнему достаточно.
- Такие вязкие пеклеванные булочки, да?
- Да-да, - улыбнулся Он, - ну и булочки...
Ноги у меня ходили ходуном. Нет, я не могу сейчас. Нет, нет... Пусть
Он все съест. Ведь мне приятно смотреть, как Он ест. Он насытится, и я
заплачу.
- Сало "лярд" и яичный порошок, а? - с легкостью усмехаясь, спросил
я.
- Второй фронт? - в тон мне улыбнулся Он.
- Но больше всего мы любили тогда полсолнечный жмых.
- Это было лакомство, - засмеялся Он.
Обед продолжался в блистательном порхании улыбок.
Французы делают так: наливают коньяк, плюют в него и выплескивают та-
ким вот типам в физиономию. Разным там коллаборационистам.
- Выпьем? - сказал я.
- Ваше здоровье, - ответил Он.
Подали шашлык.
Прожевывая сочное, хорошо прожаренное мясо, я сказал:
- Конечно, это не "Арагви", но...
- Совсем неплохо, - подхватил Он, кивая головой и словно прислушива-
ясь к ходу своих внутренних соков, - Соус, конечно, не "ткемали", но...
Тут меня охватила такая неслыханная злоба, что... Ах ты гурман! Ты
гурман. Ты знаешь толк в еде и в винах, наверное и в женщинах, должно
быть... А ручку мою ты попрежнему носишь в кармане?
Я взял себя в руки и продолжал застольную беседу в заданном ритме и в
нужном тоне.
- Удивительное дело, - сказал я, - как усложнилось с ходом истории
понятие "еда", сколько вокруг этого понятия споров, сколько нюансов...
- Да, да, - подхватил Он с готовностью, - а ведь понятие самое прос-
тое.
- Верно. Проще простого - еда. Е-да. Самое простое и самое важное для
человека.
- Ну, это вы немножко преувеличиваете, - улыбнулся Он.
- Нет, действительно. Еда и женщины - самое важное, - продолжал я
свою наивную мистификацию.
- Для меня есть и более важные вещи, - серьезно сказал Он.
- Что же?
- Мое дело, например.
- Ну, все это уже позднейшие напластования.
- Нет, вы меня не понимаете...
Он стал развивать свои соображения. Я понял, что Он меня не узнает. Я
понял, что Он меня никогда не узнает, как не узнал бы никого другого из
нашего класса, кроме Люки и Казака. И я понял, почему Он не узнал бы ни-
кого из нас: мы не были для Него отдельными личностями, мы были массой,
с которой просто иногда нужно было немного повозиться.
- Ну где уж мне вас понять! - неожиданно для самого себя грубо воск-
ликнул я. - Понятно, для вас еда - это что! Ведь вы же прямой потомок
марсиан!
Он осекся и смотрел на меня, сузив глаза. На пухлых его щеках появи-
лись желваки.
- Тише, - тихо произнес Он, - вы мне аппетита не испортите. Понятно?
Я замолчал и взялся за шашлык. Коньяк стоял при мне, и никогда не
поздно было в него плюнуть. Пусть Он только все съест и я заплачу!
Рядом с нами сидел человек в бедной клетчатой рубашке, но зато в зо-
лотых часах. Он склонил голову над пивом и что-то шептал. Он был сильно
пьян. Вдруг он поднял голову и крикнул нам:
- Эй вы! Черное море, понятно?.. Севастополь, да? Торпедный катер...
И снова уронил голову на грудь. Из глубины его груди доносилось глу-
хое ворчанье.
- Официант! - сказал мой сотрапезник. - Нельзя ли удалить этого чело-
века? - Он показал не на меня, а на пьяного. - Во избежание эксцессов.
- Пусть сидит, - сказал официант. - Что он вам, мешает?
- Черное море... - проворчал человек, - торпедный катер... а может,
преувеличиваю...
- Вы в самом деле считаете себя потомком марсиан? - спросил я своего
сотрапезника.
- А что? Не исключена такая возможность, - кротко сказал Он.
- Марсиане симпатичные ребята, - сказал я. - У них все нормально, как
у всех людей: руки, ноги, сердце с левой стороны... А вы же...
- Стоп, - сказал Он, - еще раз говорю: вы мне аппетита не испортите,
не старайтесь.
Я перевел разговор на другую тему, и все было сглажено в несколько
минут, и обед пошел дальше в блистательном порхании улыбок и в шутках.
Вот Он каким стал, просто молодец, железные нервы.
- Да что это мы все так - "вы" да "вы", - сказал я, - даже не позна-
комились.
Я назвал свое имя и привстал с протянутой рукой. Он тоже привстал и
назвал свое имя.
Того звали иначе. Это был не Он, это был другой человек.
Подали сладкое.
1962
ПАПА, СЛОЖИ!
