Есть ребята, которые весь отпуск торчат в таких вот домиках, но он не
дурак. Он приедет в Москву, купит в ГУМе три костюма и чехословацкие бо-
тинки, потом дальшедальше, к Черному морю, - "Чайка, черноморская чайка,
моя мечта" - будет есть чебуреки и гулять в одном пиджаке.
Он видел себя в этот момент как бы со стороны - большой и сильный в
пальто и тулупе, в ондатровой шапке, в валенках, ишь ты вышагивает. Одна
баба, с которой у него позапрошлым летом было дело, говорила, что у него
лицо индейского вождя. Баба эта была начальником геологической партии,
надо же. Хорошая такая Нина Петровна, вроде бы доцент. Письма писала, и
он ей отвечал: "Здравствуйте, уважаемая Нина Петровна! Пишет вам вами
известный Валерий Кирпиченко..." - и прочие печки-лавочки.
Большая толпа пассажиров уже собралась у турникетов. Неподалеку поп-
рыгивала в своих ботиках Лариска. Лицо у нее было белое и с синевой, яр-
ко- красные губы, и ужасно глупо выглядела брошка с бегущим оленем на
воротнике.
- Зачем пришла? - спросил Кирпиченко.
- П-проводить, - еле выговорила Лариска.
- Ты, знаешь, кончай, - ладонью обрубил он. - Раскалывали меня три
дня со своим братцем, ладно, а любовь тут нечего крутить...
Лариска заплакала, и Валерий испугался.
- Ну, чю ты, чю ты...
- Да, раскалывали - лепетала Лариска, - так уж и раскалывали... Ну,
ладно... знаю, что ты обо мне думаешь... я такая и есть... что мне тебя
нельзя любить, что ли?
- Кончай.
- А я вот буду, буду! - почти закричала Лариска. - Ты, Валя, - она
приблизилась к нему, - ты ни на кого не похож...
- Такой же я, как и все, только, может... - и, медленно растягивая в
улыбке губы, Кирпиченко произнес гадость.
Лариска отвернулась и заплакала еще пуще. Вся ее жалкая фигурка сот-
рясалась.
- Ну, чю ты, чю ты... - растерялся Кирпиченко и погладил ее по плечу.
В это время толпа потянулась на летное поле. И Кирпиченко пошел, не
оглядываясь, думая о том, что ему жалко Лариску, что она ему стала не
чужой, но, впрочем, каждая становится не чужой, такой уж у него дурацкий
характер, а потом забываешь и все нормально, нормально. Нормально и точ-
ка.
Он шагал в толпе пассажиров, глядя на ожидавший его огромный сверкаю-
щий на солнце самолет, и быстро- быстро все забывал, всю чушь своего
трехдневного пребывания здесь и эти пальчики на своей шее. Его на это не
купишь. Так было всегда. Его не купишь и не сломаешь. Попадались и не
дешевки. Были у него и прекрасные женщины. Доцент, к примеру, - душа-че-
ловек. Все они влюблялись в него, и Валерий понимал, что происходит это
не из-за его жестокости, а совсем из-за другого, может быть, из-за его
молчания, может быть, из- за того, что каждой хочется стать для него на-
ходкой, потому что они, видимо, чувствуют в эти минуты, что он, как сле-
пой, ходит, вытянув руки. Но он всегда так себе говорил - не купите на
эти штучки, не сломаете, было дело и каюк. И все нормально. Нормально.
Самолет был устрашающе огромен. Он был огромен и тяжел, как крейсер.
Кирпиченко еще не летал на таких самолетах, и сейчас у него просто зах-
ватило дух от восхищения. Что он любил - это технику. Он поднялся по вы-
соченному трапу. Девушка-бортпроводница в синем костюмчике и пилотке
посмотрела на его билет и сказала, где его место. Место было в первом
салоне, но на нем уже сидел какой-то тип, какой-то очкарик в шапке пи-
рожком.
- А ну-ка вались отсюда, - сказал Кирпиченко и показал очкарику би-
лет.
- Не можете ли вы сесть на мое место? - спросил очкарик. - Меня ука-
чивает в хвосте.
- Вались, говорю, отсюда, - гаркнул на него Кирпиченко.
- Могли бы быть повежливей, - обиделся очкарик. Почему-то он не вста-
вал.
Кирпиченко сорвал с него шапку и бросил ее в глубь самолета, по нап-
равлению к его месту, законному. Показал, в общем, ему направление - ту-
да и вались, занимай согласно купленным билетам.
