- Ага, - сказал я.
А он спросил, с ходу перейдя на "ты":
- Сам-то с какого года?
- С тридцать второго, - ответил я.
Он весь просиял:
- Слушай, мы же с тобой с одного года!
Совпадение действительно было феноменальное, и я пожал его руку.
- Небось в Москве живешь, а? - спросил он.
- Угадал, - ответил я. - В Москве.
- Небось квартира, да? Жена, пацан, да? Прочие печкилавочки?
- Угадал. Все так и есть.
- Пойдем позавтракаем, а?
Я уж было пошел с ним, но тут объявили посадку на мой самолет. Я ле-
тел в Петропавловск. Мы обменялись адресами, и я пошел на посадку. Я шел
по аэродромному полю, сгибался под ветром и думал:
"Какой странный парень, какие удивительные совпадения".
А он в это время взглянул на часы, взял свою авоську и вышел. Он взял
такси и поехал в город. Вместе с шофером они еле нашли эту горбатую де-
ревенскую улицу, потому что он не помнил ее названия. Домики на этой
улице были похожи один на другой, во всех дворах брехали здоровенные
псы, и он немного растерялся. Наконец он вспомнил тот домик. Он вышел из
машины, повесил на штакетник авоську с апельсинами, замаскировал ее га-
зетой, чтобы соседи или прохожие не сперли это сокровище, и вернулся к
машине.
- Давай, шеф, гони! На самолет как бы не опоздать.
- Куда летишь-то? - спросил шофер.
- В Москву, в столицу.
Таню он увидел через два дня на аэродроме в Хабаровске, когда уже
возвращался домой на Сахалин, когда уже кончились аккредитивы и в карма-
не было только несколько красных бумажек. Она была в белой шубке, подпо-
ясанной ремешком. Она смеялась и ела конфеты, доставая их из кулька, и
угощала других девушек, которые тоже смеялись. Он обессилел сразу и при-
сел на свой чемодан. Он смотрел, как Таня достает конфеты, снимает
обертку, и все девушки делают то же самое, и не понимал, отчего они все
стоят на месте, смеются и никуда не идут. Потом он сообразил, что пришла
весна, что сейчас весенняя ночь, а луна над аэродромом похожа на апель-
син, что сейчас не холодно, и можно вот так стоять и просто смотреть на
огни и смеяться и на мгновение задумываться с конфетой во рту...
- Ты чего, Кирпиченко? - тронул его за плечо Маневич, инженер с со-
седнего рудника, который тоже возвращался из отпуска. - Пошли! Посадка
ведь уже объявлена.
- Маневич, не знаешь ты, сколько до Луны километров? - спросил Кирпи-
ченко.
- Перебрал ты, видно, в отпуске, - сердито сказал Маневич и пошел.
Кирпиченко поймал его за полу.
- Ты же молодой специалист, Маневич, - умоляюще сказал он, глядя на
Таню, - ты ведь должен знать...
- Да тысяч триста, что ли, - сказал Маневич, освобождаясь.
"Недалеко, - подумал Кирпиченко. - Плевое дело". Он смотрел на Таню и
представлял себе, как будет он вспоминать ее по дороге на перевал, а на
перевале вдруг забудет, там не до этого, а после, в конце спуска, вспом-
нит опять и будет уже помнить весь вечер и ночью, и утром проснется с
мыслью о ней.
Потом он встал со своего чемодана.
Василий Аксенов. Второй отрыв Палмер
Рассказ
Почти весь 1992 год Кимберли Палмер провела в России, но к
осени прибыла в родной Страсберг, штат Виргиния. "Палмер
вернулась из России совсем другим человеком", - сказал аптекарь
Эрнест Макс VIII, глава нынешнего поколения сбивателей
уникальных страсбергских молочных коктейлей, которые -
сбиватели - хоть и не обогатились до монструозных размеров
массового продукта, но и ни разу не прогорели с последней
четверти прошлого века, сохранив свое заведение в качестве
главной достопримечательности Мэйн-стрит и привив вкус к жизни
у восьми поколений здешних германских херувимов; у-у-упс -
кто-то кокнул бокальчик с розовым шэйком, заглядевшись на
"авантюристку Палмер", переходящую главную улицу; "Never mind,
- воскликнул Эрнест. - Обратите внимание, даже походка другая!"