Высокий мужчина в яркой рубашке навыпуск стоял на солнцепеке и смот-
рел в небо, туда, где за зданием гостиницы "Украина" накапливалась гус-
тая мрачноватая синева.
"В Филях наверное, уже льет", - думал он.
В Филях, должно быть, все развезло. Люди бегут по изрытой бульдозера-
ми земле, прячутся во времянках, под деревьями, под навесами киосков.
Оттуда на Белорусский вокзал приходят мокрые электрички, а сухие с Бело-
русского уходят туда и попадают под ливень и сквозь ливень летят дальше,
в Жаворонки, в Голицыно, в Звенигород, где по оврагам текут ручьи, пах-
нет мокрыми соснами и белые церкви стоят на холмах. Ему вдруг захотелось
быть гденибудь там, закутать Ольгу в пиджак, взять ее на руки и бежать
под дождем к станции.
"Только бы до Лужников не докатилось", - думал он.
Сам он любил играть под дождем, когда мокрый мяч летит на тебя, слов-
но тяжелое пушечное ядро, и тут уже не до шуток и не до пижонства, не
поводишь, стараешься играть в пас, стараешься играть точно, а ребята ды-
шат вокруг, тяжелые и мокрые, идет тяжелая и спешная работа, как на ко-
рабле во время аврала, но на трибунах лучше сидеть под солнышком и смас-
терить себе из газеты шляпу.
Он оглянулся и позвал:
- Ольга!
Девочка лет шести прыгала в разножку по "классикам" в тени большого
дома. Услышав голос отца, она подбежала к нему и взяла за руку. Она была
послушной. Они вошли под тент летней закусочной, которая так и называ-
лась - "Лето". Мужчина еще раз оглянулся на тучу.
"Может быть, и пройдет мимо стадиона", - прикинул он.
- Пэ, - сказала девочка, - рэ, и, нэ, о, сэ, и, тэ, мягкий знак...
Она читала объявление.
Под тентом было, пожалуй, еще жарче, чем на улице. Розовые лица посе-
тителей, сидящих у наружного барьера, отсвечивали на солнце. Отчетливо
блестели капельки пота на лицах. Страшно было смотреть, как люди едят
горячие супы, а им еще подносят трескучие шашлыки.
- Сэ, - продолжала девочка, - и опять сэ, о... Папа, сложи!
Отец обратил внимание на объявление, на котором было написано: "При-
носить с собой и распивать спиртные напитки строго воспрещается". Он
давно уже привык к этим объявлениям и не обращал на них внимания.
- Что там написано? - спросила девочка.
- Чепуха, - усмехнулся он.
- Разве чепуху пишут печатными буквами? - усомнилась она.
- Бывает.
Он пошел в дальний тенистый угол, где сидели его приятели. Там пили
холодное пиво. Девочка шла рядом с ним, белобрысенькая девочка в синей
матроске и аккуратной плиссированной юбочке, с капроновыми бантиками в
косичках, а на ногах белые носочки. Вся она была очень воскресной и чис-
тенькой, такой примерно- показательный ребенок, вроде тех, которые нари-
сованы на стенках микроавтобусов - "Знают наши малыши: консервы эти хо-
роши". Ее не приходилось тянуть, она не глазела по сторонам, а спокойно
шла за своим папой.
Ее папа был когда-то спортсменом и кумиром трех близлежащих улиц.
Когда он весенним вечером возвращался с тренировки, на всех трех близле-
жащих улицах ребята выходили из подворотен и приветствовали его, а дев-
чонки бросали на него взволнованные взгляды. Даже самые заядлые "ханури-
ки" почтительно поднимали кепки, а подполковник в отставке Коломейцев,
который без футбола не представлял себе жизни, останавливал его и гово-
рил: "Слышал, что растешь. Расти!" А он шел, в серой кепочке "букле", в
синем мантеле, в каких ходила вся их команда - дубль мастеров, шел осо-
бой развинченной футбольной походкой, которая вырабатывается не от че-
го-нибудь, а просто от усталости (только пижоны нарочно вырабатывают се-
бе такую походку), и улыбался мягкой от усталости улыбкой, и все в нем
пело от молодости и от спортивной усталости.
Это было еще до рождения Ольги, и она, понятно, этого еще не знает,
но для него-то эти шесть лет прошли словно шесть дней. К тому времени, к
ее рождению, он уже перестал "расти", но все еще играл. Летом футбол,
зимой хоккей, вот и все. С поля на скамью запасных, а потом и на трибу-
ны, но все равно - летом футбол, зимой хоккей... Шесть летних сезонов и
шесть зимних...
Ну и что? Чем плохо? Отстань и не лезь в чужую жизнь. Межсезонье,
осень, весна - периоды тренировок, знаем мы эти байки... Телевизор - ну
его к черту! А что у тебя есть еще? Приветик, у меня есть жена. Жена? Ты
говоришь, что у тебя в постели есть женщина! Я говорю, что у меня есть