- Гражданин, почему вы хулиганите? - сказала бортпроводница.
- Спокойно, - сказал Кирпиченко.
Очкарик в крайнем изумлении пошел разыскивать шапку, а Кирпиченко за-
нял свое законное место.
Он снял тулуп и положил его в ногах, утвердился, так сказать, на сво-
ей плацкарте.
Пассажиры входили в самолет один за другим, казалось, им не будет
конца. В самолете играла легкая музыка. В люк валил солнечный морозный
пар. Бортпроводницы хлопотливо пробегали по проходу, все, как одна, в
синих костюмчиках, длинноногие, в туфельках на острых каблучках. Кирпи-
ченко читал газету. Про разоружение и про Берлин, про подготовку к чем-
пионату в Чили и про снегозадержание.
К окну села какая-то бабка, перепоясанная шалью, а рядом с Кирпиченко
занял место румяный морячок. Он все шутил:
- Бабка, завещание написала?
И кричал бортпроводнице:
- Девушка, кому сдавать завещание?
Везет Кирпиченко на таких сатириков.
Наконец захлопнули люк, и зажглась красная надпись: "Не курить, прис-
тегнуть ремни" и что-то по-английски, может, то же самое, а может и дру-
гое. Может, наоборот: "Пожалуйста, курите. Ремни можно не пристегивать".
Кирпиченко не знал английского.
Женский голос сказал по радио:
- Прошу внимания! Командир корабля приветствует пассажиров на борту
советского лайнера ТУ сто четырнадцать. Наш самолет-гигант выполняет
рейс Хабаровск - Москва. Полет будет проходить на высоте девять тысяч
метров со скоростью семьсот километров в час. Время в пути - восемь ча-
сов тридцать минут. Благодарю за внимание.
И по-английски:
- Курли, шурли, лопс-дропс... сенкью.
- Вот как, - удовлетворенно сказал Кирпиченко и подмигнул морячку. -
Чин чинарем.
- А ты думал, - сказал морячок так, как будто самолет - это его собс-
твенность, как будто это он сам все устроил - объявления на двух языках
и прочий комфорт.
Самолет повезли на взлетную дорожку. Бабка сидела очень сосредоточен-
ная. За иллюминатором проплывали аэродромные постройки.
- Разрешите взять ваше пальто? - спросила бортпроводница. Это была та
самая, которая прикрикнула на Кирпиченко. Он посмотрел на нее и обомлел.
Она улыбалась. Над ним склонилось ее улыбающееся лицо и волосы, темные,
нет, не черные, темные и, должно быть, мягкие, плотной и точной причес-
кой похожие на мех, на мутон, на нейлон, на все сокровища мира. Пальцы
ее прикоснулись к овчине его тулупа, таких не бывает пальцев. Нет, все
это бывает в журнальчиках, а значит, и не только в них, но не бывает
так, чтоб было и все это, и такая улыбка, и голос самой первой женщины
на земле, такого не бывает.
- Понял, тулуп мой понесла, - глупо улыбаясь, сказал Кирпиченко мо-
рячку.
А тот подмигнул ему и сказал горделиво:
- В порядке кадр? То-то.
Она вернулась и забрала бабкин полушубок, моряковский кожан и Кирпи-
ченкино пальто. Все сразу охапкой прижала к своему божьему телу и сказа-
ла:
- Пристегните ремни, товарищи.
Заревели моторы. Бабка обмирала и втихомолку крестилась. Морячок уси-
ленно ей подражал и косил глаза - смеется ли Кирпиченко. А тот выворачи-
вал шею, глядя, как девушка носит куда-то пальто и шинели. А потом она
появилась с подносом и угостила всех конфетами, а может, и не конфетами,
а золотом, самородками, пилюлями для сердца. А потом уже воздухе она об-
несла всех водой, сладкой водой и минеральной, той самой водой, которая
стекает с самых высоких и чистых водопадов. А потом она исчезла.
- В префер играешь? - спросил морячок. - Можно собрать пулечку.
Красная надпись погасла, и Кирпиченко понял, что можно курить. Он
встал и пошел в нос, в закуток за шторкой, откуда уже валили клубы дыма.
- Сообщаем сведения о полете, - сказали по радио. - Высота девять ты-
сяч метров, скорость семьсот пятьдесят километров в час. Температура
воздуха за бортом минус пятьдесят восемь градусов. Благодарю за внима-
ние.