"Она там явно потеряла невинность", - шепнул какой-то
доброхот сержанту Айзеку Айзексону и чуть не заслужил пулю в
лоб, и заслужил бы, если бы у сержанта чувство долга не
преобладало над личными эмоциями. Между тем Палмер,
завернувшись в многоцелевой туалет от Славы Зайцева, пересекала
магистраль по направлению к "Хелен Хоггенцоллер Потери-Клабу",
из которого уже выскакивали дамы, чтобы заключить ее в обЦятия.
"Мне даже странно вас приветствовать, дорогие друзья", -
сказала Палмер на расширенном заседании клуба, где меж
керамических изысканностей теперь щебетали канарейки и сияющая
от гордости Хелен в сверхразмерной майке с русским двуглавым
орлом обносила гостей миниатюрными чашечками кофе-(!)-эспрессо.
"О, как странно, друзья, вернуться на родину, в этот тихий
городок после десяти месяцев в той невероятной стране!" Тут она
замолчала с широко раскрытыми глазами и как бы даже забыла о
том, что ее окружало в эту минуту. И дамы тоже расширили глаза
в немом благоговении.
Теперь в тишине долины Шенандоа этот десятимесячный
"русский фильм", словно "виртуал риэлити", включался в сознание
Палмер абсурдно перемешанными кусками, то по ночам на подушке,
то за рулем "Тойоты", то в супермаркете, то во время бега, то
перед телевизором, то при раскуривании сигареты - эта,
приобретенная в России, вредная привычка казалась чем-то вроде
инфекционного заболевания просвещенным жителям Виргинии - и
перекрывал собой полыхание "индийского лета", мелькание белок,
маршировку школьного оркестра, привычные телесерии, по которым
она, надо сказать, основательно скучала в России, пока не
забыла.
Вдруг она видела перед собой гигантскую торговую смуту
Москвы, кашу снега с грязью под ногами, а над головами
ошалевших от дикого капитализма ворон, женские кофточки на
плечиках рядом со связками сушеной рыбы, развалы консервов
вперемешку с дверными ручками, бутылками водки, губной помадой,
томиками Зигмунда Фрейда и Елены Блаватской. В глубоком сне
блики России, вмещавшие в себя нечто большее, чем чувства или
мысли, впечатывались в темноту, словно образы ее собственного
умирания.
Мезозойская плита российского континента пошевеливалась
медлительной жабой, метр в тысячелетие.
Встряхиваясь, она курила в спальне - только "Мальборо",
чья марка почему-то считалась в Москве самой шикарной, - и
снова кусками просматривала свой "фильм": драка вьетнамских
торговцев в поезде Саратов - Волгоград, крошечные и свирепые в
джинсовых рубашках со значками "Army USA", они прыскали друг
другу в лицо из ядовитых пульверизаторов и растаскивали
какие-то тюки; раздача гуманитарной помощи детям сиротского
дома возле Элисты, она туда приезжала в ходе совместной акции
британского Красного Креста и германской группы "Искупление";
таскание по чердакам и подвалам богемной Москвы и мужчины,
множество этих не всегда сильных, но всегда наглых,
подванивающих неистребимым никаким парфюмом потцом, грязно
ругающихся или воспаряющих к небесам; тащили в угол, совали
водку, тут же чиркали своими ширинками, как будто в этой стране
идеи феминизма и не ночевали.
Иногда она в ужасе вскрикивала: неужели именно таких
кобелей она подсознательно предвосхищала, думая о России? Нет,
нет, было ведь и другое, то, что совпало с юношескими
восторгами: и скрипичные концерты, и чтение стихов, и
спонтанные какие-то порывы массового вдохновения, когда в
заплеванном переходе под Пушкой шакалья толпа вдруг начинала
вальсировать под флейту, трубу и аккордеон. "Дунайские волны"!
После вальса, однако, все стали разбегаться, вновь в роли
шакальей стаи, и аккордеонист вопил им вслед: "Падлы! Гады! А
платить кто будет, Пушкин?!" Оставшись в пустоте, закрыл глаза
и заиграл "Yesterday".