Внизу, очень далеко, проплывала каменная безжизненная остроугольная
страна, таящая в каждой своей складке конец. Кирпиченко даже вздрогнул,
представив себе, как в этом ледяном пространстве над жесткой и пустынной
землей плывет металлическая сигара, полная человеческого тепла, вежли-
вости, папиросного дыма, глухого говора и смеха, шуточек таких, что
оторви да брось, минеральной воды, капель водопада из плодородных краев,
и он сидит здесь и курит, а где-то в хвосте, а может быть, и в середине
разгуливает женщина, каких на самом деле не бывает, до каких тебе дале-
ко, как до Луны.
Он стал думать о своей жизни и вспоминать. Он никогда раньше не вспо-
минал. Разве, если к слову придется, расскажет какую-нибудь байку. А
сейчас вдруг подумал: "В четвертый раз через всю страну качу и впервые
за свой счет. Потеха!"
Так все были казенные перевозки. В 39-м, когда Валерий был еще очень
маленьким пацанчиком, весь их колхоз вдруг изъявил желание переселиться
из Ставрополья в дальневосточное Приморье. Ехали долго. Он немного пом-
нит эту дорогу - кислое молоко и кислые щи, мать стирала в углу теплушки
и вывешивала белье наружу, оно трепалось за окошком, как флаги, а потом
начинало греметь, одубев от мороза, а он пел: "Летят самолеты, сидят в
них пилоты и сверху на землю глядят..." Мать умерла в войну, а отец в
45-м на Курилах пал смертью храбрых. В детдоме Валерий кончил семилетку,
потом ФЗО, работал в шахте, "давал стране угля, мелкого, но много". В
50-м году пошел на действительную, опять его повезли через всю страну,
на этот раз в Прибалтику. В армии он освоил шоферскую специальность и
после демобилизации подался с дружком в Новороссийск. Через год его заб-
рали. Какая-то сволочь сперла запчасти из гаража, но там долго не разби-
рались, посадили его как лицо "материально ответственное". Дали три года
и повезли на Сахалин. В
Он встал и пошел ее искать. Куда она подевалась? В самом деле, у пас-
сажиров горло пересохло, а она стоит и треплется по-английски с каким-то
капиталистом.
Она болтала, щурила свои глаза, улыбалась своим ртом, ей, видно было
приятно болтать по-английски. Капиталист стоял рядом с ней, высоченный и
худой, с седым ежиком на голове, а сам молодой. Пиджак у него был расс-
тегнут, от пояса в карман шла тонкая золотая цепочка. Он говорил раска-
тисто, слова гремели у него во рту, словно стукаясь о зубы. Знаем мы эти
разговорчики.
- Поедем, дорогая, в Сан-Франциско и будм там пить виски.
Она: Вы много себе позволяете.
Он: В бананово-лимонном Сингапуре... Понятно?
Она: Неужели в самом деле? Когда под ветром клонится банан?
Он: Забрались мы на сто второй этаж, там буги-вуги лабает джаз.
Кирпиченко подошел и оттер капиталиста плечом. Тот удивился и сказал:
"Ай эм сори", что, конечно означало: "Смотри, нарвешься, паренек".
- Спокойно, - сказал Кирпиченко. - Мир-дружба.
Он знал политику.
Капиталист что-то сказал ей через голову, дожно быть:
- Выбирай, я или он, Сан-Франциско или Баюклы.
А она ему с улыбочкой:
- Этого товарища я знаю и оставьте меня, я советский человек.
- В чем дело, товарищ? - спросила она у Кирпиченко.
- Это, - сказал он, - горло пересохло. Можно чемнибудь промочить?
- Пойдемте, - сказала она и пошла впереди, как какая-то козочка, как
в кино, как во сне, ах, как он соскучился по ней, пока курил там в носу.
Она шла впереди, как не знаю кто, и привела его в какой-то вроде бы
буфет, а может быть, к себе домой, где никого не было, и где высотное
солнце с мирной яростью светило сквозь иллюминатор, а может быть, через
окно в новом доме на 9-м этаже. Она взяла бутылку и налила в стеклянную
чашечку, а та вся загорелась под высотным солнцем. А он смотрел на де-
вушку, и ему хотелось иметь от нее детей, но он даже не представлял се-
бе, что с ней можно делать то, что делают, когда хотят иметь детей, и
это было впервые, и его вдруг обожгло неожиданное первое чувство