Столько всякого было, и все-таки сознайтесь, Кимберли
Палмер, главным вашим открытием в России оказались мужчины.
Сначала она встречалась с ними, как бы движимая какой-то
слезливостью, материнскими атавизмами, а потом, приходится
признать, появилось нечто сугубо физиологическое, некий сучий
жар, мэм. В китайгородской студии художника, пожалуй, не
осталось ни одного завсегдатая, который бы не познакомился
поближе с "англичанкой", или как ее еще называли здесь с
памятной декабрьской ночи 1991 года, когда пакет с гуманитарной
помощью был принят за ребенка, "матерью-одиночкой".
Дошло до того, что о ней стали говорить нечто не совсем
понятное: "Вразнос пошла баба!"
Самые ужасные воспоминания были связаны с Сокольническим
абортарием, куда Модик Орлович ее привез к знакомому доктору.
В стерильно чистой Виргинии даже представить себе было
нельзя подобной медицины, подобных санитарок и сестриц, не
говоря уже о пациентках. Палмер была уверена, что живой ей
оттуда не выйти, и тем более удивительно было то, что так все
обошлось, не оставив ничего, кроме гордости сродни той, что
остается у заложников после бейрутского плена.
Потрясенный сержант Айзек Айзексон, в первый же вечер по
возвращении получив от нее то, о чем мечтал столько лет в
танталовых муках, с налетом трагического сарказма пробормотал:
"Я вижу, ты там прошла курс групповой терапии по преодолению
сексуальной сублимации, не так ли?" - "Если только не групповой
хирургии", - усмехнулась она.
Сержант Айзексон по роду службы сталкивался с проявлениями
бешенства, однако до недавнего времени не очень-то понимал,
откуда бешенство берется в человеческой природе. Теперь, когда
ему самому пришлось иной раз подавлять вспышки бешенства, его
взгляды на человеческую природу значительно расширились. И даже
как бы углубились. "Вот именно, - иногда он говорил сам себе,
сидя off duty за упаковочкой пива перед хрюкающим телевизором,
- теперь я как-то глубже смотрю на всю эту сволочь".
Он сделал Палмер предложение и неожиданно получил
согласие, что опять поколебало его представление о человеческой
природе, в какую сторону, он пока не мог разобраться. Теперь
они появлялись на людях, в частности в кегельбане "Аскот", как
жених и невеста.
Все вообще входило в свою колею. Разумеется, в отделе
автомобильных ссуд банка "Перпечьюэл" сидела другая Кимберли
Палмер, если так можно сказать о вечно жующей халде из Западной
Вирджинии, однако банк-конкурент почти немедленно пригласил к
себе местную знаменитость, что выполнила свой долг американской
христианки в столь далекой и опасной стране, и этим привлек
новых клиентов к своим источникам финансирования. Огромные
клены, тополя и каштаны на улицах Страсберга с умиротворяющим
шелестом приняли блудную бегунью под свои кроны. Из Москвы
никто не отвечал на письма Палмер, и Россия снова стала
превращаться в академическую абстракцию из университетского
каррикулума. В лучшем случае она еще ассоциировалась с "Шестой
Патетической" Чайковского, которую Палмер прослушивала во время
пятимильного бега; скрипки и медь, щемящие взлеты маленьких
дудок... И это Россия?.. Предмет вдохновения и продукт
вдохновения существовали в разных плоскостях, не сливаясь.
Музыка находилась в пугающем отчуждении от обоняния.
"Даже если ты так любишь эту дрянь, вовсе не обязательно
туда ездить. Возвращайся в университет и изучай всех этих", -
говорил неглупый Айзек. Он вступил в переписку по поводу
вакансий в органах охраны порядка по периферии университета
Вандербилт в городе Нашвилл, Теннесси. Кое-какие накопления,
сделанные при холостяцкой умеренности, помогут продержаться
года два-три до получения нашей девушкой "мастера изящных
искусств".
Так непритязательно все протекало едва ли не целый год, а
именно до конца сентября 1993-го, когда в доме Палмер раздался
